Он перерыл всю квартиру в поисках той самой бумажки. В итоге, она оказалась в кармане его джинсов. Шариковая паста расплылась по бумаге, из-за чего адрес прочитать было очень сложно. Тем не менее, в этот же день Грёзнов снова вырвался из четырёхстенной клетки и пошёл искать католическую церквушку на окраине города.
Узнал в небольшом домике святое место не сразу. Единственное, что намекало на существование здесь церкви – кресты, висящие на входе. Он зашёл в распахнутую решётчатую калитку и встал на каменистую тропинку. Грёзнов встал на месте, рассматривая прищуренным взглядом всё строение, и лишь больше усомнился в правильности этого адреса. Перед входом, около лестницы, росли ирисы. Их прекрасные бутоны, которые словно раскрыли сердце в надежде увидеть луч Солнца среди затянутого купола неба, склонили свои крайние, точно умирающие, лепестки к земле, дав сердцу воспрянуть к высоте. Грёзнов медленно открыл тяжёлую деревянную дверь и оказался в безлюдной церквушке. По бокам стояли в ряд несколько деревянных скамеек. Впереди свисало большое распятие, а на нём висел измученный Христос. Помещение заливало серо-белым светом из полуовальных, высоких окон. И то, что удивило Грёзнова больше всего – иконы, да точнее их отсутствие. Стояло несколько статуэток незнакомых парню святых людей, рядом с ними смотрели разноцветными глазками цветки. Он был здесь один. Однако появлялось ощущение, верно тут был кто-то ещё. Парень глядел на распятого Христа. В один момент он стал казаться ему даже живым; ни с того ни с сего ему захотелось плакать: не то от радости, не то от волны накатившего стыда. Вдруг отвлёк парня скрип открывающейся сзади двери. Грёзнов от испуга резко обернулся и встретился глазами с тем самым католическим священнослужителем, которого он уже раз в своей жизни видел.
– О, здравствуйте-здравствуйте. Вы всё-таки пришли, – улыбался пухленький мужчина.
– Можно ли атеисту исповедоваться? – спросил Грёзнов без лишних церемоний.
Священник потупил взгляд и говорил что-то несвязное. Парень решил скоротать время вопросом:
– Да или нет?
– Э-э… ну, милок, а почему нет? Да, можно.
– Так давайте начнём. Я за этим и пришёл.
– С-стойте. Тут такое дело, что… не сегодня. На следующей неделе вас устроит?
– Что? Почему же?
– Мне, видите ли, нужно уехать по делам сейчас. Вернусь, к большому сожалению, только на следующей неделе. Искренне прошу прощения, что разочаровал вас, но, увы, по-другому не получится.
Грёзнов опустил на пол взгляд и тяжело вздохнул.
– В полдень, на следующей неделе в этот же день устроит вас? – улыбался мужчина.
– Да. Может, мне что-то надо подготовить? А то я без понятия. Я уже ничего не знаю в последнее время.
– Нет-нет, вам, кажется мне, нужно принести на исповедь только одно. Просто… просто подумайте эту неделю о том, в чём именно вы хотите раскаяться Богу.
Священнослужитель улыбчиво посмотрел на парня, который застыл в каких-то раздумьях. Грёзнов машинально кивнул и в молчании вышел из церкви.
– Хорошего дня! – сказал священник, но дверь мигом заскрипела и затворилась.
«Он меня запомнил? – думал Грёзнов, идя домой. – Почему, интересно мне? Может, я настолько ничтожен, и поэтому многие меня запоминают?».
Зайдя в подъезд своего дома с каким-то подавленным настроением, Грёзнов решил проверить почтовый ящик. И каково было его горе, и какой страх горел огнём внутри, когда из железного ящичка он достал квитанции о задолженности. Он прислонился спиной к грязной стене и посмотрел в потолок. Руки его ослабли да свисли, сжав бумажки и прислонив их к коленям. Парень хотел было завыть, но слева на улице ходили люди. Грёзнов наигранно сделал обыденное лицо и прошёл по лестнице вверх. Он боялся выплеснуть свои эмоции даже тогда, когда оказывался среди голых стен и закрытых на ключ квартир, ибо всегда чудилось, что кто-то застанет того в слезах и про себя осудит. И только он дошёл до двери, как мигом зашагал в оцепенении спиною к другой стене, увидев перед входом своей квартиры скорчившегося на полу мужика.
