– Это правда.
Михаил, на некоторое время замерев, уставился на сгнивший фрукт.
– Я могу вам точно сказать, что вы – великий человек, – добродушно проговорила она.
Грёзнов, услышав вживую эти слова, несколько ошалел. Он всегда мечтал, чтобы кто-нибудь произнёс эти приятные и греющие душу слова вживую. Представлял в своих грёзах, как любой прохожий подходит к нему и хвалит его. Однако сейчас он испугался, да сам не знал чего. И, тем не менее, ему всё-таки было приятно. Испугался скорее неожиданности, ведь не думал, что это кто-то сможет сказать ему в жизни, а не в сладостных мечтаниях.
– Спасибо, – промолвил с улыбкою он.
– Что? – переспросила того дама в белоснежном платьице.
На это Грёзнов, ухмыльнувшись, ответил более громким гласом лишь:
– Ничего.
Прошла минута безмолвия. Парень начал уже собирать целые абрикосы, а не сгнившие, как было в начале. Кроме того он стал и осматривать, и вертеть в руках каждый этот шершавый на ощупь плод. И вот, собрав ведро, он подошёл к Елизавете и поставил металлическую тару у лестницы.
– О, вы уже всё? – приятно удивилась Елизавета. – Я сейчас тоже закончу.
Грёзнов снова осмотрел сад, походил немного, выискивая какие-нибудь красивые картины растений в слиянии с величественной архитектурой большого дома на заднем плане.
– Прям какое-то родовое поместье, – прокомментировал парень.
– У кого?
– У вас, у вас. Так много места.
– В этом районе у многих дома такие. Да и не такая здесь большая территория, если честно. Это вам так кажется. Вы здесь не часто.
– Да-а, – протянул с долей печали Грёзнов, – а вы, как я вижу, только цветочками и деревьями своими занимаетесь, – посмеялся он. Елизавета, спускаясь по лестнице с тяжёлым ведром, добродушно ухмыльнулась.
– Нет, что вы! Я хоть и ощущаю себя уже с этими садами старухой, но я не стара ещё. Я на фортепиано играю. Оно на улице в моём любимом цветочном саду стоит и…
– Я что-то не видел, – перебил парень.
– Вы там и не были. Так вот, книги читаю, телевизор иногда посматриваю, убираюсь и так далее. Вечером у меня молитва.
– Вы верите в бога?
– Да. Все люди во что-то верят. Даже вы. А молитвы мне помогают.
Грёзнов хотел было залиться смехом, но посчитал почему-то это неприличным.
– Даже я во что-то верю? – недопонимал он.
– Да. Например, в качественную литературу. Да во что угодно. Не верить человек не может. Кстати говоря, чуть не забыла! – воскликнула Елизавета. – Я же про подарок вам говорила, что это я! Ждите тут, – и она побежала в дом.
Грёзнов вышел из сада на плиточную тропинку и встал на месте, продолжая глубоко дышать необычайно лёгким воздухом. Через минуту явилась она. Елизавета подошла к парню и дала ему в руки небольшой керамический горшок, в котором были посажены яркие ромашки. Грёзнов поглядел на ту с долей страха и непонимания, да та сказала:
– Вы сказали, что у вас нет растений. Вот вам мой небольшой подарок, – дама улыбнулась.
Парень, еле собирая в голове мысли, ответил холодное «спасибо», и попытался улыбнуться.
– Ладно, – словно в завершении уже говорила Елизавета, – мне пора идти к Умильновой.
– Э-это кто?
– Ну та соседка, про которую я вам рассказывала, к которой тайком хожу. Умильнова, знаете такую? Жанна Умильнова?
Грёзнов, краснея и держа в руках тот самый горшок с ромашками, из-за которого того снова терзал внутри стыд, повертел головой. Женщина рассказала ему про неё, про то, как она с ней познакомилась, хотя тот всё равно не слушал.
Спустя время, они распрощались и разошлись. Елизавета пошла к той самой Умильновой, которая жила через дорогу, напротив, а Грёзнов, держа в руках прекрасные цветы, грубо судил себя за то, что не смог сказать правду насчёт разбитого горшка. Да чем дальше и дальше отходил от Елизаветиного дома парень, тем пуще его терзала совесть. Но что поделать? Сейчас уже было поздно для чистосердечных признаний.
