Только Андрей Шумов хотел что-то дополнить, как его снова перебила Карина:
– О, я была в музее. Вот, честное слово, два часа ходила и рассматривала.
– В музее? Давно я в музеях не был, – сказал Пётр, – как два года, а то и больше.
– О, ну вы сходите. Это того стоит.
– Спасибо, учту, – обращался он к Карине.
– А от этой картины, как бы сказать, вот… слов нет. – Влез в разговор Каменев. – Какие выражения лиц!
– Ну что вы так поверхностно смотрите? В самом-то деле. – Порицал Каменева Медведев. – На смысл смотрите. Как картина-то называется? А?
– Иван Грозный и сын его Иван, – негромко ответил Сотирагин.
– Иван четвёртый. – Поправил того Медведев. – Ну, в конце-то концов, Грозный – это прозвище, которое дали ему люди.
– Д-да, я знаю, но так картину назвал сам Репин.
– Ой, да какая разница? – возмутилась вдруг молчаливая Сирова.
– И правда, – согласился директор, – какая разница? Если художник не прав, то почему его нельзя исправлять?
– Но-о… это же не ошибка, верно?
– Да, это же не ошибка, – поддержала Александра Ольга.
Медведев возмущённо и будто убийственно глянул на свою жену, посмотрел на её личико и сказал:
– Ну, конечно. Если художник вместо «а» напишет «о» – это же не ошибка и мы же согласимся с его новыми языковыми правилами.
– А может это такая задумка? – спросил Сотирагин.
– Глупая это тогда задумка, раз о ней знает только художник. Вот, Александр Григорьевич, какую мысль вы видите вообще в этой картине? Вообще, не опираясь на наш разговор, – несколько раздражённо задал вопрос Медведев.
Сотирагин чуть помолчал. Масков понял это молчание.
«Он не может говорить то, что увидел, говоря со мной. Он не смеет об этом говорить. Нет! Молчи!», – умолял про себя Павел.
– Ничего более, чем историческое событие, – ответил Александр.
– Ну, – директор разочарованно вздохнул, – я ожидал большего…
– Да, – перебив Медведева, не довольствовалась Шумова.
– Лично мне на ум приходит лишь то, что в образе Ивана четвёртого Репин изобразил бедных людей. Нищих. Которые потеряли своих хозяев. Этот художник – гений! Он изобразил гадство революции! Он изобразил нищих, который мучаются, не понимая, что наделали. Что они убили тех, кто фактически им жизнь дал.
– Простите? – переспросил Сотирагин.
– Что вам непонятного?
– Вы сказали «хозяев»?
– Если вы меня внимательно, сударь, слушали, то да.
– Вам нравится рабство? – вдруг, сказав эту фразу, лицо Александра еле заметно покраснело. Он стал щипать себя за колени, осуждая себя за сказанное.
– Простите, но рабство мне не нравится. Однако крепостное право бы не помешало. Рабство – незаконно, крепостное право – законно.
– Вот, только хотел об этом сказать. Мысли читаете! – миндальничал Каменев.
Масков пренебрежительно посмотрел на Аркадия. Тот, заметив это, перевёл взгляд на директора.
– Так, – начал говорить Пётр с желчной улыбкой, – Александр Григорьевич, сходите, поищите Викторию.
Сотирагин с нерадостной и чуть испуганной гримасой покорно вышел из столовой, даже не посмотрев ни на Павла, ни на Ольгу.
«Вот Медведев и избавился от него», – подумал Масков.
За столом стало безмолвно, тишь тревожил лишь отстранённо стоявший рояль. Из-за двери доносились отдалявшиеся мужские шаги. Пётр вновь заговорил:
– Вот есть же по-настоящему красивые и замысловатые картины. Картина Сурикова «Утро стрелецкой казни», творение Демидова «Предсмертный подвиг князя Михаила Константиновича Волконского». Вот великие картины! А что из себя представляет эта грязь «Сотворение Адама»? Картина, написанная по мифам, легендам. Тоже мне! бога художник нарисовал.
– Ой, этот художник вообще никакой. Мике… Микеланджело, если не ошибаюсь, – всё также тараторила Шумова.
– Да, лучше бы скульптурой занимался. Ну какой смысл в той картине? Не понимаю. Просветите, если понимаете, – нарочито уставился на всех Медведев.
Все отрицательно качали головой или пожимали плечами.