– Не уходи! – кричал в мольбе муж Фуриявской. – Стой, прошу, я не буду так больше, прошу! Не буду! Прости меня, прости! – Он встал с пола и пал на колени перед Грёзновым, ошарашенно глядевшего на него.
– Что?! Иди отсюда! – выпалил парень.
– Прости меня, прости! Прими мои из-извинения! Прости-и!.. Я дам тебе денег! – он вынул из кармана белый конвертик и протянул к Грёзнову.
Парень мигом выбил из рук конверт, он тотчас раскрылся, и из него рассыпались по лестничному пролёту деньги и полетели вниз.
– Убрал свои руки! – орал Грёзнов. – Отошёл от меня, быстро!
– Не ходи в милицию, не ходи, – и мужчина закрыл руками слезящиеся глаза.
Грёзнов воспользовался моментом, проскользнул мимо раскаивавшегося человека и стал мигом открывать дверь.
– Не ходи! – завопил мужик и поднялся с колен, медленно перебирая ногами к парню. – Это она заставила меня! Не ходи…
– Да не пойду я, не пойду, отойди от меня! – гаркнул Грёзнов и захлопнул дверь, увидев в последний момент, как мужик снова упал на колени и приложил сложенные друг к другу ладони к морщинистому лбу.
И вот парень был в своей клетке. Он бросил дрожащими руками на стол квитанции и проходил с полчаса по квартире то в голосе, то в мыслях проклиная мужичка. Однако потом ему стало очень стыдно. Он начал себя порицать и много-много раз думать о том, как надо было себя повести и что надо было сказать. Отвлекли его от этих мыслей квитанции за воду и за электричество. Сначала душу снова сгрыз страх, но потом парень вспомнил о деньгах, которые протягивал ему в руки мужичок. И только захотел Грёзнов открыть входную дверь, как тотчас остановился. Внутри создавалось ощущение, что если он подберёт эти разбросанные бумажки, то сделает что-то неправильное. Будто совесть поставила запрет на эти деньги. Именно на эти. Да в итоге, не смогши переступить через черту совести, он вспомнил о Боге. Он бросился в глубокие раздумья, пытаясь перебороть заложенные в душе атеистические взгляды. Грёзнов стал вслух, но очень-очень тихо, будто его слово кто-то услышит, говорить с собою о себе. И вскоре, когда мыслей стало очень много, он пал в бесцветный сон. Наступило утро, пришло вдохновение. Парень положил на стол свой недописанный роман и просидел за ним весь день, отрываясь, порой, лишь на небольшой, экономный перекус. Грёзнов продолжил написание старого детища, но уже с большой опорой на листы, которые были исчерчены его недавним сновидением.
Миновала неделя. Процветал роман. Грёзнов практически не отходил от печатной машинки. Порою являлся на улицу, дабы покурить и немного развеяться от литературы и, в такие моменты, его снова навещали мысли о Боге. Грёзнов глядел на небо. Ему в очередной раз казалось, что есть в мире что-то высшее и непознаваемое в мирской, земной жизни. Пытался парень и воду экономить, и свет, и продукты. Оплатить вышло только воду. Оставшиеся деньги ушли, в основном, только на продукты, а позже остались сплошные копейки. Потом пришла квитанция за газ. Грёзнов стоял на грани нищеты, но своё произведение бросать даже и не думал. Он видел в нём свет. И свет этот был в первую очередь для него, ведь это творение стало новым смыслом, как и стала малой надеждой открывающаяся перед его глазами и разумом религия. А точнее – вера.
Да как-никак ушла и эта неделя. Лента для печатной машинки закончилась, и Грёзнов перешёл на ручки, да потом – на карандаши. Каждый раз, просыпаясь от чёрного сна, он думал, о чём будет сегодняшняя глава. И так изо дня в день. Но нельзя было назвать это рутиной, ибо в будничной жизни человек часто утомляется, а Михаил этим себя спасает и воодушевляет на не бесполезность следующего дня. Каждое утро он посматривал на календарик и ждал того самого дня исповеди. И когда он настал, Грёзнов, поставив точку после предложения, вырвался из квартиры да к полудню уже стоял подле распахнутых решётчатых ворот.