VIII
Небосвод сменил мрачное одеяние на серое и явился людям во всей неприглядности и пасмурности своего настроения. Грёзнов плохо спал, его всё продолжала терзать совесть. В мучительной бессоннице он продумывал сцены, в которых рассматривал различные варианты извинений перед Елизаветой, пытаясь предугадать её ответ. Да потом стал размышлять о том, нужно ли ему это. Застряв в совестных терниях, помимо прочего парень начал вспоминать иные моменты собственной жизни, за которые ему было стыдно и стало стыдно сейчас. Он даже всплакнул от тяжести этой горестной ноши. И что остаётся с ней делать, если события, заложенные в ней, далеко ушли в прошлое, но мрак их всё равно отравляет душу? Как только Грёзнов не пытался бежать от воспоминаний, ничего не получалось. Лишь в три часа тихой ночи к измученному парню нагрянул долгожданный сон. Продлился он, однако, недолго и покинул его при первом же луче зари.
Ромашки, которые дала ему в руки Елизавета, он поставил на подоконник за занавеску, дабы те не пробуждали в нём давнишнюю муку. Во время завтрака раздался неожиданный телефонный звонок. Сердце Грёзнова, по обычаю своему, быстро заколотилось. Он с той же дрожью в руках, как и в первый раз, взял белую трубку и поднёс к уху.
– Доброе утро, я вас не разбудила? – извинялась Елизавета.
– Н-нет, я сегодня итак фактически не спал…
– О, а что случилось? Бессонница?
– Да нет, не она, – сказал Грёзнов, после чего исправил свои слова, – да, возможно она.
– Простите, пожалуйста, просто я хотела вам сказать, что вы забыли у меня свой блокнот.
Грёзнов сомкнул в задумчивости брови, пытаясь вспомнить то, о каком именно блокноте шла речь, и, вспомнив, воскликнул:
– Точно! Как я мог забыть про него?
– В общем, приходите к часикам двум. Или давайте к часу. Заберёте его. Мужа дома нет, есть только Люда. Придёте, поговорить можем о чём-нибудь? Точно! Я вам свой тот самый сад покажу, в котором пианино стоит… Так вот, вас всё устраивает?
– В час?.. да, давайте.
– Отлично, буду ждать. До встречи! – со всею добротою проговорила она.
– До свидания, – сказал Грёзнов и повесил трубку.
С минуту он простоял напротив телефонного аппарата. Он вроде был и рад, что пойдёт к Елизавете и обретёт на сегодняшний день хоть какое-то дело, да вроде был и измучен, так как в душе его снова пробудилась совесть, вылезшая из-под мраморной плиты пару дней назад. Но минута прошла, а после явилась безысходность. Обещание уже было дано. Снова ударить в грязь перед Елизаветой Грёзнов не хотел. И, в конце концов, в двенадцать он покинул стены дома.
На середине своего пути он увидел вдалеке трёх человек, одного из которого, подойдя ближе, узнал. Это снова была та желчная дама, в том же платье, в котором она была на поэтическом вечере. Женщина чему-то лыбилась, хохотала, била легонько своего тощего муженька, да тот при каждом её похлопывании резко вздрагивал, не забывая скрыть всё наигранным и беззаботным смешком. Вместе с этой парой стояла другая женщина, являвшейся, по-видимому, подружкой. Грёзнов сморщил лоб и, собрав всю наглость в сжатые кулаки, пошёл прямо этим трём навстречу. Поэтесса сразу заприметила этого гордо идущего паренька и, рассмеявшись, указывала на него пальцем, рассказывая этим двум снова какие-то сплетни. Оказавшись рядом, Грёзнов встал в метре от этой желчной дамы, глянул на ту сверкавшими глазами и, пройдя мимо неё, плюнул ей на дорогой каблучок. Женщина резво вскликнула и разом замолкла. Все стояли в ужасе. Парень со злорадным да самодовольным выражением лица свернул за поворот. Сзади донёсся крик, а вместе с ним и ругань, и всё это было направлено из «милых» уст той самой сплетницы на её дрожащего мужа. Она чуть ли не ревела в истерике, обзывая этого «полоумного» мужичка различной бранью. Женщина велела ему идти, избить и даже убить Грёзнова, однако больше парень ничего расслышать не смог, ибо двигался всё дальше и дальше.
