VII
Грёзнов сидел прохладным летним вечером за своим маленьким письменным столом и при тускловатом, изредка мерцавшем свете изливал на бумагу мысли. А мысль эта была уже для него не нова. Она не раз ему являлась и не раз вызывала в его душе противоречия и неприязнь. Вдруг он отодвинулся со стулом назад, встал и заходил туда-обратно по комнате, с каким-то недовольством шепча под нос:
– Даже если и есть красота во всём, даже если вездесущая красота существует, тогда зачем же она людям? Зачем людям видеть во всём красоту? Какой с этого толк? Ну буду я ходить и всем восхищаться, и что с того?..
Он остановился, лицо его приняло сильно выраженный озлобленный и растерянный вид. Грёзнов подошёл к столу, взглянул на свои рукописи, где пытался разобраться в понятии вездесущей красоты, которую и сам себе выдумал, скомкал лист и бросил его со злостью в стену. Парень посидел на диване с минуту, да затем, уже успокоившись, метнулся к смятому листку, развернул его и сызнова вчитался в текст. Там, будто заглавием, было выведено «Вездесущая красота», а затем, на следующих строках, написано следующее:
«Есть ли красота во всём? На лавочке, я подумал о том, что красота вездесуща и что вездесущность и есть главный критерий красоты. Сейчас думаю и понимаю, что поэты и многие писатели восхищались красотой природой и говорили, что она и есть идеал. Но многим людям не нравятся, к примеру, дубы или берёзы. Говорит ли это о том, что они не видят эту красоту? Может, они просто не замечают её, и она просто прячется от них? Да и к чему людям видеть вездесущую красоту?»
На этом его небольшое размышление закончилось. Грёзнов пару раз перечитывал, а потом выбросил эту писанину в мусорку и вышел на улицу с пачкой сигарет.
Парень стоял у входа в ресторан, возле которого шумела небольшая толпа. На небе с каждою минутой пуще темнело. Михаил глазел по сторонам, будто выискивая Елизавету. Она днём позвонила ему. Этот звонок его испугал: он давно не слышал, как дребезжит телефон. Женщина вкратце уведомила, что прийти никак не сможет, рассказала подробнее о месте, времени предстоящего мероприятия, упомянула, что столик забронирован на её фамилию и пожелала хорошего дня. Парень на слова остался скромен и промолвил лишь бесстрастное «хорошо» и «до свидания». Порой ему казалось, что он видит знакомый женский силуэт этой дамы. Но так ему только чудилось. Свет дорожных фонарей и огоньки переливающихся гирлянд отвлекали его от суматохи вокруг. Невзначай Грёзнову захотелось уйти, но миновали секунды и он вновь был настроен на очередной литературный вечер.
Он прошёл в ресторан. Его любезно встретили на входе, рассказали о сегодняшних слушаниях, Грёзнов приметил одинокий столик возле окна, занял его и начал искать сцену. Ресторан был просторный, люди одеты в большинстве своём в какие-то деловые костюмы или привлекательные наряды. Грёзнов несколько раз поглядел на собственную одёжку и лишний раз удивился, почему его пропустили, поскольку был одет не так официально. Верх его вроде обыкновенный, ничем не примечательный, как на поэтическом вечере прошлой недели, только сейчас же он до кучи закрыт ещё был чёрным пальто. Может, две девушки, стоявшие за стойкой на входе, просто не глянули на низ, где были выгоревшие джинсы и потрёпанные кроссовки? Задавался он себе этими вопросами и не верил, что находится в таком шикарном ресторане, из-за чего ещё боле боялся, ибо думал, что, заметив его снова, его прилюдно выгонят, а точнее «попросят уйти».