XI
Отворились тяжёлые скрипучие двери.
В церкви на одной из деревянных скамеек сидела женщина. Она поставила локти на спинку впереди стоящей скамьи и закрыла лицо ладонями. Её тело порою содрогалось, а из груди вылетал тихий вопль. Грёзнов не знал, куда ему идти и решил просто практически бесшумным шагом прокрасться вперёд. Женщина, мигом заметив и услышав кого-то чужого, смахнула слёзы да как ни в чём не бывало улыбчиво спросила:
– Вы на исповедь?
Грёзнов кивнул.
– Там занято, – она взглядом указала на исповедальню, скрывшуюся от глаз парня за белой стенкой, откуда доносился неразборчивый шёпот, – подождите.
Он аккуратно присел на безлюдную скамью и взглянул на распятие. Ему почудилось странным, что лицо Христа оставалось безмятежным. Грёзнов поверхностно знал судьбу Иисуса, слышал о предательстве Иуды, да только сейчас стал думать о тяжести этих мучений. Глядя на его ладони, парень явно ощущал боль в своих. Вспоминая о невыносимом голоде сына Божьего, он голодал сам. Однако поражала лишь одна безмятежность, сияющая в его лице. Грёзнов впал в себя. Душа его дрожала. Он, верно, боялся Бога, которого раньше отвергал из личностных предубеждений. Да вот сидит он сейчас на скамье и ждёт времени, дабы пред Господом исповедоваться. Поначалу ему казалось это бредом, и он в любой момент уже был готов уйти, но после вдруг почувствовал сильную нужду. Грёзнов волновался. Ему воображалось, что он не сможет подобрать нужных слов, хоть и вынашивал их в себе целую неделю. Лезли навязчивые мысли, что Бог его не простит и сбросит в ад. Да всё же стоило взглянуть на лицо распятого мученика, как надежда вновь вселялась в испуганно бьющееся сердце.
Послышался тихий скрип, и затем раздался стучок маленького каблучка по холодной плитке. Из-за угла вышла молодая девушка с тёмными синячками около глаз. Она улыбалась, хотя и исходила от неё давнишняя беда. Женщина, увидев ту, встала и приложила к груди свои слаженные друг на друга кисти рук.
– Идите, – промолвила она и подошла, по всей видимости, к дочери.
Грёзнов оглянул этих дам, которые медленно шоркали, обнявшись, по полу, и затем, вселив в себя уверенность, прошёл к исповедальне. Он зашёл в тесную кабинку.
– Вот и вы, – добрым голосом прошептал священник. – Вставайте коленями на лавочку, я вам коротко расскажу.
Парень сделал всё, как велел католик, и поставил вздрагивавшие коленки на деревянную доску. Грёзнов выслушал краткую инструкцию, и вскоре исповедь началась. Священник читал молитву и перекрещивался, парень с испуганным выражением глаз, боясь что-то упустить, повторял за ним. Католик спросил имя Грёзнова, на что парень ответил лишь после некоторых секунд молчания, пытаясь всё вспомнить.
– Начинайте, – промолвил сидящий за деревянной решёткой мужчина.