Выпал на его душу и второй подарок. Шагая размеренным и уверенным шагом, он наткнулся на небольшой листок, на котором печатными буквами были выведены слова о наборе талантливых писателей в недавно открывшееся издательство. Грёзнов остановился, перечитал это несколько раз, дабы убедиться в правильности своего прочтения, и, так как блокнота под рукой не было, он осмотрелся по сторонам безлюдной улицы и спрятал сорванное объявление в карман.
Грёзнов наконец-то зашёл в район, где находился дом Елизаветы. Выглянуло Солнце. На пустынной дороге гоняли мяч и бегали друг за другом здешние дети. Вмиг настроение парня упало, и лик его помрачнел. Он глядел на этих резвящихся ребятишек, у которых нет проблем и нет забот или они настолько несущественны, что не портят их радостную пору детства. Парень ускорил шаг и через минуту оказался напротив железной калитки. За его спиной раздался замочный щелчок соседских ворот. Грёзнов обернулся и увидел выходящую из ворот пухлую женщину, а за ней – стройную блондинку. Парень мигом спрятался за кусты, что росли в широкой клумбе, и стал глядеть на двух незнакомок. Вокруг – тишина, что давало Грёзнову спокойно подслушивать беседу.
– Я вот думаю, заводить мне ребёнка или, может, не надо? – в сомнениях спросила светловолосая женщина.
– Ты что? – грубо вопросила толстощёкая собеседница. – Тебе тридцать девять лет уже! Родишь уже навряд ли. Раньше чего не рожала?
– Да вот, Галь, надо было. Только боялась я. Вдруг не так воспитаю?
– Что ты говоришь, вот что ты говоришь? Я в свои годы двух дочерей вырастила, во время девяностых прокормить смогла, сейчас работаю и кормлю, а ты одного ребёнка воспитать не можешь! Тьфу, что ты за баба, Жанна?
Умильнова потупила взгляд и покраснела.
– Галь, я…
– Дети – это цветы жизни, тебе ли это не знать, Жанна? – глаза Галины Ранимовой намокли, а голос стал дрожать. – Сама ходишь, заботишься о детях, но только о других детях! Своих ты уже навряд ли воспитаешь, – женщина помолчала, глядя на опечаленную собеседницу, а затем внезапно резво и строго добавила. – После Анны да, я потолстела, и что с того? Зато я счастлива. И что, что забыла свою молодость? Молодость – бред. В молодости нужно о старости заботиться, чтобы было, кто стакан воды подаст. Правильно мне мать говорила, что рожать надо, правильно…
– Галь, – успокаивала Умильнова, – Галь, хорошо. Да, тебе повезло, а я просто дурной была и…
– Да, не то слово. Так ещё вопросы какие под свои сорок лет задаёшь. Ладно, Марию я завтра к тебе приведу, посидишь с ней.
– С радостью, – добро улыбнулась дама.
– О, ну хоть какой-то толк от тебя. Ладно, давай, прощай.
Они обговорили время завтрашнего визита и разошлись. Умильнова скрылась за воротами и закрыла их на замок. Грёзнов встал из-за зелёных постриженных кустов и постучался к Елизавете, всё продолжая глядеть в оба. Чрез минуту дверь распахнулась и его встретила хозяйка дома.
– Мужа уже как два дня нету, – сказала она, запирая ворота, – жив ли вообще? Не звонит, не приходит, ничего.
– Может, придёт ещё.
– Вы такой смешной, – Елизавета негромко усмехнулась, чем заставила Грёзнова тоже улыбнуться. – Конечно вернётся. Не целую ж неделю на работе-то спать. По борщу уже наверняка соскучился.
Она бледною ладонью пригласила парня далее. Они шли к тому самому столику, на котором Грёзнов и забыл свой блокнот.
– Вы… вы ничего не смотрели в нём?
– Что? А, нет, что вы? Конечно, признаюсь, было небольшое желание разок глянуть в него, ведь там, зная вас, можно было наверняка найти что-нибудь интересное.
– Ничего особенного там нет, – зрачки его забегали.
– Да ладно вам, не смущайтесь, – душевно проговорила Елизавета, – всё равно ничего я не смотрела… а если не смотрела, значит и восхищаться нечем, и разочаровываться. Вот он, – она указала пальцем на блокнотик.
