Рука его дрогнула, да с лица на лист пролилась капля.
«Значит ли это, что моё общество, где фактически всё человечество может объединиться для решения проблемы одного человека, сплошное враньё и выдумки моего безумного разума?..».
Издав плачевный вопль, Грёзнов медленно вырисовал большие буквы, порвав в некоторых местах намокшую бумагу.
«Псих. Жалкий, грязный мечтатель. Я никто. Я должен умереть».
Весь день да поздний вечер он писал в безумии на последних страницах под мерцавшим жёлтым светом одинокой свечи слова, что уничтожат его роман, его идею, его самого. Начиная с желания ко злу в сердцах каждого человека, Грёзнов с болевшей головой писал о той самой лжи, носящей имя «добро». В припадках слёз и воплей, понимая, что вся его жизнь становится пылью, с каждой строкой становится чем-то пустым, он рисовал, еле видя при тусклом огоньке, слова, смысл которых уже выходил за границы одной человеческой души и касался всего человечества в целом. Грёзнов писал:
«Разве людям выгодно быть добреньким, когда, делая добро, человек ответа может и не дождаться? Чтобы такое общество существовало, на принципах взаимоотношений людей из общества „вездесущего света людской души“ должны быть воспитаны дети! Они должны видеть тот самый свет, что люди дарят людям! Но в наше время… Нет… Во все времена! Такого человека бы забили и оплевали! И врать будет тот человек, который так не считает! Всегда найдётся человек, что будет драться, будет бить! Не важно – словами или кулаком. Да и тем более самому́ добренькому человечку будет о-о-очень сложно соблюдать эти светлые принципы, так как на них в обществе не сделан должный упор. А если ребёнок и будет выращен в такой хорошей семье, то выйдя в люди, душа его сразу расколется. И вообще, каков смысл добра? Что можно вообще о нём сказать? Что?.. Даже зло вершится во имя добра, хоть и мнимого».
Грёзнов вытер пот с горячего лба и посмотрел почему-то на валявшийся на полу дневник Исая. Чуть утешив пыл своего разума, парень продолжил писать:
«Чтобы идея моего общества могла хоть как-то воплотиться в реалии или иметь настоящее отражение на будущие реалии, то по его принципам должна жить как минимум половина людей всего земного шара».
Грёзнов отвёл в задумчивости на пару секунд свой взгляд, да затем продолжил:
«Любая. Любая идея может быть воплощена в полную силу или почти в полную тогда и только тогда, когда все люди в мире сплочены. Тогда… А почему все люди не сплочены? Почему в мире люди, даже соседи, не считая государств, отчуждены друг от друга?».
Он рванул со стула и стал метаться по комнате. Высокая температура вновь ударила ему в голову и тот, схватившись за лоб, упал на диван. Он глядел в тёмный потолок. Пыл дум его сбивал знакомый неразборчивый шёпот. И только вслед за звуком на потолке стало формироваться что-то более чёрное, чем сама тьма, Грёзнов вскочил с дивана и бросился с озарением дописывать свои мысли:
«Осуждение – вот горе народу! Осуждение!!! Именно оно породило отчуждение! Вот, вот тот самый главный, основной принцип, царящий в людских отношениях всех времён! Принцип „осуждения и отчуждения“. Тот наилегчайший путь, который выбрало человечество! Нет ничего проще, чем научить осуждению и осуждение использовать! Затем, когда отношения станут крайне неприятными, последует отчуждение… Вот принцип, который рушит моё общество. Может, даже и не только моё… Осуждение – не мнение, если оно разумно не аргументировано. Именно разумно, и не полагается на чувства, к примеру, на страх. Страх неизвестного – буря эмоций. Осуждение должно существовать только при разумном анализе, иначе оно будет нести вред и повлечёт отчуждение?».
В голову Грёзнова мельком влез фрагмент из сна. Он вспомнил того убийцу, что прикончил человека случайно. Грёзнов усмехнулся да потом мигом охладел к смеху, написав при этом на заканчивающемся листке:
«Как могуча случайность перед обществом, которое строилось веками. Может, если не было бы в природе хаоса, тогда всё было намного проще. Но, может, есть хоть что-то, благодаря чему человек общества „вездесущего света людской души“ может ещё существовать?».