Парень, сделав несколько глубоких вздохов, дабы прийти в себя и собрать мысли воедино, как это было до самой исповеди, через большие старания принялся раскаиваться:
– Я… я тяжко грешен. Нет, я не убивал, но при возможности я бы убил… Я ненавижу всех и ненавижу всё. Хотя, может, правильнее уже сказать «ненавидел». Господь, наверняка ты знаешь меня, мою жизнь, моё окружение. Знаешь мою мать, бросившую меня в юном возрасте голодать. Ты… ты знаешь… – его голос больше дрожал, – о Лиле. Ты наверняка уже лично, у себя, на небесах, где, по словам людей, ты проживаешь, встретил отца моего. Я бы… может, я бы мог рассказать тебе обо всём так, будто ты ничего не знаешь, но кажется мне, что я уже очень долго стою на коленях здесь и говорю не по существу, – католик молча смотрел на страдальца, склонившего в мольбе голову. – Да, жизнь моя тяжела и несправедлива, но проблема, как я понял, в том, что за всё время я так и не стал бороться со злом. Со злом внутри себя. Я возненавидел своих родителей. Я отринул от себя людей. Я жалок!.. я даже не смог воспринять добро, которое дала мне Елизавета. Я её проклял. И как могу искупить… я знаю, что не делал зла в действительности, но… я убивал всех в голове. Каждого. Может, было бы неправильно скидывать всё на детство, потому что был человек, который мне помог. Господь, ты знаешь его имя. Ты знаешь эту светлую душу. Я мог бы стать счастливее, но не предпринял ничего, чтобы хоть как-то к счастью своему стать бок о бок… предпринял пойти по пути наименьшего сопротивления: по пути… пути ненависти. Что ж, вот мой грех. А он, как я считаю, намного тяжелее всех убийств. Хотя, я, может, слишком преувеличиваю. – Грёзнов замолк и выдержал маленькую паузу. – Я отрицал веру в тебя, но только сейчас понял, насколько мне она нужна… мне бы хотелось задать тебе много вопросов, касающихся как несправедливости, так и мира, но я верю, что это нужно для… для какой-то высшей цели. Все эти страдания должны привести людей к чему-то… к какой-то истине… но, ладно, я пришёл тебе раскаяться в своих грехах. Неверие же в Бога – грех? – он взглянул на католика, ожидая услышать ответ. Священник молчал. – Отныне я отрекаюсь от своего неверования. Однако… чтобы полностью уверовать в тебя, мне нужно время. Я отрекаюсь от своей злобы, от своих жалких мыслей. Я, слышишь меня, прощаю свою матерь. Она искала любой путь, чтобы обеспечить меня, а потом, глядя на мою наглость и злость к ней, она просто не смогла пережить такого отношения к себе, так как сама себя карала в мыслях. Она не виновата… никто не виноват. Я прощаю отца своего. Я прощаю ему его дела. Всё могло бы быть по-другому, если бы его пытались вылечить. Но нет вины и в тех, кто боялся общественного мнения, из-за которого отца как раз-таки и боялись положить в больницу. Нет, нет в них вины. Я прощаю их всех. И того, кто пытался отнять у меня жизнь. Всех!.. таковы люди. Они рождаются в неблагополучии и это самое неблагополучие продолжают продолжать. Парадокс, да и только… помимо прочего я каюсь и прошу искреннего прощения за все свои оскорбления и всю свою ненависть. Елизавета… Лиза… она великодушна. А я, идиот… долбанный придурок не смог понять этого великодушия. Такого людского, чистого чувства. Я воспринял её… её сострадание, как извращение. Я прощаю всех и прошу у тебя прощения за всё зло, что я причинил другим людям. Я раскаиваюсь.
Грёзнов замолчал. Священник понял, что исповедь того окочена и прочитал молитву. Парень точно не помнил, как он оказался на улице, на территории церкви. Его переполняли разгоравшееся внутри чувство радости и ощущение свободы. Казалось, что именно в этом и есть счастье. Что именно в этом и есть то самое счастье, которое он искал всю свою недолгую жизнь. Грёзнов обрывками помнил распятого Христа. Припоминал какие-то слова католического священнослужителя. Но сын Божий, словно смотревший на него с некою улыбкой, врезался в тот момент очень ярко и затмил другие иные воспоминания. Лицо Христа. Безмятежность во взгляде, который пронзает человека укором и пробуждает совесть.
Грёзнов стоял около ворот католической церквушки и каким-то потерянным да в то же время радостным взором глядел на пухловатого мужчину. Парень спросил:
– Может, я сделал что-то не так? Мне кажется, что я сделал что-то не по правилам.
– О, что вы! Вы были искренны, а это намного важнее… каких-то правил. Бог вас простит и меня, за то, что я не смог сделать всё, как надо было. Всё хорошо, – он улыбнулся и глянул вправо, где во всей красе любовались выглянувшему из-за туч золоту прекрасные ирисы. Только сейчас Грёзнов увидел их истинную красоту. Только сейчас смог невооружённым глазом воззреть эти красочные цветы. Католический священнослужитель снова посмотрел в задумчивые глаза собеседника и задал вопрос. – Почему вы поверили в Бога?
– Я ещё не поверил… я без понятия: верю или нет.
– Да, простите меня, я уже позабыл… Вы же, милок, исповедовались, а я как будто не слушал! Простите, это не так, простите меня…
– Ну хватит, прошу! Вы специально что-ли такого жалкого человека из себя строите?
