Мать. Она мертва, но её дух навеки засел внутри ребёнка. И как бы Маша не боролась с этим духом, она понимала, что искоренить его невозможно. Его можно контролировать. И теперь Маша больше всей жизни боялась стать похожей на
неё
. Боялась стать такой же жестокой, как Галина. Благо, что этот страх и вправду заставил девушку измениться, и те ночные волнения не ушли в никуда.
***
Но время шло. Порой жизнь замедляла свой шаг или вовсе была, кажется, близка к остановке, что, в свою очередь, ознаменовало бы её конец, – то бишь смерть, – но стоило ей найти какую-либо идею, как она снова устремлялась вперёд. Сложно сказать, какой именно идее следовала Ранимова. Легче сказать, какой она не следовала – той, которую выбрала её мать. Это не означало, что Маша не любила Галину. Вовсе нет, поскольку после похорон тёплые чувства к ней стали ещё больше. Душа требовала нечто другое. Совесть не в силах была принять тот образ жизни, который вела Галина Ранимова. Однако если всё-таки попытаться найти и выделить тот смысл, ради которого Маша на дивном белом свете и жила, то непосредственно он заключался бы в счастье. В обыденном человеческом счастье. Ничего оригинального и сложного. Как у всех людей. Даже как у тех, что вошли в историю, как гении и философы со своими уникальными и неповторимыми мыслями. Такие люди, создавая собственные идеологии и философские учения, в которых одаряется смыслом нечто «иное» и «постороннее», на деле в глубине души жаждут это самое счастье.
Никакую идеологию Мария Ранимова, конечно же, не создавала. Она просто-напросто хотела доказать миру и самой себе, что способна быть счастливой. И в коей мере доказать ей это всё же удалось. Если не миру, то, как минимум, себе. Абсолютно счастливой девушка не стала, однако и несчастной она вовсе не была. Всё было в меру: и радостей, и переживаний, и смеха, и слёз, и любви, и обид, – так, верно, и должно быть. Может, только так что-либо имеет смысл. Может, только так что-либо имеет ценность.
IV
С того мимолётного и, тем не менее, весьма не радостного вечера, когда Гордин принял решение более к родственникам не наведываться, миновало несколько лет. С матерью Меланьей, он всё-таки помирился, причём сразу же через неделю. Ему было очень тяжело разорвать связь с самым близким для него человеком. Как-никак Меланья была с ним с самого его рождения, она любила его и любила сильно, а бросить её – равносильно отчуждению от детства, от своего прошлого. Это отрекание никогда бы не произошло, даже при сильном желании, даже при глубокой обиде. Меланья для него – наиценнейший человек; без неё и мир другой, и солнце блеклое, и радость фальшивая, и жизнь одинокая.
Что же касается родственников? Семья Смиренских старалась наладить контакт и возвратить былые дружеские отношения. В силу буйного характера и излишней ненависти, Гордин отказывался что-либо выслушивать. Он не отвечал ни на телефонные звонки, ни на сообщения, и, как ребёнок, затыкал уши, когда мама уговаривала его поговорить со Смиренскими. Всё было тщетно до поры до времени, пока накопившийся пыл не спал, и озлобленное сердце не угомонил светлый разум.
Гордин на неделю вернулся в родной город, дабы раскаяться в своей вине и постараться возвратить разорванные отношения с родственниками. И вот, Влад, хоть и с большим страхом, навестил в один день семейство Смиренских. Ему были очень рады, и тема разговора быстро сменилась – от прощения до душевных бесед о жизни, – благодаря чему он ушёл от родственников только в двенадцатом часу, в полночь.
На этом добродетельное путешествие должно было только начаться, однако его конец оказался намного ближе, чем предполагалось. После Смиренских Владислав планировал навестить Тиховецкого, но утром, когда Гордин уже собрался к нему идти, несколько раз перед этим прорепетировав в мыслях диалог и свою речь, его прямо у входа остановила Меланья. Она, узнав, куда это так приоделся сын, несколько виновато сказала, что Дима уехал. Женщина извинилась, что не оповестила об этом раньше, и посвятила Гордина в не так давно произошедшие события.