Грёзнов выдохнул и, лыбясь, помотал головою, когда сунул себе в карман свою забытую вещицу.
– Сегодня такое Солнце хорошее, – начала говорить дама, с наслаждением осматривая природу, – ветерочек прохладный. Хотя бы духоты уже такой нет. Пойдёмте я сад вам свой любимый покажу.
– Даже без чая?
– Чай потом. Вдруг Солнце скроется? Сейчас там вся гамма красок.
Грёзнов согласился на предложение Елизаветы и они вошли в дом через другой вход, которым воспользовалась служанка, когда в прошлый раз приносила чай. Оказавшись в помещении, Елизавета сказала не снимать обувь, так как всё равно сейчас её придётся обувать. Внутри, как и на улице, всё украшено растениями. В основном – свисающими со шкафов папоротниками. Тёмный дубовый паркет сменялся такого же цвета плинтусом и затем бежево-жёлтыми обоями в мелкую крапинку. Войдя в дом, Грёзнов немного пошатнулся и резко опёрся ладонью о стену. Елизавета не заметила этого и обернулась в последний момент, когда парень уже стоял, как ни в чём не бывало. Сердце парня быстро стучало, а сам он лишь думал про себя: «Что со мной?». Они оказались в коридоре, освещённым большими окнами, рамы которых вверху сводились в идеальный овал. Между окнами висели небольшие картины и вышивки. Елизавета сказала Грёзнову ждать её у двери, напротив главной террасы, показав ему пальцем на неё. Они разошлись по разные стороны коридора. Она пошла за ключами в комнату, откуда пахло едой, а Грёзнов – к входу в любимый сад этой хозяйки. Каждый раз, когда он делал шаг, ему казалось, что он может упасть. Сознание его будто сотрясалось и непонятно от чего. В доме было очень уютно и изящно, и Грёзнов ощущал это, ибо каждый раз вдыхая особенный воздух, его сердце тотчас замирало. Никогда он не был в таких просторных жилищах.
Он дошёл до двери, находившейся примерно в шести шагах от деревянной лестницы, ведущей на второй этаж. Правее, на стене, находилась большая картина, подсвеченная сверху небольшой лампой. Парень чуть отошёл, дабы полностью увидеть это творение. Правая часть отличалась палитрой ярких природных красок и растущими, вечно красивыми растениями. Она казалась словно местом, где есть жизнь во всём её добродетельном свете, который ей присущ. Слева же была тьма: сухие стволы и сникшие листья, морок тучного неба и бездонные обрывы, ощущение подавленности и вечное желание очутиться в мире светлом – вот та самая малость, что содержит в себе то место, где есть жизнь во всём её грехопаденческом мраке. И два маленьких, еле заметных человека, слишком мелких и жалких, по сравнению с громадами гор, шли куда-то в неизвестность.
Вдруг около своих ног Грёзнов ощутил чьё-то пушистое присутствие. Он посмотрел вниз и увидел белую кошку с розовым бантиком на шее. Она мурчала и также глядела на него.
– О, она уже и к вам пристаёт! – донёсся из конца коридора смеющийся голос Елизаветы.
Дама подошла к Грёзнову и заметила его заинтересованный взгляд на картине. Она вставила ключ в замок и сказала:
– «Изгнание из Эдемского сада». Картина Томаса Коула.
– Она же неоригинальная?
– Нет, это подделка. Но из-за этого она мне нравится не меньше. – Повернув последний раз ключик, она повесила его, словно браслетик, на руку и он золотом заблестел на фоне белого платьица, когда дверь в сад приоткрылась. – Готовы?
– Да, – промолвил Грёзнов. Однако вопрос этот заставил его несколько усомниться.