– Жалкого? – удивился мужчина.
– Да. Всё время извиняетесь ни за что.
– Я… простите меня. Ой, тьфу!.. Хорошо, я вас услышал. Просто для меня в последнее время важную роль в жизни стало играть прощение. К сожалению, только к старости люди начинают осознавать важность этого умения, да и то не все.
Вмиг в голову Грёзнова влетели его мысли, которые он оставлял у себя в квартире. Он вспомнил об обществе, явившемся ему во сне, и его тотчас охватило желание задать священнику назойливый вопрос, не покидавшем его всю неделю:
– Можно вас спросить? – и католик кивнул на вопрос головой. – Я не сильно знаю религию и раньше узнавать о ней как-то не хотел, но… я хотел, кстати говоря, задать вам один вопрос: какие добродетели есть в религии? Ну, точнее в христианстве? Важные.
– О, дорогой мой, это у нас э-э доброта, спокойствие, милосердие, любовь…
Грёзнов ушёл полностью в мысленный мир и дальнейшие слова просто уже не слышал. Несмотря на то, что он хотел получить ответ католика на свой вопрос, парень всё равно унёсся далеко на глубину собственных дум. Да пока мужчина почёсывал голову, вспоминая, не упустил ли он что-нибудь, Грёзнов смотрел стеклянными глазами куда-то сквозь священника. Вдруг мысли парня перебил неожиданный вопрос:
– Вы философ?
– Ч-что? – очнулся Грёзнов. – Да, то есть нет… ладно, допустим люблю поразмышлять.
– О чём размышляете? – на его лицо явилась добрая улыбка.
– Ну… ладно, может, стоит, наверное, вам рассказать.
Грёзнов поделился со священнослужителем краткостями сна и некими правилами, на которых, по его мнению, основывается общество из сновидения.
– Мне кажется, что здесь есть своеобразная схожесть с христианством, – завершил Грёзнов.
Католик поджал губу да, хоть и несколько сомневаясь, согласился с парнем.
– Но кажется мне, если честно, что христианство не идеально.
– Ничто не идеально, – возразил священник.
– К идеальности надо стремиться. Христианство… да, это свет и прочее, но кажется мне, что оно и близко к идеалу общества, но в то же время и очень далеко.
– Что вы имеете в виду, когда э-э говорите о христианстве и обществе?
– Ну, представьте будущее, где все люди христиане и везде существует только христианство. Так вот… такое общество, как мне кажется, всё равно далеко от идеала, хоть христианство и проповедует всякие светлые людские качества. Может, людям нужно нечто более светлое?
– Куда уж светлее? – усмехнулся католик.
– Я-я не знаю! Просто, чувство такое… такое странное. Может, свободы не хватать будет, или все будут запуганы… а запуганы как раз из-за того, что нет свободы и все будут обречены.
– Обречены на что, милок?
– На помешательство. Все будут бояться Божьего суда.
– Нет-нет, – быстро вмешался мужчина. – Бог милосерден.
Грёзнов на несколько секунд замолк и уже не столь ярким и быстрым тоном проговорил:
– Может, нужно взять весь свет из христианства и перестать запугивать людей всемогущим Богом, а просто сказать, что с этими учениями мир станет лучше? То есть внушить людям мысль о том, что они могут мирно общаться и быть счастливыми с собой и со всем миром, если будут следовать этим «учениям», а не просто внушить мысль о Боге? Нужно же возлюбить своего ближнего, так ведь? – Грёзнов глянул в глаза собеседнику.
– Да. – Благодушно ответил священник, кивнув головою. – Однако, кто мы такие, чтобы запугивать друг друга Богом? Я понимаю вас. Вы ищите свободы, поэтому соглашусь, что общество, в котором э-э было бы только христианство ограничивало… ограничивало свободу, потому что не было бы ничего, кроме христианства. Да и в Бога истинные верующие верят потому, потому что чувствуют, потому что делают даже какие-то выводы на основе своего э-э личного опыта, а не потому что бояться… Вы читали Библию?
– Я? Нет.
– Странно, потому что в ваших размышлениях, да и во сне много мыслей из того священного писания.