Из колонок по всему помещению разнёсся ободрённый, грубоватый женский голос ведущей. Она говорила, что через пару минут начнётся выступление первого по очереди писателя. Зал после этой новости оживился, так как многие, по-видимому, даже не предполагали, что попадут на какое-то действо. Гам в зале стал ещё громче и размытее, к посетителям подходили официанты либо для принятия заказа, либо для его отдачи. Музыка приглушилась в людской болтовне, и чем больше Грёзнов зачем-то вслушивался в него, тем сильнее ощущал то состояние, которое он испытал однажды перед выходом на сцену в злополучной библиотеке. Парень, пытаясь вернуться в состояние нормальное или схожее с нормальным, решил сконцентрироваться на диалоге какого-то высокорослого мужчины с гордой, величественной осанкой. Мужик сидел с несколькими людьми на диванчиках и разговаривал по кнопочному телефону, о котором Грёзнов только мечтал.
– Ты Гординым звонить больше не смей! Ясно тебе?! Я их видеть не хочу. Сестру мою слабоумную тоже! Это ж надо так! В мире куча мужиков, а она такого дурака себе нашла!.. выразился бы ещё хуже, но я тут немного не в том месте, – Антонимов сделал паузу, видимо, выслушивая собеседника на линии. – Да мне всё равно, слышишь? Он мне, гад, чуть бизнес своими выходками не разрушил, скотина такая… Он наглый и сын такой же растёт! Вот мой Илья славным парнем растёт. Не то, что этот Влад. Такой сволочи, как его отец, я ещё не видел. Жену обкрадывает. Ой, даже думать об этом не хочу! Прям трясёт от этих Гординых. Надо было сестре дурня найти, вот никак!
Диалог этот вскоре стал тише и в людской болтовне стал неразличим, а потом и вовсе прекратился. Тем не менее, Грёзнов более-менее пришёл в себя. К нему подошла официантка, он, для приличия, заказал чаю, который стоил, однако, здесь не дёшево. Но что поделать? В ином другом случае могли бы и выгнать. Кто знает, каковы принципы в высшем свете?
Прошло некоторое время, лампы в зале потушили, оставив включёнными лишь торшеры на стенах, и сцена залилась парочкой софитов. Люди стали аплодировать, старые дамочки в чёрных нарядах и многие другие посетители перешли на шёпот или вовсе замолкли. Грёзнов же сумел заметить вокруг себя двух небогато одетых людей, и внутреннее волнение его мигом спало.
На публику вышла молодая девица. Она представилась залу, рассказала немного о себе и своих книгах, а затем, под шум рукоплесканий принялась читать. Грёзнов не запомнил её имени и вскоре посчитал, что правильно сделал. Через десять минут после чтения отрывка прозаического произведения как всегда последовали овации. Однако Грёзнов нужды в аплодисментах не нашёл, также как и не нашёл смысла в этом произведении. Все эти десять минут чтения можно уложить в пару предложений. В её тексте показывался диалог между мужчиной и женщиной. Женщина была следователем, а мужчина – убийцей. Их разговор, хоть автор и пыталась читать выразительно и сценично, всё равно не ощущался, как диалог настоящих людей. Пока мужчина признавался женщине в любви и твердил, что он убил только ради того, чтобы встретиться с ней, она выстреливала в него какими-то «неуместными сентиментальными фразами с интеллектуальными излишествами», как подумал Грёзнов. Тем не менее, девица сияла, как второе Солнце, не обращая внимание на то, что в зале были люди, которым, как и Грёзнову, данное сочинение показалось очередным графоманством. Помимо этого он ещё пытался разобраться в смысле чтения именно такого фрагмента, который, верно, являлся ключевым во всём произведении, так как в нём раскрывались все карты какого-то расследования, что ломает интригу, на которой строятся детективы.
«А если она эту книгу будет издавать, то что? Она рассказала всем, кто убийца, почему он кого-то убил и так далее?! Ну что за бестактность в свои-то года!..».
Видимо, она была ещё настолько рада, что от бурлящего внутри чувства говорила и говорила без умолку, как она пыхтела ночами над бумагами, из-за чего со стороны казалось, будто писательство было ей лишь в тягость. В итоге она даже рассказала слушателям, многие из которых уже даже и не обращали внимания на сцену, а были заняты едой или болтовнёй, что через пару выступлений своих коллег вернётся, да пока, в перерыве между другими чтениями, пойдёт и передохнёт.