«Странные пристрастия… на тех картинах так много крови. Очень много. И насилия. В отличие от „Сотворения Адама“. И тут такая буйная реакция… Боже мой, да он садист! Садист!», – мысленно вторил Масков.
– История, – продолжал свой монолог директор, – да, история – вот главный и реальный источник вдохновения для творцов. Есть такие великие личности, как Сталин, как тот же Иван Грозный. Я просто возмущаюсь, когда их кто-то смеет обвинять! Это немыслимо! Чтобы мы делали без них…
– Без Сталина не было бы победы, – монотонно твердил Андрей Шумов.
Внезапно в помещение ворвался мужчина в форме охранника, заломавший за спиной руки вырывающемуся Сотирагину. Все испугались. Рояль затих. Ольга, разинув от удивления рот, поднялась со стула. Александр, жалкий, скулящий от боли, стоял перед всеми, как на суде.
– Что стряслось?! – яро недоумевал Пётр.
Охранник с гордой ухмылкой, выжидая похвалы, говорил:
– Да вот, видите ли, на третий этаж хотел пробраться. Наверняка вор!
– Враньё! Больно, да пусти ты! – изнывал Сотирагин.
– Пусти его, Игорь, – приказал директор.
Охранник разочарованно толкнул того вперёд, подальше от себя.
– Я искал Викторию н-на втором этаже. Я услышал на третьем этаже грохот, с-сильный грохот. Там кто-то к-кричал. Я решил подняться, вдруг она там, а там, там были дети, они кидались друг в друга стульями, осколками ка-какими-то и…
Не дав тому договорить, Медведев грозным тоном сказал:
– Вы Викторию нашли?! Нет. На третий этаж нельзя было подниматься?! Нельзя. Что вы наделали?! Зачем?!
– Так там дети! Они переубивать друг друга готовы были!
– Не неси чушь!
– Какая чушь? Ваши дети…
Медведев, перебив этого запинавшегося мужика и побагровев от гнева, заорал:
Чушь не неси, идиот несчастный! Всё! Для вас халявный ужин закончился, до свидания! – и затем спокойным тоном добавил: « Игорь, уведите его, пожалуйста».
– Наглец! Вор! – выкрикнул Каменев с изуродованным от ненависти и страха лицом.
– Такси нужно? – спросил охранник.
– Какое к чёрту такси, а?! Пусть сам добирается! А то и ты сейчас полетишь отсюда! – выпалил директор.
– Стойте! – кричала Ольга.
– А тебе что надо?! Что ты так переживаешь?! – восклицал Пётр.
– Какой ужас, – шептал Шумов.
– Уводи его, что встал?! Я тебе что, придурок, сказал?!
– Да что он сделал-то?! – продолжала защищать Александра Ольга.
– Сядь на место! Села на место!
– Да как вы с ней общаетесь?! – вопросил Сотирагин.
– Тебе какое дело, ворюга?! Так, Оля, на место садись, быстро! Пока я милицию не вызвал.
Александр упирался, как мог, на помощь одному охраннику подбежал другой, и лишь вместе они выпроводили мужчину из громадного помещения. Он смотрел вслед Ольге. Он знал, что просто так этого никто не оставит. Медведев не забудет слов Ольги, но в то же время, Ольга не забудет слов Александра, когда он, вопреки всем опасностям, вопреки разрушенному будущему, попытался защитить её. На некоторое время она поверила во взаимность чувств, что было, по правде, великим заблуждением.
Вот его увели, дверь притворили. В столовой воцарилась небольшая суматоха. Все, кроме Маскова и Медведевых, возмущались наглым и циничным поведением Сотирагина.
«И зачем? – с застывшим взглядом горестно размышлял Масков. – Здесь он больше не появится. Он мёртв для этого общества… Странно. Он хотел спасти детей, и он их спас, наверное. Но… хотя он желал сделать добро, оно поплатилось ему позором. Он же неплохой человек… и почему я познакомился с ним только сейчас?».
Масков обратил внимание на Ольгу, которая пристально глядела на него бедными, жалкими глазками. В них виднелась терзающая тьма, выливавшаяся в больное чувство вины и утраты.
– Какой же ужас! – выкрикнула Шумова.
– Всё будет хорошо, – поддерживал рассерженного Медведева Каменев.