– Ну, – Грёзнов уголком рта улыбнулся, – видимо, ни одна человеческая мысль не уникальна. Даже мысли друг друга повторяют. Может, несмотря на то, насколько злым может быть такой человек, как я, к примеру, а то и даже хуже, он всё равно будет жаждать добра? Даже самые злые люди тянутся к добру?..
– Да… Знаете, я подумал закрыть церквушку, – парень вопросительно посмотрел на собеседника, – это уже не то. Я чувствую, что мне нужно нечто другое. В вере самое главное – чувствовать. Я и с самого э-э начала думал, что всё равно всё поменяю.
– Вы отрекаетесь от веры?
– Что? Ну что вы говорите? Я верю в Бога. Только я думаю, что я, скорее, свободный христианин и не принадлежу какой-либо конфессии. Конфессии меня как будто обременяют… Я подумал, что, пока что, начну изучать для себя буддизм. Я уверен, что Бог за это не обидеться. Потом, наверное, уйду с головой в православие. Почему-то мне кажется, что моё – это именно православие. Православие без суеверий, каких сейчас много. Без суеверий каких-то лишних в простонародье взявшихся обрядов, которые очень э-э зажимают человека в рамки, из-за чего он не верит… не верит, а боится. Ладно, не буду вас задерживать.
Взгляд Грёзнова плавно ушёл в сторону на небольшой газон, где расцветали какие-то незнакомые ему цветочные растения. Парень пожал плечами, как будто безмолвно ответив на несуществующий вопрос. На этой ноте они попрощались. «А у меня какие планы?», – мельком подумал с грустью Грёзнов и побрёл по серым улицам, которые только недавно были залиты августовским Солнцем, а священнослужитель вернулся в церковь, которую вскоре закрыл на ключ.
С каждым шагом в сторону дома внутреннее расслабление и спокойствие снисходило. За место этого в голову снова влетали заботы и страхи. Главным страхом стала для него не столько бедность, сколько невозможность оплатить коммунальные платежи. Тревоги душе не будет, раз уж ему отключат воду или газ: сердце забьётся его быстрее, если в квартире не станет света. Придётся сидеть ему в потёмках да печатать свой единственный романчик. Но и это ещё не беда. Весь ужас в том, что если уж свет будет отключён, то в темноте появится его враг: тот самый мрак, тянущий руку из блаженной бездны полночного коридора.
Грёзнова окончательно сковала боязнь, и к открытым серым дверям подъезда он подошёл со своим обыденным, невзрачным лицом. Парень попытался придумать какой-то выход из этой тяжёлой ситуации, но догадки вместе с вопросами остались так и нерешёнными и много необдуманными. За место этого Грёзнов вспомнил рабочий столик, стопку исписанных листов и печатную машинку, которая простаивала без нужной для печатания ленты. Душу сразу согрело приятное чувство, лёд забот и переживаний растопило сильное желание заняться делом, в которое вложен смысл своего существования. Так, когда он уселся за писательский столик, Грёзнов решил немного дополнить записи о своём сне парочкой рассуждений:
«Я был на исповеди. Я раскаялся перед „всевышним“. Верю ли я теперь в него? Без понятия… но суть ведь не в этом!!! Я понял, что такое прощение! И это не может быть ужасным. Люди, которые явились мне во сне, были людьми, которые познали не просто сострадание и стремление каждому помочь. Они познали природу прощения. И, как я понял, они познали природу раскаяния! Люди извиняются за вещи, которые причинили или могли причинить хоть какой-нибудь вред другому человеку. Они раскаиваются искренне и получают искреннее прощение. От них исходит какая-то положительная энергия… В них нет корысти. Может, я сошёл с ума и пишу этот бред, потому что уже стал психом, но не чувствовал я во сне, да и сейчас не чувствую, какую-то дикость, свойственную людям моего времени и всех времён. – Карандаш в руке Грёзнова замер. Вмиг он из-за чего-то ощутил на душе своей пустоту, которая раньше никогда не являлась в процессе творения. „Это всё бред“, – пронеслась в голове фраза. Взгляд его словно безжизненно застыл. И только внутрь стала пробираться пустота, как Грёзнов насильно вытолкал её из своих дум, затмив их раздумьями, но уже не по-настоящему считая их наделёнными какой-либо важностью – и огонь в душе вследствие этого стал меркнуть. Однако Грёзнов продолжал биться с собою, водя карандашом по листку: – В этих людях, может, не было зла и… Да, в них не было грехов. Они полностью поняли не только масштаб своих печалей, но и масштаб печалей других. Их с детства приучали чувствовать боль другого и радоваться вместе с ближним. Именно поэтому у них развита совесть и их раскаяния истинны. Может, именно поэтому люди готовы прощать другого, даже не по какому-то закону, который, как я думаю, стоял во главе этого государства, а из личного закона, из чистоты душевной».