Грёзнов допил крепкий чай, который ему принесли на половине выступления, заплатил за него и продолжил в мыслях осуждать эту бесталантливую девушку. После её ухода, взошла ведущая, дабы немного приободрить немного заскучавшую толпу. Парень интуитивно заприметил на себе какой-то назойливый взгляд. Он провёл глазами по залу и встретился с одними недовольными и строгими угольками глаз, будто исполненными презрением. Это была Фуриявская. Она сидела за столиком с мужчиной, положив свою руку на его раскрытую ладонь. Помимо них за тем столом сидело четверо других людей такого же немолодого возраста. Фуриявская не отрывала от Грёзнова взгляда. Парень же, в свою очередь, также нагло глядел глаза в глаза. Но вот ведущая оборвала их тихую взаимную ненависть громким приглашением одного из следующих писателей.
Явился парень лет тридцати, а может и старше. Он повторил весь тот обряд с представлением себя обществу, как делала до этого его коллега, и без боязней принялся читать отрывок из собственной прозы, упомянув к тому же тот факт, что вскоре на книжных лавках появится эта книга, вызвав тем самым, хоть и фальшивые, но бурные аплодисменты.
Парень прочитал небольшой рассказ и уложился в пять минут.
«Фэнтези. Кому вообще нужен этот литературный жанр, как фэнтези? Ладно, могу ещё понять такое явление, как придумывание несуществующих тварей для какой-то идеи или из-за цензуры, но зачем просто неумело описывать этот поганый вымышленный мир, в котором просто между этими тварями царят какие-то любовные сношения и прочая ересь, а?! Зачем этому… зачем ему описывать встречу какого-то чудовища с мужиком, который только недавно появился в книге? Что за неумелые образы? Ну вот вложил бы смысл хоть какой-нибудь! Но нет! Мы же пишем только потому, что нам нравится сочинять! Литература – это же свалка, это же просто развлечение! Аттракцион! Идёт сюда кто хочет и делает что хочет и как хочет! Так ещё и написано скудно, как будто у писателя словарный запас ограничился азбукой…», – Грёзнов заметно насупился.
Парень, выступающий на сцене, перешёл ко второму рассказу, но Грёзнов уже слушать перестал, так как его кое-кто отвлёк. Это была она. Фуриявская. Она с язвительной улыбкой в уголках рта болтала с рядом расположившимися друзьями, кивая мельком на Грёзнова, будто заставляя собеседников удивлённо поглядывать на этого озлобленного парня. Они смеялись, и смешила их, верно, она. Фуриявская, наклонившись к столу, что-то шёпотом им рассказывала, а те или с неприятным изумлением, или со смехом оборачивались в сторону Михаила. Парень от злости и стыда покраснел. Он пылал желанием также с кем-нибудь посплетничать и выговориться о той гнусной женщине, но никого из знакомых рядом не было. Он, сжав губы, мигом вышел из-за стола и, практически не отрывая взгляд от этой компании, прошёл к выходу. Возле двери девушка, которая встречала гостей, что-то у него спросила. Михаил не ответил и даже не расслышал её вопроса, так как был глубоко погружён в мысли – в сапожническую брань.
Он шёл по тёмным переулкам скорым шагом, изредка оборачиваясь из-за неожиданного шума или каких-то сзади доносящихся шагов. В голове его со временем ненависть к той женщине потеснилась, уступив место большому страху. Он никогда не любил гулять по городу в тёмное время суток. Тем более на календаре четверг. Людей на улицах маловато, что увеличивает вероятность встречи с маньяком, ведь они и подыскивают такое время, в которое на улицах мало людей и мало света. Качающаяся листва при жёлтых, тусклых фонарях моментами лишь больше давила на Грёзнова. Из окон пятиэтажек доносился выпуск новостей из маленького квадратного телека, раздавался крик ругающихся взрослых и плач детей, на балконах стояли курившие люди, смотревшие куда-то в бездонную ночную пустоту. Казалось бы, что эти люди живут все рядом, кто-то даже в одном доме, на одной лестничной площадке, а кто-то просто вместе в одном городе, только не чувствовалась здесь сплочённость. Казалось, что все где-то далеко, что каждый друг от друга далёк и о существовании других будто никогда и не знал. Да подпитывали эту мертвящую атмосферу мрачные думы Грёзнова:
«И воскликнет ли кто-нибудь, если меня здесь на этом месте зарежут? Вон те, что с балкона-то смотрят, а?! Выглядит всё так, будто всем всё равно… хотя кого я обманываю? Мне и самому на них всё равно, самому на них плевать. И почему люди так далеки друг от друга? Так отчуждены… А стоит ли тогда вообще жить или…» – вдруг его мысли резко оборвались.