«Господи, дай мне время, чтобы не перерезать тут всех! Да как они смеют так говорить о таком мудром человеке?! Да они сами прекрасно знают, что они вытворяют, что они говорят. Да им, наверняка, и самим тошно от своих слов! И что это? Что я вижу, Господи? Как человек в правду плюёт? Как сплетник сплетника порождает?.. да и я… как трус сижу и пискнуть боюсь. Лжецы, Господи, все мы – лжецы. Мы все выдаём себя за других. Выставляем себя в таком свете, чтобы в грязь лицом перед другими не ударить… мы все отвратительны. Мы осуждаем тех, кем и сами являемся. Мы осуждаем тех, кого осуждают все!.. нет нам прощения, Боже».
– Извините, господа и дамы, – со скрежетом отодвигая назад стул, начал говорить Павел, – мне нужно отлучиться.
«Я сейчас взорвусь. Мне нужно хотя бы умыться».
– Прямо по коридору, направо, дверь справа, – сказала с поникшим ликом Ольга.
Масков кивнул.
IV
Вмиг воцарилась тишь. Весь гул, разгоревшийся в столовой, остался позади. Масков стоял спиной к дверям, откуда доносились приглушённые восклицания. Он взглянул на входную дверь, ему всей душой хотелось за ней очутиться. Но, к сожалению, это желание пришлось притупить. Павел прошёл вдоль по коридору, на стенах которого висели кроваво-серые картины и не многокрасочные вышивки. Все они казались какими-то мрачными, что особенно подчёркивалось благодаря контрасту бежевых стен. Он посмотрел на балясины деревянных перил второго этажа, как вдруг заметил охранника, вновь сторожащего лестницу на третий этаж. Тот презрительно поглядел на Маскова, будто он, как и Сотирагин, также задумал нечто странное.
«Какой же он лицемерный этот… этот Пётр. Саша хотел спасти его детей, друг от друга причём, а этот его выгнал, как идиот. Медведеву лишь бы не испачкаться перед гостями, перед людьми. А если бы его дети там поубивали друг друга, в крови валялись бы, без сознания? Кто знает?! Вдруг так и есть?! А он сидит тут, любезничает! Да он сразу с ним расправиться хотел. Он даже слушать его не стал! Сразу закричал: „Уводите, уводите!“. И эта его фраза… „халявный ужас закончился“… халявный ужин. – Павел повернул направо. – Хотя… если бы дети и вправду бы бардак устраивали, охранник бы сказал об этом… не мог бы не сказать. Да и охранник там стоит, как не бывало. Пост не покидает. Куда ему уходить?.. Сотирагин соврал? Всё выдумал? Но для чего?! Может, чтобы просто уйти отсюда? Да нет, глупо, зная его… чего же ему тогда надо было? Может, насильно на третий этаж хотел проникнуть? Из-за этого и на охранника накинулся? Но что ему надо было там? Были же цели, ради которых он шёл напролом?.. А может… да ну нет… может, подставить меня хотел?! Ну конечно! Ворвался в доверие, сказал, что всё видит, а потом, рассчитывая на то, что все знают, что я был с ним, общался с ним, воспользовался моей доверчивостью и подставил?! Чтобы на меня все косо смотрели! Все будут думать, что мы с ним единомышленники! Вот же гад! Да как он смеет?! И главное зачем?.. хотя, зачем ему против меня идти? Он же мне про Ольгу рассказал? Рассказал… а может, он этого и хочет? Разорить дом Медведевых, рассчитывая на то, что он думает, что я пуглив и эгоцентричен, и поэтому расскажу всем секреты каждого? Тогда я, по его мнению, могу и не только Медведевский дом разрушить, но и семьи других, кто сегодня пришёл. Какой же… а я ему поверил…».
Павел заметил справа распахнутую дверь. Из помещения вырывался голубоватый свет вместе с холодным воздухом. Оттуда доносился тихий голос одного мужчины, который, по-видимому, успокаивал всхлипывавшую там женщину.
– Никто даже не подумает, ну чего ты, – доносился мужской баритон.
Она всё продолжала плакать.
Масков встал у стены рядом с открытой настежь дверью.
– Там этот твой… как этого звать-то?.. Сотирагин, вот. На него всю вину скинут, не ной ты так, умоляю.
А женщина вдруг как завыла:
– Нет! Только не на него! Нет! Я сама вину возьму, сама! Только не на него… нет, не на него…
– Ну чего ты мелишь, а? Смотри, как всё удачно подвернулось, смотри. Это знак свыше, поверь же! Стоило Сене спуститься в подвал, пост свой покинуть, жене чтобы позвонить, Сотирагин тут как тут. Ну что ты, в самом-то деле?