На этих словах Грёзнов отложил карандаш и прислонился спиной к деревянному стулу. Глядя в потолок, крашенный желтоватым светом тускловатых ламп, он думал: «И как же этих людей звать?.. как звать это общество?».
Следующее утро парень провёл вне дома.
Он шатался судорожно по улицам в поисках хоть какого-то свободного рабочего места. Он бродил по мокрому асфальту различных микрорайонов с целью найти бумажки, гласящие о потребности в рабочих руках. Грёзнов исписал все белые страницы старого блокнота. Он снизу доверху был заполнен номерами. Парень даже зашёл в парочку заведений в надежде снова ступить в ряды рабочих. Однако ждал его провал и отказ. В конце концов, Грёзнов пришёл домой, подошёл к телефонному аппарату и хотел уже было набрать первый записанный номер вздрагивающими пальчиками, как понял, что телефон работать перестал. И перестал работать из-за неуплаты. Раньше Грёзнов оплачивал телефон вместе со всеми коммунальными платежами, чтобы чуть что услышать звонок с работы. Однако в квартире его уже догорал последний свет, стоял пустой водопровод и стали не нужны ни газовые трубы, ни плита. Грёзнов склонялся к грани нищеты да в последних усилиях, следуя инстинкту самосохранения и выживания в мире сплошных противоречий, старался сохранить хоть немного тепла и уюта в своём вечном доме, в вечной квартирке, ставшей убежищем для него самого – пристанищем для его мыслей. Парень собрал последние рубли, последние копейки, бросил их в карман грязных брюк и ринулся оплачивать телефон.
Выстояв длинную очередь из ворчащих стариков и гаркающих матерей, Грёзнов положил все свои оставшиеся монеты на стол да вскоре пошёл к себе домой. Глядя на тесные толпы, парень вспомнил времена последнего десятилетия двадцатого века, когда до третьего этажа с первого проходила душная вереница граждан, надеющихся урвать хоть одну вещицу. По дороге он прошагал мимо милицейского участка, утопающего в лужах и переполненного недовольными персонами в однообразных и мрачноватых одеяниях. Эта толпа его пугала, как и тревожило сборище людей в длинном ряду в коммуналке. Грёзнов окончательно понял, что все эти люди стали ему чужды. Если раньше его пугали лишь определённые компании или странные на вид лица, то теперь все слились воедино. Каждый преподносил какую-то мнимую подлость да коварство. Не было добрых людей. Не было даже улыбки в столь многолюдной толпе. Все сгнили.
Помимо этого ужасающего осознания парня прострелила мысль о том, что и сам он стал уже не тем, что весь мир почернел только потому, что почернело всё в его глазах. Именно в тех глазах, что со страхом встречали каждого прошедшего гражданина иль гражданку. Именно в тех расширенных зрачках, что созерцали рывками движущийся вперёд мир, была вся природа мрака, затмившего окружавший яркий свет. В голове Грёзнова то и дело проносились нудные мысли о том, как печальны людские отношения по сравнению с теми, которые однажды он увидел и прочувствовал на себе в далёком сне.
И вот наконец-то парень оказался дома. Он до вечера, мучая себя голодом и не давая ни на минутку себе отвлечься, прозванивал все записанные в блокнотике номера. Где-то не брали трубку, где-то сразу отклоняли, а где-то даже провели небольшое собеседования, впрочем, не изменившее его статус безработного. Ему лишь говорили на ухо «мы вам перезвоним», «мы подумаем», что означало совершенно противоположное сказанному. Если и требовались рабочие, то только с высшим образованием, да и не с таким дрожащим голосом, как у Грёзнова.
В седьмом часу парень швырнул в стенку телефон и через несколько минут в квартире вырубили свет. Парень лёг в постель и, слыша тихий-тихий приятный шёпот, исходящий из коридора, погрузился во мрачный сон.