Впереди, под мерцавшим фонарём, стояла стройная фигура. Он, как всегда, при видении хотя бы одной отличительной детали сразу начинал волноваться и трепетать. Он знал, что это стояла она. Он видел в мерцаниях фонаря, в этих ровных линиях света, её глаза, её родинку, её улыбку, её красивые длинные серьги. Грёзнов видел её, только она его не замечала. Муза смотрела куда-то вперёд, в сторону жилых домов, где стоял мрак, чуть разбавленный тусклым оконным светом. Она стояла впереди. Одна. Неужели все мечты и грёзы в один момент могут стать реальностью? Неужели её великой красоты тело может оказаться в его руках, да её дыханье будет слышно так близко, что он с ног до головы покроется мурашками? Неужто желанное «прекрасное» столь рядом?
Только Грёзнов начал предаваться сладостному миру воображения, как понял, что упустил возможность перенести свои мечты в реалии. Он понял, что теперь уже никогда не сможет подойти к ней, к этой смиренно ждущей чего-то девушке, так как никогда уже не будет такого великолепного шанса и такой безлюдной ночи. К ней подошёл какой-то лысый молодожавый гражданин в кожаной куртке, грубо сжал её талию в своих зверских лапах и будто впился своими губищами в её мягкую шею. Сначала она попыталась отдалить его от себя, но потом уже смирилась с этим и отдалась вспыхнувшему страстному порыву. Тот парень в кожаной куртке отошёл от неё, достал из кармана деньги и провёл ими возле её лица. Глаза её похотливо засияли, зрачки широко расширились. Она сжала купюру в белоснежных зубах, кокетливо улыбнувшись и, дав этому зверю взяться за талию ещё раз, скрылась вместе с ним во мраке ночного микрорайона.
На улице остался стоять в одиночестве человек. Его взор застыл на мерцавшем высоком, дорожном фонаре, вокруг которого летала стая мошек. В душе всё взывало к плачу, он готов был, как малое дитя, разрыдаться посреди треклятой улицы. И только он готов был излить слезой щемящее чувство, как его настрой тотчас переменился. Парень мёртвым взглядом глядел в пустоту. Он задавал вопросы: «Она? Почему? Почему она из них? Почему я именно здесь? Может, я не так всё понял? А как это тогда понимать?! Почему я вообще выбрал именно её? Она? Может неосознанно знал об этом, потому и выбрал? И кто она для меня теперь?».
Он брёл со стеклянными глазами по тёмным улицам да аллеям и не обращал внимания ни на кого. Пройдя в вечно распахнутые двери подъезда, он еле поднялся по бетонной лестнице в квартиру. Парень, просидев с час в голоде то на полу, то на диване, вспоминал в темноте, забыв включить свет, встречи с нею. Думал о ней, а точнее о том, что больше они вместе уже никогда не будут. Пятнадцать минут он грезил, десять проклинал, да лишь оставшиеся пять искал хоть какие-то положительные стороны и смирялся с этой неожиданной для него правдой, свидетелем которой невольно стал.