Грёзнов, отчаянно глядя на дрожащую руку, на которую пала горячая слеза, продолжил размышлять:
«Может, стремление к красоте спасёт человека? Если красота вездесуща… Если красота вездесуща, значит она во всём. Значит человек может увидеть красоту в крови, в чьём-нибудь мучившимся лице… В убийстве? В преступлении? Господи, да так и психом можно стать! Видеть красоту в умирающем существе… И потом человек захочет видеть это снова и снова. Станет убивать. Разве это я задумывал, когда размышлял о вездесущей красоте?! Какой бред я бы наплёл читателям! Бред! Бред! Я обманывал самого себя. Да, красота есть во всём. А значит… красота вездесуща, она вне морали – и в этом её опасность. А значит, красота может своей силой погубить не одного человека. Но может же и спасти!».
Грёзнов зажёг последнюю лежащую в комнате свечу, на улице смеркалось. Дело подходило к полуночи.
«Принцип „осуждения и отчуждения“. – Вновь выводил он. – Осуждение – зло… хотя нет. Осуждение, основанное на чувствах, пагубно, поскольку, как следствие, вызывает в осуждённом лишь чувства, и чувства негативные. Разумное осуждение (то есть основанное на сложившемся в ходе времени или каких-либо логических умозаключениях убеждении) – благо, поскольку пробуждает в осуждённом человеке разум, мысли, и бессмысленная война, построенная на ненависти, стихнет за громким гласом человеческого спора, который без проблем способен не перерасти в войну, если спорящие будут друг друга слышать. Так, вместо осуждающего и осуждённого будут существовать спорящие. – Грёзнов чуть передохнул от вспыхнувших рассуждений и скоро продолжил. – Осуждение разумное – часть личности. Человек, разумно осуждая, отрицает то, что может его совратить и погубить как нравственно, так и физически. Осуждение на чувствах – сродни говорящему животному, не смеющего внять, почему именно оно ненавидит, но умеющего громко горланить и вымещать свою накопившуюся ненависть. Разумное осуждение – важный критерий мышления. Если в споре будет буря эмоций, негативных эмоций, – это осуждение на чувствах, поскольку важный признак разумного осуждения – умение слушать не только себя, но и своего „друга иных понятий“. Если уж человек в ходе спора продолжает стоять безоговорочно на своём даже после сильных аргументов и фундаментальнейших доказательств – это сильный человек. Но если человек продолжает стоять на своём и яро стараться перетащить „друга иных понятий“ на свою сторону, насильно переменить его взгляды – это слабый индивид, а если углубляться в психологию – капризный ребёнок. И так из-за неумения адекватно спорить люди предполагают осуждать на чувствах и создавать себе врагов, от которых легче уйти, выбрать путь отчуждения. Принцип „осуждения и отчуждения“… Но откуда он зародился?».
Глаза парня уже начинали слипаться. Озноб стал пробирать его до самых костей. Но парень продолжал строчить:
«Может, был такой человек в глубоком прошлом, который родился злым и получил власть. Он стал сеять смуту среди людей, породив множество копий своего характера. Хотя, откуда в нём эта злоба? Была ли она врождённой? Хотя, в те времена… древний человек, пещерный человек и т. п. – все они были вынуждены быть злыми, чтобы выжить. Но почему в существах была тяга к агрессии? Почему все ставили и ставят друг друга в нужду выживания? Счастливые люди не воюют, значит ли это, что человек априори несчастен? Или нет. Человек был животным, значит злость заложена природой, а человек с чего-то взял, что агрессия – не норма. Почему разум всегда старается противиться злости?».
На этом предложении Грёзнов понял, что пора бы ему остановится, так как зашёл он слишком далеко, чуть ли не до Бога. Свеча скоро погасла, и комната погрузилась во мрак, который могло ещё освещать полнолуние. Парень, еле встав со стула, подошёл к окну со всеми своими бумагами, которые он исписал за сегодняшний день, и, не видя даже своих букв, продолжил уставшей, ослабшей рукою писать:
«Есть более лёгкий способ идти к счастью. Потерпеть большое горе. Когда весь мир, всё человечество достигнет пика, достигнет кульминации принципа „осуждения и отчуждения“, тогда будет возможность сделать новых людей. Нужна великая трагедия, которая обрушится на голову каждого человека. Первая мировая война, вторая мировая война – этого оказалось мало. Может, третья мировая станет той самой кульминацией, что заставит страдать каждого без исключения? За большими страданиями следует большое возрождение. И чтобы этот свет явился, под руками у человечества после мирового горя должна оказаться хорошая литература, которая наполнит опустевших людей добром и светлыми чувствами».