В коридор ворвался сладостный прохладный воздух. Они ступили по трём небольшим ступенькам вниз и оказались в райском саду. «Осматривайтесь, наслаждайтесь», – любезничала дама, а затем куда-то удалилась. Голос её прозвучал где-то вдали и словно эхом донёсся до парня. Сад был полностью залит золотом дневной звезды, при блаженном свете которой порхали бабочки, эфемерно являясь и исчезая. По середине сада стояло мощное оливковое дерево, маленькие голубовато-зелёные листья которого будто прятали ещё созревающие плоды. Дерево было окружено маленькой плиточной тропинкой, что дальше разветвлялась всё больше и больше. В клумбах цвели благоухающие лилии, возле которых жужжала парочка пчёл. Грёзнов сделал пару шагов вперёд, и его осветило полуденное Солнце. Вокруг постриженные кусты желтоватых и белых роз. Стены, окружавшие райский сад, скрывали свою сероватую однотонность зелёными сплетениями какого-то неизвестного Грезнову растения. Забор же, отделявший это живое место от улицы, был полностью поглощён плющом и лишь верхушки его железных, заострённых, чёрных копий виднелись среди зелёных зарослей. Рядом с этим забором находилась небольшая площадка, вокруг которой было расставлено несколько стульев, посередине находилось пианино, окружённое тремя гипсовыми колоннами разной высоты, к колоннам был прикреплён небольшой белый навес, подле стоял мраморный фонтанчик. Да вот раздалась умиротворяющая, ничем не обременённая музыка. Елизавета играла эту мелодию так, как играл бы её человек, отдавший жизнь на её сочинение. Каждая нота несла в себе луч, озарявший безлюдную и пустынную улицу, пролегавшую за высокими решётками ограждения. С каждою секундой пребывания здесь, Грёзнов переставал себя ощущать. Он смотрел то на белоснежные розы, то на ромашки, то на лилии, то на вишнёвые деревья или на одну оливку. Он делал шаг, с ощущением, что сейчас точно провалится, и делал вздох с мыслью, что он станет для него последним. В кустах белых роз кто-то пошевелился, Грёзнов прищурился, чтобы увидеть кто. Со стороны маслинового дерева послышался чей-то детский смешок. Парень боковым зрением заметил возле мощного ствола чёрный силуэт. Он посмотрел туда, но темень будто испарилась. Его сердце стало биться чаще, а ощущаться так, словно он готов был вынуть его из груди рукой. Слева послышалось чьё-то приветствие. Грёзнов повернулся и увидел шедшую в противоположную сторону служанку, смотревшую на него. Он промолчал и лишь следил за лившейся из лейки искрящейся водой, чей шум сливался с мелодией клавиш. Парень прошёл ещё ближе к оливковому дереву, но среди роз краем глаза снова заметил чей-то детский невысокий силуэт. Девичий смешок. Грёзнов повернул немного болевшую голову в ту сторону, да ничего снова не увидел. Он озирался по сторонам, всё ближе подходя к дереву, однако вскоре его паника чуть утихла, и парень вновь бросил взор на зелёную лужайку, по которой бегала за бабочками кошка. По правому плечу его пробежал холодок, Грёзнов покосился чуть вправо и увидел боком, как рядом с ним стояла та самая невысокая девичья фигура. В очертаниях её он узнал какую-то схожесть с Лилей. Теперь холод пробежал по всему телу, и парень оцепенел. «Не догонишь!», – эхом раздался голос маленькой девочки. «Лиля?», – чуть громче шёпота проговорил парень. Он обернулся. В голову якобы что-то сильно ударило, когда тот, повернувшись, увидел пустую, одинокую тропу. Парень попятился назад от оливкового дерева. Он воззрел к проплывавшим на небе белоснежным облакам. Яркие солнечные лучи вонзились прямо в глаза. Грёзнов водил вокруг руками, чтобы найти опору, но по бокам росли только кусты роз. Поморгавши, он смог увидеть ослепляющую красоту цветущего сада лишь в гамме красочных бликов. На голову всё больше и больше давила какая-то тяжесть. Все ароматы белоснежных роз, лилий, жимолости и маленьких белых цветочков жасмина слились и перепутались; шум льющейся из мраморного фонтанчика и пластмассовой лейки воды перемешался с пением перелетавших с ветвей пташек, среди которых (что, возможно, парню лишь почудилось) пролетел и голубь; ноты уходили вдаль, яркий солнечный свет пропадал за мраком, окутавшим глаза и трезвый рассудок.
Грёзнов пал на тропу, и сознание его тотчас затуманилось.
Он ощущал возле свешенной руки чьё-то дыхание, чьи-то мягкие, шерстистые лапки. Парень приоткрыл глаза и увидел мордочку белой кошки. Она словно человек встала на две задние лапки, а двумя передними опёрлась на кончик дивана и обнюхивала тощую руку.