– Не так уж, может, всё и плохо? – успокаивал Грёзнов себя вслух. – Она стала для меня Музой… Ты стала для меня объектом моей любви и… и даровала мне стихи и стимул творить, – парень начал будто лично обращаться к ней. – Может, твои грехи… они и вовсе не грехи? Может, они тебе прощаются и даже рядом не стоят с тем, что ты для меня сделала? Ты ведь даровала мне вдохновение, которое я так долго искал. И разве можно судить красоту?.. опять красота… Я снова сочиняю, благодаря тебе… – Грёзнов несколько призадумался, подошёл к открытому окну, из которого тянуло летним холодком, и, осмотревши спящие дома, негромко сказал. – И неважно, насколько ты странна и непорядочна, – ты даровала мне бесценную вещь. Ты словно подарила мне возможность дышать. И пусть звучит это глупо…
Неважно то, насколько Муза
В жизни может быть странна,
Ведь важно, что в творце она
Большого гения рождает».
Грёзнов с этими мыслями включил в комнате свет, подбежал к столу с листком и ручкой и записал стихи, что внезапно, как гроза, ворвались в душу.
Раздался телефонный звонок. Грёзнов как всегда читал произведение русского классика в предобеденное время, лёжа на диванчике напротив стола, на котором были разбросаны исписанные за ночь бумажные листы, как вдруг, спустя много лет тишины, разносится вновь по квартире дребезжание старого телефонного аппарата. Дыхание парня замерло. Сначала он думал, что о нём опомнилась его мать, которая ранее, бывало, позванивала ему, дабы узнать: жив тот хотя бы или нет. Однако мысль он эту отбросил. Потом невольно в голову пролез бред вроде того, что это звонит Исай. Эта безумная мысль выбила его из колеи, так как звонить было некому. «Или с работы звонят?» – более адекватно подумал он. И чем ближе Грёзнов подходил к старому телефонному аппарату, на котором ещё был дисковой номеронабиратель, тем более ему становилось интереснее. В итоге, на пятом трезвоне он снял трубку, но оставил её на весу. Оттуда послышался чей-то больно знакомый голос. Женский голос. Сердце от этого осознания забилось ещё сильнее. Он прислонил трубку к уху.
– Ало-о, – доносилось из аппарата, – это Михаил? Вы меня слышите?
Парень, вмиг опознав, кто ему звонит, с облегчением выдохнул.
– Да, добрый день.
– Ох, я уж думала, что номером ошиблась, – посмеивалась Елизавета. – Вы были на вечере?
– Я… – он потёр вески, пытаясь понять вопрос женщины. – Да-да, был.
– Отлично, придёте тогда сегодня ко мне часиков в два? Расскажете, я вам ещё кое-что приготовила.
– Я… в два?
– Да, у меня дома как раз никого нет, кроме уборщицы.
– Как же? – сказал Грёзнов и его голос стал более тихим, словно его мог кто-то услышать. – А она…
– Нет, – прервала того Елизавета, – она хорошая девушка, вы не подумайте. Никому не расскажет.
Грёзнов помолчал с полминуты, да после ответил:
– Хорошо. Приду, – он, не дождавшись ответа, бросил трубку и стал ходить по прихожей.
Несмотря на то, что он фактически пообещал этой доброй женщине к ней прийти, его терзали сомнения и мучало недоверие. Не верил он её словам, будто та самая уборщица станет держать всё при себе да в тиши. Однако разве могла Елизавета соврать?
«Почему она в этом так уверенна? Ну, может, работает эта… эта… забыл имя, уборщица, короче говоря, у неё много лет, ну так что? Не хватало мне ещё, чтобы меня в интригах заподозрили, так ещё с такой женщиной!.. Хотя раньше ходил себе и ничего, даже не задумывался о каких-то… о каких-то более близких связях. И не задумаюсь. Ладно, пойду. Может, это станет последним визитом?» – эта последняя мысль в некотором плане осчастливила. Но после недолгой самонадеянной радости последовала странная печаль. Грёзнов знал, что это за печаль, из-за чего немного её испугался. Он не понимал то, как она могла за столь маленькое время пробраться в его оледеневшую душу. А имя этой печали было «привязанность». Последний раз настолько сильное чувство тот испытывал лишь к одному человеку, которого, к большой горечи, уже нет на свете в живых.
Грёзнов походил, глядя в пыльный пол прихожей, походил, и всё-таки бросил сомнения, буркнув себе под нос: «Что будет, то будет».