Парень с минуту постоял у подоконника, не отводя глаз от еле видных фраз, а затем, сильно разозлившись, разорвал этот исписанный лист и на его кусках гневно написал:
«И третьей мировой войны не хватит, чтобы люди осознали важность света в своей душе для других. И пятой мировой не хватит, чтобы люди помимо того, что осознали, начали меняться и протаптывать путь к всеобщему счастью. Новые люди? Да кто такие, чёрт возьми, новые люди? Утопия! Бред! Разум никогда не сможет восторжествовать над природой! И человек никогда не искоренит зла! Разум никогда не найдёт гармонию! Да что это вообще такое „гармония“?».
Грёзнов со всей силой да огромной злостью сжал в кулаке первый попавшийся из стопки лист, скомкал его с кусками другой исписанной бумаги, распахнул окно и бросил на тихую ночную улочку. Затем разлетелось по воздуху и ещё парочка страниц, которые пали в глубокие лужи недавнего дождя.
Он вдруг тотчас сам себе сказал:
– Но если мысль о счастье существует, значит она откуда-то всё-таки взялась? Да и если есть мысль о Боге…
Вмиг разъярившись, Грёзнов швырнул стул на пол и разбросал по комнате всю стопку бумаг, лёг в слезах навзничь на диван, и минутой позже вопль его утих. Взгляд бездумно вонзился в потолок. В голове не осталось ни одной мысли. Улетело всё, как те листки, что были выброшены из окна мрачного дома в пустоту. На потолке появлялась чёрная фигура. Она протянула манящие ручки к его холодному лицу. Он медленно закрывал глаза. По щеке, а затем и по всему телу пробежали мурашки. Фигура коснулась его. В её блаженных объятиях была небывалая лёгкость. Он не стал с ней бороться, не стал от неё бежать, и она даровала ему простой, не замудрённый способ существования. Он отдался той сладостной неге, которую даровала ему бесформенная мрачная фигура, и уснул блаженным сном, пока внутрь закрадывалась ненависть.
XII
Опомнившись спросонья, Грёзнов выбежал на улицу, дабы подобрать листки, которые он всю ночь исписывал. Он и сам не понимал, почему этим утром они показались ему очень важными. Оказавшись во дворе микрорайона и обрыскав все углы, клумбы, палисадники, дороги, он не нашёл ничего, кроме одной единственной бумажки, которая медленно плавала в громадной луже. Грёзнов ринулся к нему, промочив свои ноги, поднял рукопись, однако, ничего в ней практически не обнаружил. Вода свела все мысли и слова.
Немало расстроившись, парень поднялся, дрожа, по бетонной лестнице к себе в квартиру. Он быстро шагал по комнате из угла в угол, пытаясь вспомнить всё, что он записывал. Его не отпускало ощущение, что те думы, которые он излил на бумагу, были чем-то слишком важным и будто нужным. Однако, проходив так около часа, ничего вспомнить толком он так и не смог.
В стараниях вернуться к вчерашним мыслям он вдруг начеркал на бумаге слова, пришедшие ему в голову сейчас: «И почему люди хотят спасти человека от грусти? Что в этом такого? Пессимизм всеми критикуется, а оптимизм ни в ком не приживается; реализм скучен, а романтизм „слишком не реалистичен“ своей идеальностью». Записав несвязные обрывки размышлений на последнем, оставшемся в квартире листе, Грёзнов медленно присел в безмолвии, с пустым, точно мёртвым взглядом, на холодный пол и бездумно стал глядеть в стену. На ней были выгоревшие желтоватые обои с какими-то уже выцветшими узорами, которые когда-то ещё играли немаловажную роль в красоте этой клетки. Но время прошло. Более того, оно продолжает идти. И всё это движение проходит медленно, но уверенно мимо Грёзнова.
Было время обеда, но никакого движения в комнате так и не произошло. Всё тот же пол, та же стена, тот же блеклый свет. И тишина. Она сводила с ума. Грёзнов то закрывал глаза, то вдруг резко их открывал, продолжая смотреть на выгоревшие обои, пытаясь найти в себе силы, чтобы встать с пола и начать действовать. Однако… его усилия были тщетны. Тело ему не поддавалось. Даже при сильном желании привстать или поднять руку, чтобы проверить: жив тот ещё или нет, – у него ничего не выходило.