– Обморок? – тихим голосом спросила Елизавета у Люды.
– Обморок, обморок. Лиз, смотри, оклемался, кажись, – говорила служанка.
– Принеси воды.
Люда скрылась за дверью. Грёзнов несколько приподнял свою голову, но мигом опустил её на диван, так как та сильно заболела.
– Тише, тише, – шептала она. – Вы, верно, сильно ударились.
– С-сколько я пролежал? – протягивал парень.
– Минут семь, мы уже обеспокоились. Думали вызывать скорую.
– Мы? Кто эти мы?
– Я и Люда. Ну и Маруся тоже, – Елизавета с улыбкою глянула на кошку, что мордочкой тянулась к лицу Грёзнова.
– Я-я не знаю, почему это так произошло, но мне та-ак стыдно, что…
– Нет-нет-нет, даже не думайте об этом. Не надо, – чуть громче шёпота ласково проговорила Елизавета. – Никто не мог же этого предвидеть.
Парень усмехнулся её словам, а затем как в бреду проговорил, всё также растягивая слова:
– А-а почему никто не может ничего предвидеть, м? Это же глупо, когда человек ничего н-не может рассчитать, верно? – он глянул на женщину, но та ответила лишь безмолвным сострадающим выражением лица, на котором натянута благодушная улыбка.
Грёзнов снова привстал, опёршись на согнутый локоть руки, чтобы осмотреть пустынную комнату, в которой он лежал. Елизавета хотела уже уложить его, чтобы тот не напрягался, но парень лишь отмахнулся. Комната была просторной и длинной. В ней размещалось три больших окна спереди, напротив Грёзнова, и сзади, в стене за диваном. Окна спереди выходили в сад, где парень в прошлый раз собирал абрикосы, а стёкла сзади – туда, где он недавно упал. В этой комнате не было ничего, кроме парочки диванов и стульев, стоявших возле них в четырёх вертикальных рядах. На одном из таких стульев с боку дивана сидела Елизавета. На полу был тот же дубовый паркет. С потолка свисало две нагромождённые овальными стёклышками люстры. Белый тюль покрывал высокие окна. Он медленно развевался в углу комнаты, где дул свежий ветер.
– Почему здесь так пусто? – немного шёпотом спросил Грёзнов.
– Здесь у нас столовая для гостей. Раньше тут посередине был стол, но… но на одном празднике недели две назад, когда Саша пригласил в дом всех своих коллег, некоторые, скажем так, немного выпили и сломали наш стол. Муж новый так и не купил.
Грёзнов, потупив стеклянный взгляд, помолчал. Чрез минуту он запрокинул голову назад, посмотрев на Елизавету, и немного осипшим голосом сказал:
– На вашем месте я б-бы от него ушёл. И-и неважно куда. Хоть на свалку.
Дверь распахнулась, и в столовую вошла со стаканом воды служанка. Кошка, лежавшая уже как некоторое время на полу у дивана, встала, потянулась, и вскоре силуэт её уменьшился в темноватом коридоре. Люда подала стакан парню в руки и ретировалась из комнаты.
Они остались вдвоём.
– Такого позволить я себе не могу, – она склонила над своими коленками голову и начала разглаживать кончиками пальцев своё белоснежное платьице, – у меня есть моя любимая дочь. Точнее у нас есть наша любимая дочь. Я… это, наверное, моя вина, что вы о Саше так говорите. Мне просто иногда хочется пожаловаться в моменты одиночества. Он хороший человек, он меня любит. Да, есть в нём и плохие качества и с каждым днём их, кажется, всё больше, но… это временно. Когда придёт к нам наша старость, мы снова будем вдвоём. И снова будем любить друг друга так, словно ничего и не было.
– Наивная. – Усмехнулся парень.
– Нет, я просто верю.
– Не-е кажется ли вам, что вы итак уже с-стары.
Елизавета прислонилась к спинке стула и подняла глаза к изливающему свет окну.
– Даже если и так, – сникшим голосом начала говорить она, – то разве старость – несчастье? Если на старости лет у тебя есть всё и…
– А что вы подразумеваете под… всем?
– Под всем?.. наверное, семью, дом, сад и… к сожалению, деньги.