В два часа парень уже стоял у ворот дома Елизаветы Сотирагиной. Она вышла, услышав стук, встретила его с улыбкой и впустила на территорию. На этот раз на её голове уже не было той соломенной шляпки и теперь можно было снова поразиться красотою её волос, а вместо прошлой одежды теперь было милое белое платьице с кружевами на плечах. Елизавета, расспрашивая Грёзнова о его настроении, привела их к небольшому столику, который находился напротив того, за которым они сидели на прошлой их встрече – в глубине сада. Они сели. Грёзнов положил на столик мешающийся в кармане мятый блокнотик и облокотился на плетёную спинку стула.
– Люд, поставь чайник, – крикнула она в открытое окно своей уборщице, а затем снова обернулась к Грёзнову. – Ну что, рассказывайте.
Парень, отвёдши от дамы взор, уставился в пол, собирая в голове краткий пересказ. За две минуты он под трели соловья и шелест зелёного сада рассказал Елизавете об этих писателях, которых послушал лишь несколько минут. Пересказ его в основном был в негативных тонах. Он не ограничивал себя в возможности лишний раз обозвать одного идиотом, а девушку – бесталантливой графоманкой. Женщина выслушивала это с некоторым недовольством, выражавшееся на её уже немного морщинистом лице, ибо ожидала от этого парня услышать больше позитивных слов, нежели обидных. И, когда Грёзнов закончил свой рассказ, соврав той, что ушёл из ресторана, так как не мог выслушивать этот бред, только тогда Елизавета сказала:
– Вы прям… вы прям так высказываетесь о них…
– Как?
– Как будто они вам всю жизнь испортили.
– А если это так?! Вдруг?
– Ладно, я вас понимаю, – улыбнулась она. – Но, всё же не стоит так выражаться о них. Они же всё равно люди.
– И что с этого? И что с того, что люди? – с гневным удивлением спрашивал парень.
– Все люди имеют право выбора. Зачем же вы их так прям обижаете?
Грёзнов фыркнул.
– Эти люди из-за своего права выбора очерняют литературу, – с долей иронии проговорил парень.
– А-а, – протянула она и улыбнулась ещё больше от понимания убеждения Грёзнова, – вы противник беллетристики?
– Так кому она нужна-то? Эта ваша беллетристика?
– Как? Не каждый же день читать угрюмые романы о смысле жизни и прочее. Хочется порой чего-то лёгкого. Хотя бы обычный любовный романчик, понимаете?
Грёзнов помотал головой.
– Ну как? – всё с той же добротой в голосе беседовала Елизавета. – Так и с ума можно сойти, если только о каких-нибудь… о каких-нибудь грехах и читать. Идеи и глубокие смыслы – это, конечно, хорошо, даже очень, но… лично я не могу после тяжёлой книги браться за ещё одну такую же. Помню, моя учительница по литературе однажды сказала мне, что гении приходят в искусство, чтобы дать ему одно великое произведение или одну великую идею, но какое именно произведение станет великим, не знает даже сам гений. Вот столько лет прошло, а помню её слова… интересно, где она сейчас? – она с минуту помолчала, да потом прервала тишину. – Да и я, как уже сказала, не очень уж люблю много тяжёлых книг читать.
– Так возьмите книгу более лёгкую.
– Ну вот, вы уже сами меня понимаете.
– Нет-нет-нет, я не про беллетристику. Возьмите книгу более лёгкую по смыслу, может, не такую глубинную.
– Я… – она тяжело вздохнула, – я просто-напросто, если честно, не смогу этого перенести. Да и откуда мне знать, насколько тяжёлой эта книга станет именно для меня. От такого количества смыслов и с ума сойти можно.
– Хорошо, – без доли обиды и недовольства (что странно), убедился в своей неправоте он, – но не каждому же книги писать! Как вот мне будет пробиться на книжные полки, если вокруг одни беллетристы или, хуже того, графоманы? – взгляд Елизаветин сник. – Вот захочу написать какой-то глубокий роман, а пробиться не смогу. Что мне тогда делать? Может, через несколько лет мои слова и правда сбудутся. Сейчас я ещё могу пробиться.