Один незнакомец заметил на кладбище весьма тонкого, как нить, мужичка, который склонил голову над могильной плитой. Это был Тиховецкий. Он пришёл на могилу умершей жены, помышляя больше никогда от неё не отходить. Как описывал старик, Тиховецкий медленно достал из-за пазухи небольшой дамский револьвер и поднёс его к виску. Мужчина, сильно испугавшись увиденного, ринулся к самоубийце и на последних секундах выбил тростью ещё не выстрелившее оружие из рук смертника. Об этой попытке наложить на себя руки родственники узнали не сразу. Об этом им рассказал сам Дима лишь через пару недель. На вопрос, откуда у него в руках взялся пистолет, он ответил весьма просто и, даже немного улыбаясь: «Он у меня всегда был. Я нашёл его в подвале. Наверное, отец, будучи живым, выиграл его у своих дружков. Для чего – не знаю. Он был заядлым игроком. Это в принципе всё, что я о нём помню… Но вы не бойтесь, я пистолет выбросил. Я тогда был… был нетрезв, когда пошёл на кладбище. И… я решил временно уехать. Уехать куда-нибудь подальше от этого дома. Не переживайте особо,
я вернусь
». Конечно Смиренские, Антонимовы и Меланья стали уговаривать его остаться, накрутив в голове множество ужасных и пугающих сценариев, которые могли с ним произойти по его отъезде. Их мысли сошлись на недоверии к Тиховецкому. Все верили, что он обязательно даст себе второй шанс в самоубийстве, из-за чего временно начали тайком следить за его домом. Однако даже эта слежка не помогла им удержать Диму. Он уехал ночью, оставив у главного входа небольшую прощальную записку, где он выразил благодарность, если говорить короче, за всё хорошее. Ключи передал соседке, которая, в свою очередь, отдала их родственникам. Так, Дмитрий Тиховецкий уехал искать новую жизнь.
Единственные семьи, которых Гордин так и не удостоил своих извинений – это Презренные и Антонимовы. Семья Презренных, как говорил сам Владислав, ценности для него никакой не имеет. Звучит весьма цинично и бесчеловечно, зато правдиво. Они не родственники, не друзья и даже не знакомые. Они чужаки, которых однажды, не понятно к чему и зачем, пригласили на семейный ужин. Вероятно, сам Гордин для них также ничего не значит. Такова уж истина со свойственной ей беспристрастностью.
Сложнее дело обстояло с Антонимовыми. Стоит сразу отметить, что никто из членов этой семейки не выходил на контакт с Владиславом. Сам Гордин тоже не очень-то и жаждал вновь заводить с ними отношения. От одной мысли об Иване Антонимове внутри по-старому загоралась недавно погасшая злоба, а при мельком воспоминании его надменного сынишки Ильи невольно корчилось в неприязни лицо. Меланья уговаривала Гордина пойти да поговорить с ними, несмотря ни на что, но он упрямился. Не то чтобы ему было страшно к ним идти. Вовсе нет. Просто порой есть такие люди, к которым лучше никак не относиться: не любить и не ненавидеть. К ним не стоит применять забвение, их не следует вырывать из памяти и бросать в бездну – не получится; не надо их удостаивать и такого великого труда, как любовь – фальшивая любовь, – которую можно силой навязать к человеку, закрыв глаза на всё зло, к которому он только может быть предрасположен. Да, наверное, надобно бы им простить ошибки и всю грязь, но только при одном условии: никогда в жизни более с такими людьми не видеться. В ином случае такое насилие над собой ни к чему не приведёт. Если тот человек не меняется и не делает ничего, чтобы измениться и наладить мирные отношения, то стоит ли себя изводить?
Гордин между ненавистью и навязанной традициями любовью, выбрал «ничто» и, как думал, этим выиграл. Да, некоторые люди Гордина за это осуждали, однако он всё равно непоколебимо верил в правду, что стояла за его спиной. Кто знает, может, если бы Владислав примирился с Антонимовыми, их отношения вновь бы разорвались, но уже более страшной ссорой. Поэтому не стоит испытывать судьбу. Не в этом случае. А зеваки или знакомые, которые судили Гордина со своей колокольни, не будучи поставленными в известность о всех произошедших событиях того вечера… Что ж, им, наверное, так легче жить. Жить, будучи слепым судьёй.
***
А что Гордин? Его жизнь шла своим чередом. Она вряд ли могла отличиться от жизни других людей. Скорее она была весьма примитивной. Сначала работа, потом женитьба, дети и затем снова работа; являлась вскользь тоска по ушедшей молодости, боязнь грядущей старости; вспыхивали и затухали конфликты, скандалы, следовали прощения, примирения, вдруг блистали мгновенья невообразимого счастья и тянулись часы безмолвного уединения со своей печалью или, кажется, безмерной усталостью. Вз