Вскоре, после тёмного, такого же тихого, как жизнь, сна, нагрянувший на Грёзнова внезапно, но так долгожданно, силы вернулись к парню и он, облокачиваясь на диван, встал на ноги. Съев остатки еды из холодильника и с полок, парень прошёл к столу, где лежали его рукописи, и стал собирать всё по частям. Он нумеровал, раскладывал все странички по порядку и потом снова по несколько раз проверял их последовательность. Сумевши найти ещё пару белых листов, Грёзнов медленно принялся дописывать своё детище, включив в него парочку мыслей, которые он смог вспомнить из вчерашнего бреда.
Вечером роман был закончен.
На душе не было ни радости, ни печали. Было немалое место для злости, для гнева. С этим всем Грёзнов и лёг спать, уверенно думая, что «завтра» для него не настанет.
Но пришло очередное утро. Оно нагрянуло с новыми мыслями. Грёзнову приглянулась идея отнести свою рукопись Елизавете. Он не мог выносить вид этой исписанной стопки листов. Ему хотелось скинуть всё в окно или сжечь в костре, чтобы никогда не видеть это сумасбродное творение. Но, несмотря на всю ненависть и на всё отвращение к своей рукописи, Грёзнов всё-таки решил отдать её Елизавете – женщине, перед которой терзался сильным стыдом и большой виной за сказанные слова. Он часто вспоминал о ней, часто переживал. И сам не знал почему. Он нашёл человека, который походил на Исая, который также умело выслушивал ближнего и стремился помочь, дать надежду. Наверное, за этим и стояла великая вина, явившейся после грязных слов. Но доверие! Доверие не иссякло. Верно, именно благодаря ему он в силах отнести Сотирагиной отжившие рукописи.
Только Грёзнов подошёл к листам, как тут же отбежал от них, как будто те были ядовитыми, и ринулся на улицу, стараясь забыть о романе.
Все люди, будь то уходящие далеко вдаль или скрывающиеся сразу за углом, будь то проходящие рядом с ним, чуть не плечом к плечу, казались в глазах Грёзнова лжецами. Каждый ребёнок, каждая женщина, каждый мужчина – все они были неприятны. Сначала эту неприязнь и даже некое отвращение парень пытался оправдывать и делать каждому вину, которая бы оправдала весь его гнев в сторону людей, однако потом уже не было смысла в поиске причины каких-либо эмоций да каких-либо чувств. Словно всё меркло, словно всё теряло свой истинный смысл и светлую надежду. Грёзнову казалось, что с ним снова происходит нечто неладное и странное. Когда мир всё чаще представал пред ним в размытых красках, казался вновь фальшивым и ненастоящим, парень думал, что он нагромождён тяжким бременем, что он отличен от всех живущих в мире людей, из-за чего все его боялись и не хотели с ним сходиться. Но позже то страшное бремя вдруг стало для него озарением, стало для него светом, истиной. Мир стал полностью лживым и несуществующим. Он предстал одним большим и длинным сновидением, за границами которого и есть та самая реальная, настоящая вселенная.
Парень взглянул на светло-серое небо летнего, душного полдня. Не отводя глаз от пытающегося прорваться сквозь пелену невзрачной погоды Солнце, Грёзнов всё больше и больше убеждался в мнении, что вселенная, которую многие учёные стараются изучить, стараются понять и найти истинное знание, – это фарс, ложью пропитано каждое существо, каждый объект, что находится в ней. Но люди изучают мир, думая, что получают истину, в то время как истинным здесь не является ничего. Любая истина когда-либо станет ложной. Эти мысли, что будто протекали в голове парня бессознательно, даруя ему лишь чувство отстранённости от невзрачной улицы, на которой он как окаменевший глядел в небесную даль, стали правдой – единственной, как ему казалось, правдой. И он уверовал в эту правду. Уверовав во мрак, который будто шёл в очередной раз на город, пугая детей громкими взрывами и расколами, мерцая бело-синими нитями и пряча еле видную горную даль за водным туманом, парень прошёл домой и лёг навзничь на диван.
Потолок стал размываться и теряться в темноте. Грёзнов заснул.