– Вы немного преувеличиваете, – с некоторой аккуратностью начала говорить дама, видя внутренний пыл её собеседника, – беллетристика была всегда. Да и если всё и будет так плохо, как вы говорите, что книжные полки будут переполнены беллетристикой, то… не всё же время так будет.
– Почему это?
– Ну, я думаю, что сейчас… что сейчас просто появляется больше возможностей у людей проявить себя, ведь искусство, понимаете, в каком-то роде самовыражение.
– О, и вы туда же, – недовольно буркнул Грёзнов. – Среди таких вот «самовыразителей» найдётся тот, кто просто захочет заработать. Заработать на искусстве! Заработать на том, что выражает душу человека! Что за наглость!
– Вы… да, это плохо. Соглашусь, что если искусство – то без денег. Чистое искусство.
– Чистое искусство?
– Вы не знаете об этом?
Парень помотал головой.
– Ну, это как бы и есть самовыражение, я точно сейчас сформулировать не смогу, но это не суть. Беллетристика долго не живёт и…
– Вот! – выкрикнул Грёзнов. – В том-то и дело, что беллетристика долго не живёт, но если её будет много, то и хорошие произведения навряд ли будут существовать, понимаете? Великий писатель не сможет пробиться в мир, так как в нём и так много писателей, только эти писатели умрут, не оставив великой мысли, а великий писатель так и не сможет стать по истине великим… кто останется после нас? Кто войдёт в историю?
Парень замолк. Женщина, призадумавшись, склонила головку и ничего не ответила. Пташки в саду затихли. Лишь ветер гулял по зелёным кронам залитых Солнцем деревьев и сбрасывал с них сухую листву. Постриженные кусты, отгораживавшие сад от плиточной тропинки, возле которых они проходили первый раз, были скрыты за белыми простынями, вывешенными сушится на улицу. С каждою секундой их молчание становилось будто тяжелее и тяжелее, из-за чего Елизавета решила избавить их от этого мучения:
– Я всё-таки думаю, что люди поиграются с этим и бросят. Испробуют себя в роли художника или кого-нибудь ещё и бросят.
– И искусство возродится?
– Возможно.
– Я всё равно так не считаю, – с некоторой суровостью сказал той Грёзнов. – Все люди ненасытные. Если они начнут с безделушки срывать деньги – они не остановятся. Такие «творцы» всем врут. Их «творения» должны покоиться в мусорке.
– Ну зачем так жестоко?.. нужно разделять творчество автора и его личность… Знаете, Гоген писал великолепные картины, но растлевал малолетних. Разве стоит отказываться от его произведений, забывать его картины и бросать их в огонь? Нужно разделять человека как личность и как гения. Восхищаться гениальностью и не лишать ответственности за поступки личности. Люди творческие, как-никак, всё же люди.
– Да, может быть, но… искусство – не бизнес. И, повторюсь, если люди начнут срывать деньги с безделушки, то они не остановятся.