Они на некоторое время перестали что-либо говорить, погрузившись в свои тленные раздумья. Со стороны сада запели сидевшие на ветках соловьи.
– В-вы говорили, что молитесь, – растянул, как обычно, Грёзнов.
– Да, у меня на тумбочке возле кровати стоят иконы.
– И зачем вы это делаете?
– Они, эти молитвы, меня спасают.
Неожиданно в голове Грёзнова вновь вспыхнула его идея о вездесущей красоте. Она явилась так быстро и ярко, что тот не мог удержать её. Он, опёршись на локоть, сказал уже своим обычным, не осипшим гласом:
– На днях мне пришла одна идея. Идея о красоте, – Елизавета, убрав со своего глазика выкатившуюся слезу, с интересом посмотрела на говорящего парня, – а точнее о её вездесущности… я как-то додумался вдруг до того, что красота есть во всём и есть везде. Что нет в мире чего-то такого, что называлось бы некрасивым.
Парень вмиг замолк, не зная как связать в слова весь балаган, воцарившийся в мыслях, и Елизавета, поддерживая умиротворённую беседу, переспросила того:
– В мире нет не красивого?
– Да-да, точно! Люди называют уродством что-то такое… что-то такое субъективное. Красота есть во всём, но она может прятаться! – в озарении воскликнул Грёзнов. – Среди груды мусора можно найти золотую монетку, среди неприятного лица – красивую родинку у рта. Пусть надо мной будут смеяться и опровергать мою теорию смехом и извращёнными примерами моей идеи, пусть! Но красота есть во всём.
– Интересно. А вы не слушайте других людей. Они и сами могут не знать, о чём говорят или над чем смеются. Не слушайте, прошу, продолжайте.
– Только знаете в чём, дорогая моя Елизавета, проблема. В том, что я очень сильно сомневаюсь в существовании человека, который видит вокруг сплошную красоту или относится ко всему по-настоящему нейтрально. Хотя, разве может нейтральность привести к чему-нибудь хорошему? Да и вездесущая красота…
– Вы не верите в людей?
– В каком смысле?
– Вы не верите в то, что люди могут измениться к лучшему?
Грёзнов с желчью ухмыльнулся и ответил:
– Нет, не верю. Не могу я верить в то, что человек сможет видеть во всех и во всём только красоту, даже в лице врага. Может, если только для показушности и будет всем лыбиться, но внутри-то будет каждого обзывать.
– Нет, – испуганно шепнула она, – это сейчас люди могут быть такими. Но если человек и взаправду добр, то такого не будет.
– Ну нет добрых людей, смиритесь уже с этим.
Елизавета помотала головой и быстро заморгала, чтобы не дать своим слезам волю.
– Но, – продолжал вслух мыслить Грёзнов, – меня сейчас осенило, что если сама эта вездесущая красота невозможна, то… то некое стремление к ней весьма реально. Вот, послушайте меня, представьте, что вы идёте по улице и видите груду мусора. Если бы вы постигли вездесущую красоту, то, увидев этот мусор, вас бы он не отвращал и, может, даже наоборот – восхищал. Хотя, если бы человек постиг вездесущую красоту, он бы разве стал раскидывать груду мусора?.. ну ладно, я ухожу от темы. Так вот, если бы вы постигали стремление к вездесущей красоте, то этот мусор, конечно бы, вам не понравился, однако, разглядев его, вы бы нашли ту самую золотую монетку. Вы нашли спрятанную красоту. Вы нашли деталь, важную деталь, после которой и сам этот мусор может стать не таким уж и ужасным.
Елизавета мило улыбалась, с интересом глядя на этого парня, но ничего говорить не собиралась и просто продолжала следить за потоком его мысли.
– Вот что нужно человеку. Стремление к вездесущей красоте… хотя, зачем это стремление ему вообще может пригодиться? – озарённое лицо Грёзнова стало тускнеть и губы его приняли мрачный вид.
Небо затянулось облаками и жёлтый свет, озарявший просторную комнату, стал серо-белым и словно безрадостным. Елизавета заметила в парне внезапно нахлынувшую печаль и горечь и попыталась снова поддержать диалог:
– У вас очень умные мысли. Правда, я не пытаюсь вам лгать, не подумайте. И, раз уж вы говорите о таких великих вещах… хочу вам сказать, вы недооцениваете религию. Есть много добродетелей, которые спасают людей. Даже исцеляют, можете мне верить. Может и без религии, но вы верите в Бога. Я уверена, – добродушно сказала Елизавета.