С того момента прошло два дня, но по ощущениям, прошло не больше часа. Еды не осталось, как и не осталось здравых мыслей. Грёзнов прошлым днём вышел снова в город. Однако прогулка эта отличалась от всех предыдущих. Раньше была либо цель, либо её поиск, сейчас же – пустота. Грёзнов проходил по людным тротуарам, по пустым дворам, залитым недавней грозой, которая, верно, не сойдёт с города никогда, ибо вдали снова виднелась буря, но уже казавшейся по своей мощи хлеще любого ливня этого Лета.
В ходе неторопливых, медленных гуляний, в которых Грёзнов, может, подсознательно уже желал найти свой конец, он набрёл на многоэтажное здание. Невзрачное, бетонное строение, без окон, без дверей, ограждённое невысоким забором, стояло посреди гудящего города, тая в себе что-то спокойное, размеренное, что-то вечное и необъяснимо прекрасное, но в тоже время пугающее, горестное и отвратное, однако неизбежное. Грёзнов вспомнил, что уже видел данную замороженную стройку раннее, но никогда не обращал должного внимания. А сейчас она прямо к себе тянула.
Вернувшись домой в весьма радостном, но в то же время измождённом виде, он хотел было пойти к Елизавете и отдать свои рукописи, однако вместо этого смог лишь в очередной раз завалиться на диван, который, кажется, был единственным местом в квартире, не покрытым слоем пыли.
Наступило следующее утро, встретившее город тёмными красками. Буря была близко. Грёзнов, ни капли не раздумывая о чём-то другом, кроме того многоэтажного здания и Елизаветы, достал рюкзак, в который положил пакет с рукописями своего единственного романа, и затем добавил небольшую записку: «Надеюсь, когда-нибудь я лично сумею перед вами извиниться». Он подписал листок, закрыл рюкзак, взял помимо этого дневник Исая и удалился из квартиры, затворив дверь и бросив ключи в первое попавшееся мусорное ведро. В ту же мусорку Грёзнов кинул и личный дневник, сказав про себя: «Если этот дневник и был написан для меня, то только для меня. Ни для кого другого».
Природа готовилась к надвигающейся непогоде. Дорога, что недавно была залита ярким Солнцем и буйством живописных красок, потеряла многословную художественность; дорога, на которой когда-то играли дети, стояла в безлюдности и скуке; кроны деревьев, освещённые когда-то золотом прекрасной звезды, колыхались из стороны в сторону, будто боясь будущей бури; плитки, по которым несколько скорым шагом проходил Грёзнов, напоминали самую первую встречу с Елизаветой. Нет, с Лизой. Так он хотел её называть. Если бы ему и хотелось рассказать про накатившиеся проблемы, то только ей, ибо он верил, что только она сможет его понять. Однако… однажды ушедши от неё, он ушёл навсегда. Грёзнов даже и думать не мог о том, чтобы просить у неё помощи. Он считал это мерзким, алчным и бесчеловечным поступком – идти к человеку, к человеку любящему и светлому, которого когда-то осквернил, идти к нему ради решения собственных, эгоистичных проблем и нужд. Она этого не заслужила. Да и каков смысл уже что-либо решать?..
Дойдя до больших ворот дома Лизы, Грёзнов постоял, немного вздрагивая, побаиваясь встретить её, но прошла минута, и все переживания будто навсегда покинули его тощее, покачивающееся из-за резких порывов ветра, тело. Он прошёл к небольшой щели, которую однажды каким-то образом приметил в саду Лизы, где упал в обморок, и просунул сквозь листву, будто отдававшую теплом, рюкзачок. Некоторые ветки поломались. Грёзнов простоял в безмолвии, бездумии, однако в каком-то наслаждении, глядя на колыхающиеся листики тёмного решётчатого забора. Все они были похожи друг на друга, но в то же время оставались уникальными: у кого-то более тёмный цвет, у кого-то более светлый, где-то форма более овальная, где-то более круглая, где-то мелких острых кончиков меньше, где-то – больше. Вот, что затронуло Грёзнова, – красота. Красота в уникальности. Всё подобно, но неповторимо. Всё в мире великолепно. Мир и есть красота. Парень посмотрел вверх. «Как же удивительно смотреть в высь», – мелькнуло в голове.