– Только не на него, – всё повторяя в глубочайшем потрясении, твердила она, – я сама, я сама вину возьму, сама.
– Да ну сам Бог тебя спасает, услышь же ты наконец.
– Нет, Лёша, нет-нет… я сама, только не на него, не он…
– Ты не-ви-нов-на. Скажи, что это сделал Сотирагин.
– Нет… нет…
– Скажи, – перебил тот её, – что это он, если надо будет говорить…
– Нет! Нет! – точно раздирая глотку, в исступлении кричала она. – Я сама виновата! Не он!
– Да не кричи ты. – Успокаивал ту Алексей. – Не кричи, пожалуйста. Хорошо, хорошо, не будем его обвинять, не будем… ты не виновата. Она этого заслужила. Эта гнида будет гореть в аду. Ты людей спасла. И никто, кроме меня этого не знает.
– Она-она…
– Тише, тише, не плачь.
– А муж мой, муж мой! Где он?! – снова закричала она.
– В порядке всё, в порядке. Вот закончится смена, и пойдёшь к нему домой, в тёплую кроватку.
– А вдруг, а если нас оставят на ночную смену? А если они заставят меня спать в подвале?!
– Не чеши языком. Что за глупости? Тише, пожалуйста, тише, – успокаивающе говорил он, – тогда здесь в теплоте будешь спать, а муж твой дома будет. Утром потом вернёшься к нему.
– Утром они узнают… утром меня не будет! А что он делать без меня будет?! – и залилась она горестными слезами.
– А мы на них в суд подадим, за то, что насильно нас держат.
– Н-не н-насильно… а я сама здесь ночевать останусь! А муж мой, что без меня делать будет?!
– Тише, не бойся ты. Я за ним присмотрю. А ты… тебя никто не поймает, – его добрый голос вселял надежду не только горевавшей даме, но даже самому Маскову, который всё также стоял возле холодной стены, – ты убежишь вместе со своим возлюбленным… и вы будете жить долго-долго, как в сказках.
Всхлипы начали постепенно затихать, а разговоры и вовсе растворились в тревожном молчании. Открытая дверь вела в подвал с голыми стенами и старой мебелью. Чтобы попасть туда, где горевали опечаленные люди, где стояла еле выносимая низкая температура, нужно было пройти вниз по скрипучей деревянной лестнице. Может, лишь спустившись в пропасть, глядя сверху на которую ничего и никого нельзя было разглядеть, а уж тем более – понять, можно истинно познать взгляды тех, кто в ней обитает. Может, это путь к постижению свойственной там морали, на которую опираются люди, совершая какие-либо поступки.
Вдруг донеслись чьи-то шаги. Кто-то поднимался по скрипучим ступенькам из подвала. Масков, как это только возможно, бесшумно рванул назад и спрятался за углом. Дверь захлопнулась.
«Он не предатель. – Вдруг пронеслось в голове у Павла. – Сотирагин не предатель. Слава Богу. Охранника просто не было на посту. Поэтому Саша и прошёл спокойно. А значит и заговора никакого нет. Хотя, что это за люди… Алексей, Лёша. Саша говорил мне про него… и про Катю. Катя! Вспомнил! – тотчас вспыхнула произнесённая женщиной фраза: „Она этого заслужила“, – Кто заслужил? О чём речь?».
Павел выглянул из-за угла.
Никого не было. Лишь мрак. Ни одного источника света. Несмотря на это, глаза Маскова уже привыкли к темноте, и поэтому он смог разглядеть очертание двух дверей в нескольких метрах от него.
«Правая, если не ошибаюсь».
Он подошёл к одной из них, снизу просачивался свет. Там кто-то сидел. Чтобы убедиться в своём предположении, Павел решил дёрнуть за ручку. Он в поисках водил ладонью по воздуху, пока не осознал, что её нет. Дверной ручки нет. Маскова это больше испугало, нежели удивило.
Мужчина решил открыть другую дверь – левую. Тут уже всё было на месте. Он шагнул в помещение, нажал на выключатель, загорелись желтоватые лампы. Впереди стояла белая ванна с золотым краником, правее неё – унитаз с позолоченным ободком, под ногами – пол с подогревом, на полке – радио. На стене, напротив ванной, висел телевизор. Масков чуть пошатнулся.