Вдруг Елизавета начала смеяться и прикрывать свою раскрытую улыбку ладошкой. Парень с удивлением и непониманием смотрел на неё. Встретившись друг с другом взглядами, дама засмеялась ещё пуще. Грёзнов, глядя на неё, тоже начал улыбаться. Чему он сам не понимал. Да в итоге они уже смеялись вместе. Они залились искренним и чистым смехом, который не нёс какой-то злобы или насмешки, что бывает очень часто между людьми. Из окна даже выглянула русоволосая служанка, дабы посмотреть чего они смеются, и, увидев тех, почему-то усмехнулась. Когда эта странная, но почему-то добрая сцена закончилась, Елизавета, вытерев тоненьким пальчиком слезу, окликнула Люду и напомнила ей вынести чай. Через минуту служанка вышла с подносом на крылечко и прошла к столу. Она поставила всё на стол, разлила по чашкам чай, однако заставила Грёзнова покраснеть и убрать с его лица радостную ухмылку. На подносе, который принесла Люда, по середине, в вазе, стояли те самые ромашки, которые он по собственной неосторожности уронил. Они хоть и находились в воде, но уже увядали. Их цвета окончательно сникли, а многие лепестки осыпались. Внутри Грёзнова кто-то скрёб. А точнее что-то. На него улыбчиво смотрела Елизавета и словно анализировала его. Она будто добивалась от него каких-то слов, ибо взгляд её был каким-то упорным и настойчивым, однако не выражал гневную или негативную эмоцию. В голове Грёзнова проносились многие мысли, замешательства, вопросы, но то, что царапало его внутри, не позволило вымолвить и слова. Как будто перед ним стоял барьер, который он не мог разрушить. А точнее просто не хотел. Елизавета глянула на служанку, которая в фартуке пошла к белью и начала снимать его с прищепок. Взяв пару простыней, она прошла домой. На небе сгустились тучи и Солнце снова пропало. Грёзнов, пытаясь не подавать виду, поднёс к губам кружку со сладким чаем, а Елизавета всё продолжала на него смотреть. Парень похоронил в столе мёртвый взгляд, его глаза не двигались. Женщина решила сызнова спасти парня от угнетающей тишины, раз уж сам он убирать её не захотел:
– Погода хорошая в последние дни.
– Ч-что? А, да. То есть нет. Дожди сплошные.
– Разве? Солнце же часто светит. Даже очень. А дождики – это так, моментами.
Грёзнов, помотав головой, возразил:
– Скорее наоборот. Да и мне всё нравится. Дожди хороши. Только их очень много.
– Да?.. странно, мы вроде как в одном городе живём, – посмеялась Елизавета.
– Да…
Они быстро допили сладкого чаю, так как чашки были малы, и женщина, как всегда приятным голоском, предложила Грёзнову:
– Пойдёмте в сад? Там как раз сейчас надо абрикосы пособирать. И черешню.
– Черешню? – удивлённо поморщил лоб парень. – Разве не в начале лета её собирают?
– У меня просто есть определённый сорт и он, что странно, даёт плоды именно в июле. Да и кто знает, каково расписание у природы?
– Ладно, – поставив чайную чашку на стол, поднялся со стула парень, – идёмте.
Они прошли возле террасы Елизаветиного дома и проследовали в другую часть двора, уже не такую большую. Стены, как всегда, были увешаны чуть колыхающимся плющом, казавшимся в пасмурную погоду не таким ярким. На этой небольшой территории, где на земле местами прорастали островки зелёной травы, стояла невысокая лестница, своим концом скрывавшаяся среди листьев плодоносящей черешни. Эти маленькие черешенки, словно тёмно-красные глазки смотрели на них среди сероватой покачивающейся листвы. Рядом с покрашенным в белый цвет стволом стояло два ведра. Одно было доверху заполнено этими ягодами, а второе стояло абсолютно пустым. Неподалёку от черешни – окружённое желтовато-оранжевыми плодами, скрывающимися посреди не доходящей до щиколотки травы, абрикосовое дерево. Грёзнов встал в центре сада, поставив руки в боки, и стал в очередной раз всё разглядывать, получая чистое и искреннее наслаждение от созерцания красоты цветущей летней природы. Его отвлекла Елизавета:
– Там возле абрикосов есть ведёрко, соберите, пожалуйста, те, что на земле. А то с каждым днём всё больше и больше падает, а собирать как-то всегда забываю.
Грёзнов, не задумываясь, кивнул и подошёл к дереву. Елизавета поднялась по лесенке, немного приподымая в руках белое платьице, с ведёрком в руках и начала срывать созревшие чёрно-красные ягодки.
– Я тут немного поразмыслила, – начала говорить дама в белом одеянии, – над вашими словами. Хочу лишь сказать, что вы уже отличаетесь от обычных людей. Вы стремитесь к чему-то… к чему-то высокому. Многим земным людям всё равно, а вам нет.
– Это комплимент? – саркастично скалясь, говорил парень, бросая поднятые с земли сгнившие абрикосы в ведро.