Начал накрапывать мелкий дождик. Парень понурил голову, в которую только недавно так внезапно закралась надежда, которая, однако, так же внезапно затмилась. Исчезла. Грёзнов нескорым шагом побрёл к месту, где, как ему казалось, ждала его судьба. Через несколько минут, под разразившейся, сверкавшей грозой, разогнавшей людей с проспектов и тротуаров, молодой парень подошёл к бетонному зданию, на территорию которого попал через одну большую щёлку в непрочном ограждении.
Вокруг не было ни души. Лишь он, буря и бетонное здание.
Грёзнов ступил заледеневшими ногами на однотонный пол пустого помещения, где не было комнат, а стояли лишь бетонные столбы. Парень прошёл по холодным ступенькам на второй этаж, не отличавшимся ничем новым. Где-то отбиты углы, где-то разукрашены признаниями в любви или юношеской пошлостью стены. Но, поднимаясь выше, этажи становились всё пустыннее. Пустыннее тех, что были раньше.
Грёзнов продолжал перебирать ногами по бетонной лесенке, казавшейся бесконечной. На одном этаже он решил остановиться, чтобы глянуть на вид, открывавшийся с высоты. Однако в округе всё было застелено непроглядной пеленой, освещаемой порой вспышками молний, пронзающих жилые дома, фонари да деревья.
«И где жизнь? – пронеслась в голове Грёзнова очередная мысль. – Где жизнь, если нигде нет счастья?! Нет… это всё ложь. Весь мир – ложь. Его не существует. Я не верю… К чему все эти вопросы? К чему? Вопросы о вселенной, о людях? Отчего человеку вообще свойственно задумываться о своём существовании? Разве не легче быть вещью, и не иметь возможности мыслить?!».
Грёзнов в слезах стал вздрагивающим голосом говорить то ли себе, то ли всему миру, что скрыт за грозовой туманностью, о переживаниях и думах, надеясь на возможность быть услышанным:
– Может, вообще лучше не быть?.. Все вопросы, все эти вопросы, которыми задаются люди и отвращают себе свою бессмысленную жизнь – всё… всё это сводится лишь к одному. Господи, да все вопросы сводятся к счастью! Все просто хотят быть счастливыми, потому что счастливые вопросами не задаются! Потому что поистине счастливый человек не станет задаваться вопросами, которые отравляют жизнь! Бред! Бред!.. – он устремил взгляд в покрытое мраком небо, где увидел одно, единственное на всём небосводе маленькое оконце, из которого сочился белый свет. – Господи, что ж ты творишь?! Ответь мне, Боже!..
Грёзнов опустил глаза на бетонный пол. Он глубоко вздохнул и продолжил подниматься по грязным ступенькам ввысь. С каждым новым этажом погода становилась всё хуже. С каждой новой ступенькой парень переставал чувствовать своё тело, из-за чего много раз оступался, а споткнувшись, в очередной раз думал лишь о том, как бы так упасть, чтобы уже никогда не встать.
Чем больше думалось о смерти, тем ближе становилась та. Всё чаще разражался гром, всё ближе били яркие молнии, а то светлое оконце в небе, которое заметил Грёзнов, закрылось мрачными занавесками. И вот стоял парень на этаже, где не было стен, не было потолка, да лишь возвышались над ним бетонные столбы.
Каждое громыхание будто ударяло Грёзнова в сердце, и оно ещё пуще билось. Он подошёл к краю, но вниз не смотрел. Он глядел на небо, хоть из-за бурного ливня удавалось это с большим трудом.
– Я здесь. Я пришёл сюда… Я понял. Я всё понял… Может, люди отрицают счастье?.. Да на что мне люди?! Почему я всегда думаю о них? А как же я, Господи? Кто я?! Где моё счастье, а?! Где? Ответь мне, Боже!.. Бред… Где то искреннее счастье, которое присуще детям? Детское, беззаботное счастье! Где оно? Где моё детство?.. Где моя любящая мать? Отец? Друзья?.. Почему я стою здесь? Люди осудят меня, если увидят, как я падаю! Люди осудят самоубийство!.. Всё люди да люди…
Парень глянул вниз заплаканными глазами, пошатнулся назад и упал на бетонный пол. Он глядел мёртвым взглядом вперёд, на соседнее многоэтажное здание, оконный свет которого прорезался сквозь грозовую пелену жёлтыми лучами, размывая человеческие силуэты, что ходили по комнате.