Следующий день он снова посвятил перу. «Общество вездесущего света людской души» – вот как Грёзнов решил назвать будущее, счастливое человечество. И хоть писательство имело для него большой смысл, к вечеру парень начал осознавать тот факт, что бумаги изживают своё предназначение, которое он сам им и даровал. Будто темы, проблемы медленно отходили на второй план, уходили с идейного постамента романа, а заместо них просачивалось нечто совсем другое, совсем противоположное светлым размышлениям. Парень в большом разочаровании лёг с мрачными мыслями в мятую постель. Внезапно он почувствовал холод на своей щеке. Холод от прикосновения. Верно, сам мрак коснулся его лица, к которому уже давно тянулся.
Наутро Грёзнов в подавленном и даже озлобленном настроении, после тощего завтрака, спустился по лестнице на улицу. Михаил встал в нескольких шажках от железной двери на бетонную тропинку за красивым, цветным, но завядшим, сникшим палисадником. Он достал из пачки последнюю из двух сигарет и зажёг её горевшей спичкой. Парень с завистью глядел на бегающих детей, на сидящих на лавочках матерей, отцов, старушек и стариков. Вроде все сидели рядом, казались такими близкими людьми, но ведь по сути многие и знать никогда бы не хотели человека, что печалится подле них. Да резвятся на площадке дети. И что стоит за этими детьми? Какое будущее? Может именно это поколение построит человеческое счастье или наоборот – приведёт к исчезновению цивилизации?
Вдруг взгляд Грёзнова пал на компанию «хмельных», сидевших и резво болтавших на дальней лавочке. Потом глянул он на сигарету, тлевшей у него между худенькими пальчиками. В голову его ударила одна мысль, с которой он медленно прошёл к себе в квартиру.
На пустом листе он писал:
«Смотрю вокруг и вижу сплошную бессмыслицу. Люди целыми днями пьют, говорят каждый раз лишь о том, что уже говорили, так как ничего нового в их жизни нет и уже навряд ли будет. Люди рушат жизнь. Кто-то курит (как я), кто-то пьёт, кто-то выплёскивает свой гнев на всех и каждого, а потом выжидает такой же ответной реакции. Думаю я… Может есть в человеческой природе что-то такое странное, что является двигателем ко злу? Не важно к какому. Психологическому, физическому – это не играет роли. И, если я не ошибаюсь, хотя в последнее время я больше и больше осознаю ошибочность своих мыслей, да и своего существования в принципе, но имя этому двигателю – саморазрушение. И, о господи, если бы это было заложено в душах людей лишь один век или два, так нет! Люди всех времён так или иначе стремились к саморазрушению. Не все, слава Богу, но большинство. Выходит из этого то, что саморазрушение в человеке заложено и проявляется по-разному. Оно высоко у тех, у кого много жизненных трудностей. Хотя, когда я гулял последний раз по улице, видел толпы пьющих и матерящихся подростков, считающих унижения друг друга смешными и забавными. Благо сейчас таких не так уж и много, а дальше что? Присутствует ли здесь только возрастной интерес к миру, когда хочется попробовать каждое новшество или просто ощутить себя взрослым? Каждый человек знает вред алкоголя, сигарет и прочего, только мало кого это останавливает и даже больше – лишь подбавляет керосина в пламя интереса. И разве можно будет построить общество „вездесущего света людской души“ с такими людьми, которые даже с собой разобраться не могут из-за чего прибегают к великой силе саморазрушения? В обществе „вездесущего света людской души“ каждый ценит свои эмоции и чувства и знает ценность внутреннего мира любого человека. Сейчас же все разбились на лагеря, которые порой объединяются для общей ненависти к другому лагерю. Нейтральность и толерантность превращаются в ненависть и порицание. И можно ли это назвать саморазрушением?.. да, если учитывать тот факт, что каждый человек мечтает добиться своего счастья. Долгого-долгого счастья. Но… оно, наверное, возможно лишь в том случае, когда счастлив каждый в мире человек. Нельзя построить вечную благодать на большом горе других и на большой ненависти. Если отходить от такой точки зрения, то в каждом человеке сидит саморазрушение, так как в порицании других люди рушат собственное счастье. Но что делать нынешним людям?.. людям, для которых негатив стал неотъемлемой частью существования. Значит ли это, что моё общество – враньё?».