«Понятно, это для Медведевых. Гостям и рабочему персоналу сюда нельзя».
Он закрыл дверь и только сейчас заметил прикреплённый к ней белый листок, на котором жирным шрифтом было напечатано: «Вход запрещён».
Масков скорее ушёл из этого места и, в итоге, так и не умывшись, возвратился в столовую со следующими мыслями:
«Слишком уж много вы себе позволяете, Пётр Осипович. Ничего-ничего… Каждому ещё воздастся».
Он притворил за собой громадные врата.
Около часа Медведев снова разглагольствовал об экономическом положении компании. Маскову же было не до чисел и процентов. Он вспоминал тот странный разговор, – который даже казался ему мистичным, – что вела прислуга, думая, помимо этого, о сыне, милом доме, бывшей, но любимой жене… Не миновала мысль и о Сотирагине. Где он? Как домой доберётся? Что теперь будет делать? Эти и другие вопросы бередили душу Павла. Боковым зрением он вновь заметил, как, опечалившись, сидела в раздумиях Ольга. Медведев видел её выжженное горем лицо и жаждал наброситься на неё, накричать, что есть дури. Об этом говорило ненавистное выражение его глаз, отражающих яркое пламя камина. Он изо всех сил себя сдерживал.
В конце концов, через час все начали расходиться. Некоторые, в том числе и Масков, вышли на улицу. На небе, за облаками, скрывалась окровавленная Луна.
– Редкое явление, – говорил, держа в руках зажжённую сигарету, Каменев.
Павел ещё раз взглянул на Луну, о которой сказал курящий мужичок. Вдруг его носа коснулась ядовито пахнущая нить, он отвернул голову: ему противен смрад сигарет. Каменев, видимо, догадавшись, отчего Масков отвернулся, с ехидной улыбкой сказал:
– Будете сигарету?
– Воздержусь, – твёрдо отрезал Павел.
«Теперь всё пальто моё пропитается этой гадостью».
Дальше от них двоих стоял Шумов, что разговаривал с кем-то по телефону:
– Галь, да всё хорошо с твоей Машкой, – говорил Андрей, делая паузы между фразами. – Она хорошо учится. Я у преподавателя одного спросил про неё. Тот ответил, что она старается, трудится… Да не бойся ты, не опозорит она тебя. Она хорошая девочка… Ну ладно, со своими изъянами, а как же без этого? Друзей хороших нашла. Их мало, но они есть… Так, слушай, ты сама её отдала против её желания учиться в этот университет, так радуйся, что она ещё учится хорошо… Ой, тебе только ты важна?.. Представь себе, девочка может быть счастлива и без тебя. – Он, тяжело вздохнув, сделал большую паузу. – Ты понимаешь, что ненавидишь её, понимаешь? Свою дочь, родную! Я ребёнка своего люблю и всё ему прощаю… Прошу мои отношения с женой не трогать… Галя, всё, остановись. Так, Ранимова, я отключаюсь! С Машей всё хорошо, пока.
Шумов, окинув Каменева и Маскова недовольным взглядом, прошёл в дом.
Миновало некоторое время. Ночное окровавленное Солнце то терялось за тёмными облаками, то являлось гостям во всём своём обличии. У Павла зазвонил телефон.
Это был Витя. Мужчина ответил:
– Сейчас выйду. Спасибо.
Масков, даже не взглянув на Каменева, вернулся в особняк.
Он попрощался с Шумовыми, Сировой и Медведевыми. Все они, что- то восклицая, столпились у двери правой туалетной комнаты, где мистическим образом пропала ручка. Масков же решил как можно скорее отсюда идти. Он чувствовал что-то неладное. Павел подарил Ольге на прощание свой соболезнующий взгляд, а Петру Осиповичу – крепкое рукопожатие. На выходе ему пришлось в знак приличия пожать руку и Каменеву, после чего он спустился по широким ступенькам вниз, и ему открыли ворота. Павел вышел из этого злополучного места, которое оставило на душе много неразрешённых вопросов.
Однако только он с лёгкой улыбкой подошёл к машине, как со стороны особняка донёсся женский крик. В эту же секунду распахнулись ворота и выбежал охранник Алексей:
– Господин Масков, вернитесь срочно, пожалуйста! Господин Медведев попросил.
Павел на миг онемел. Он с насторожившимся лицом подошёл к охраннику.
– Ты куда? – спросил Витя.