Промерзая до костей, Грёзнов сидел на мокром полу. Прошла минута и он дрожащим, еле слышным голосом прохрипел:
– Весь мир, как замороженная стройка. Нет, не мир. Люди. У людей есть всё, чтобы возвышать душу, но нет никого, кто хочет её возвышать. Нравственность обречена на вечное стояние и разрушение… Людям нужен человек, который возобновит строительство… который сможет привести людей к счастью и показать, как его строить…
Грёзнов плакал. Плакал много, не боясь, что его застанут за этим почему-то кажущимся ему непристойным делом. Теряя силы, он сдавленно кричал:
– Не легче ли умереть молодым?.. Где моё счастье?! Где?! Оно же было у меня! Всё время, что я проводил с Исаем, было чудесное время, но счастье… это было не оно, оно не было искренним! Я благодарен за всё, что ты для меня сделал, и за то, что старался помочь мне, что стал единственным другом, но… – Грёзнов еле поднялся с залитого ливнем бетонного пола, сам не зная для чего, и подошёл ближе к краю, глядя в высь, – когда я потерял эту веру?! Когда?! Без неё нельзя верить в счастье других людей! Когда, ответь мне, Боже, когда?
Парень, не торопясь, опустил с небес полузакрытые глаза на одно залитое жёлтым светом оконце, что находилось в соседнем многоэтажном жилом доме. Он вгляделся. На подоконнике, за стеклом, стоял чей-то больно знакомый силуэт. Детский, невысокий. Это была девочка. Она смотрела ему прямо в глаза. Она стучала по стеклу, кажется, что-то выкрикивая. Однако глас её размылся шумом грозовой бури.
Он узнал её. Это была сестра. Его старшая сестрёнка Лиля.
И какую боль он испытал, увидев её. Она изувечила его ещё больше, когда он осознал, что никакой Лили нет. Нет уже давно. Та девочка – галлюцинация, что исчезла из окна в тот же момент, когда Грёзнов понял, что девочка мертва.
Он продолжал глядеть в окно, лицо кривилось злобой. Он закричал:
– И что Ты теперь сделаешь? Ответь мне, господи! Что Ты теперь мне сделаешь? Разве я выбрал такую жизнь?! Моя жизнь разрушена! Ты отобрал у меня мой роман: отобрал любовь к моему роману!.. – его голос вдруг оборвался. Он с минуту смотрел в пустоту. – Хотя, что Ты?.. причём тут Ты?.. не я ли виноват, что стал таким? Ты посылал мне людей. Ты посылал мне хороших людей. А я что?.. а я… а я – дурак. Дурак. – В голове лишь повторялось это слово. – Дурак. Хотя, что с того? Это уже не имеет смысла… всё это уже в прошлом. – Хладно твердил Грёзнов осипшим голосом. – Ты меня уже не спасёшь. Я… я решусь на тяжкий грех. Ты меня не спасёшь. Уже не спасёшь.
***
И только парень занёс над пропастью ногу, как в этот самый момент его прострелила молния.
Она насмерть пронзила его до того, как он только собрался сделать шаг в пустоту. Его тело пролетело с вершины бетонного здания вниз, как падали с неба капли холодного ливня. Вмиг прекратился вопль, замолкли мольбы и молитвы. Осталась лишь буря, что через пару часов покинула город. Подоспел прохладный вечер, небо которого сияло мириадами мерцающих звёзд и белой Луной, что так спокойно освещала уголки вновь гудящего города. Её свет пал и на людской труп, лежащий около бетонного здания, и окутал его бледной пеленой, даруя покой и беспечность, которое так нужно было в тот грозовой день.
На следующее утро на территорию замороженной стройки зашёл один седовласый дедушка. Наверное, он заходил сюда каждый день, если его в иной раз не отвлекали домашние дела. Дедушка прошёлся неторопливым шагом по сырой земле около здания, как увидел чью-то странную, скорчившуюся, безобразную фигуру. Только он подошёл поближе, дабы разглядеть силуэт, как сразу шагнул назад. Дедушка махнул рукой. Он отвернулся и промолвил про себя с привычной ему суровостью, за которой скрывается чувство глубокой горечи:
– Тьфу ты! Ещё один. – И затем ещё, покачав головой, добавил. – Дак опять молодожавый!