Грёзнов молчал, глядя в пол.
– Люди каются в своих грехах и… – она глубоко вздохнула, и продолжила свою фразу, – в конце концов, исцеляются, если они раскаивались по-честному, без какой-либо корысти. Тет-а-тет с Богом.
Грёзнов моргнул, стерев с лица тусклый взор, и, покрасневши, быстро проговорил:
– Это я разбил ваши цветы.
Руки его незаметно задрожали, а в горле образовался ком. Он медленно поднял тяжёлую голову, обратив растерянный взгляд к Елизавете. Она всё продолжала всё с той же добротою смотреть на парня, даже чуть больше радуясь после его слов.
– Не страшно, – промолвила она, – наверняка это была случайность. Я вас не виню.
Грёзнов засветился осчастливленной улыбкой после долгожданных слов. Парень с чистою душою промолвил:
– Спасибо.
– Не за что, поверьте. Главное, что вы сознались, – ответила она.
Парень, почувствовав себя ещё в тысячу раз свободнее, поддался незнакомой для него эйфории и с усмешкою поделился с Елизаветой новостью о том, что он нашёл по пути сюда бумажку о новом издательстве. Дама была весьма заинтересована этой новостью и сказала, что, может быть, это настоящий для него шанс стать наконец-таки великим. Именно великим, ибо она верила в гения, что сидел у него в душе.
– Ладно, – бодро произнёс Грёзнов и присел на диван, облокотившись на его мягкую спинку, – пора мне, наверное, идти. Вдруг уже приду в издательство, а там уже всё занято? Ну, написать же мне ещё всё надо, отрыть где-нибудь свою печатную машинку и… кстати, может, у вас будет лишняя лента для машинки?
– Если честно, без понятия. Давно уже не пользовалась этой штукой.
– Ну, хорошо, – Грёзнов встал медленно с дивана, постоял с несколько секунд, приходя в себя, и прошёл с Елизаветой на выход.
Встретив в коридоре служанку, парень попрощался с ней, а позже очутился на главной террасе. Несмотря на очередную серость нынешней погоды, эта блеклость давала ярким цветам, абрикосам и многим другим фруктам возможность выделиться на фоне тёмной листвы. Грёзнов остановился, посмотрел счастливыми глазами на Елизавету и перед прощанием спросил:
– Можно я завтра к вам зайду после издательства?
– Простите, но мне кажется, что завтра дома уже будет мой муж. Он не любит незнакомых гостей. Давайте в понедельник в то же время, в час?
– Всё, договорились, – выговорил Грёзнов, ничем не расстроившись.
После этих слов они тепло распрощались, и парень пошёл к себе домой. По пути в микрорайон у него вдруг появилось ощущение, будто за ним кто-то со спины наблюдает. Кто-то очень пристально на него смотрел. Грёзнов оборачивался пару раз, но среди толпы никого не увидел. Однако это ощущение не пропадало и, наоборот, с каждым разом всё больше давило.
Дойдя до двора, он прошёл к своему подъезду, как заметил неподалёку ревущую в истерике толстую женщину. Приглядевшись, он разглядел в ней черты той самой дамы, недавно болтавшей с соседкой Елизаветы – Умильновой. Возле неё с намокшими глазками стояла дочка.
– Мама, мама, – молила в слезах девочка, – пошли домой, мам…
– Не трожь меня! – истерила женщина. – Неблагодарная! Дай матери пореветь, в конце-то концов, а? Я тебя вырастила, выкормила, а ты что для меня сделала? Красоту мою своим рождением погубила! На, смотри, Анна, какая у тебя мать жирная, смотри на эту корову, смотри я сказала! Что плачешь, а ты что плачешь?! Говорила мне мать, что дети – цветы жизни! А разве бабка твоя может быть не права? Да что ж ты плачешь, бесстыдница?! У меня есть целых два ребёнка. И я счастлива! Видишь моё счастье?.. Ай, да что с тебя взять, тьфу. Ни черта, ни ангела из тебя не сделается!