– Подожди, меня зовут, – хладно ответил отец.
И вот ворота вновь закрылись, и Масков снова очутился на этой зловещей территории.
Павел заговорил с охранником:
– А что случилось?
– Там… трагедия.
– А я зачем?
– Вы – свидетель.
– Все целы? Вы целы?
– Как видите. Цел. Спасибо.
Не прошло и полминуты, как они поднялись к одиноко стоящему посреди тёмного леса особняку.
Подле входа сгорбилась в истерике Карина. Рядом не было никого, даже её мужа, любовь к которому, по всей видимости, с годами иссякла. Она лишь цедила про себя: «Ненавижу».
Алексей с Павлом вошли в дом, в стенах которого резонировали громкие слова. На лестнице стояли невысокие мальчишки. Те самые братья. Темноволосые, худые. У одного из них под правым глазом – синяк, у второго – похожий на локте. Они, как испуганные зайчики, прижались, несмотря на всю ненависть, друг к другу; прижались и со слезящимися глазами слушали ругань, доносящуюся из-за угла.
Напротив лестницы из стороны в сторону расхаживал разозлившийся Андрей. Он бубнил себе под нос что-то невнятное. Шумовы, верно, из-за чего-то повздорили. Но из-за чего? Это, однако, не имело смысла, поскольку отныне их истинные взаимоотношения видели все, от чего те сердились ещё сильнее.
И вот Масков заворачивает за угол и видит толпу.
Вместо тьмы здесь горел прожигающий глаза свет. Пётр кричал на жену, делал ей громкие выговоры, точно та была его подчинённой. Ольга, в свою очередь, также предъявляла ему претензии. Медведев сдерживался из-за всех сил, чтобы не ударить её – та, по-видимому, этого только и хотела. Она хотела, чтобы все увидели, на какую низменность способен этот человек. Она жаждала, чтобы он её ударил. Она жаждала его позора. Наверное, именно из-за этой ссоры, которая отчётливо выделялась на фоне стоящего гула, именно из-за этой ссоры двоих людей плакали на лестнице дети. Им было страшно и за мать, и за отца.
Масков прошёл мимо Медведевых и подошёл к открытой правой двери, у которой исчезла ручка. На полу у чего-то согнулась Сирова, а рядом с ней, закатывая глаза, с недовольным выражением лица, стоял Каменев. Он был немало огорчён, что все его планы сорвались.
Масков подошёл ближе. Ещё ближе.
Всё разборчивее становились приглушённые от ужаса и слёз слова Сировой.
Павел понял: она читала молитву и, кроме того, сжала тонкими пальцами какой-то предмет. Бледная женщина, вопреки жёстким запретам особняка, читала заученную молитву, держа в руках сверкающий, серебряный крестик. Она ни на что не отвлекалась. Она была наедине с собой.
И только сейчас он, когда перевёл взор с Веры, увидел изуверскую картину: на холодной плитке, точно повсюду залитой кровью, лежало бездушное тело Виктории Варваровой. Над умывальником разбито зеркало. Его осколок глубоко вошёл в мягкое горло усопшей. К слегка окровавленному лбу прилипла прядь волос, на нём же был огромный синяк. На лице её застыла пугающая гримаса с широко открытыми глазами.
Павел чуть качнулся и опёрся спиной на стенку.
Его мысли были одни и те же. Слова повторялись.
«Мертва?.. Она мертва?..Убийца?.. Виктория жива?.. Убийца здесь?.. Кто? Кто?!».
Вдруг из подвала высунулось ошарашенное лицо побелевшей женщины. Она, еле дыша, оглядела всё вокруг. Она устремила свой взгляд на труп Варваровой и громко заистерила:
– Нет! Нет! Только не Сотирагин! Только не он! Я, я, я! – рвала она глотку, пока женщину не заткнул Алексей.
Вокруг паника, крики, тревога. Будет неудивительно, если в эту зловещую ночь на одно убийство станет больше.
Масков заметил за углом выглядывавшую группу людей – прислуга. Они больше страшились не смерти Виктории, они страшились богачей, которым, чуть что скажи, так сразу убьют и совестью не удушатся.
Кто-то из прислуги дрожащим голосом выкрикнул:
– Милицию вызывать?
На что Павел выкрикнул одну фразу, которую некоторые сочли глупой. Он выкрикнул её, полагаясь на сердце, лишь на бешено стучащее сердце:
– Скорую вызывайте, скорую!