VI
На улице смеркалось, в округе всё медленно, да верно покрывалось в кромешную тьму. Небесный купол принимал тёмно-фиолетовый окрас, облака расстилались по небосводу, давая звёздам, время от времени, являться людскому глазу; луны, что странно, нигде не было. Вокруг – много людей. Где-то пускали фейерверки, где-то играла музыка, а где-то таились места, в которых нет веселья и громадных толп. Именно в такой вечер да именно в таком месте решил уединиться Грёзнов, после немалого скандала в той злополучной библиотеке.
Он зашёл в небольшой дворик микрорайона, окружённого четырьмя стенами пятиэтажных невзрачных домов. На детской площадке резвились беззаботные дети, за которыми, сидя на лавочках, следили болтавшие без умолку мамаши. Из зарешёченных окон проливался желтоватый свет, железные двери подъездов распахнуты. По углам этажных зданий и над тяжёлыми дверьми жилищ висели зажжённые фонари, без помощи которых пока что можно было дойти куда нужно. Под оконцами первого этажа увядали тянущиеся по периметру, окрашенные при вечере в невзрачные цвета клумбы. К поребрикам максимально близко припарковались иномарки, в большинстве своём чёрные. По бокам детских площадок, позади домов да возле клумб возвышались тополя и клёны.
Грёзнов прошёл на одинокую скамейку, с которой открывался вид на весь дворик. Парень, идя сюда, пытался отвлечься от мрачных мыслей, из-за которых душу сковывал стыд. Он обращал внимание на каждый листок, на каждую пробегающую черношёрстую кошку, на все мельчайшие детали, убегая от кипящих чувств.
«Странно, что это место никто ещё не занял, – подумал Михаил. – Может, оно было занято до меня… может, мне повезло… повезло», – парень облокотился на спинку скамьи и, откинув голову, посмотрел на темневшую высь, а затем, тяжело вздохнув, грубо взялся руками за волосы и процедил: «Идиот».
– Зачем я вообще туда пошёл? – понурив голову над скрещёнными коленями, прошептал Грёзнов.
«Ладно пришёл туда, но зачем подсел к этому маразматику? Чёртов старик! Псих! Надо было этому придурку выкрикнуть на весь зал! Надо было же!.. да и зачем я вышел на сцену?.. сказал бы, что пошутил… но опять это состояние! Опять из-за… что это вообще было со мной?! Это было опять! Все вокруг стали картонками! Нереальными! Всё вокруг будто стало очередным сном! Как раньше!.. только раньше это гадское состояние уходило быстрее, стоило мне только глубоко вздохнуть или сконцентрироваться на какой-то вещице. Господи, я окончательно сошёл с ума! И всё из-за этого Томного, который возомнил себя гением! Возомнил себя поэтом!.. как и все в зале… да и я… он же говорил правду… правду. С чего и я взял, что я гений?..».
Думы замолкли. Душу медленно изводил стыд и ещё большая ненависть. В разуме настала тишина. Его стеклянный взгляд застыл на земле. Он отвёл своё внимание от неё, посмотрел вперёд, и выражение глаз его помрачнело. Блекло-жёлтые лучи фонаря еле доставали парня, чем откидывали чёрную тень на его поблёскивавшие глаза, чуть ли не погрузив их целиком во тьму. Как вдруг его думы вспыхнули с новой мощью:
«Нет уж, мне хотя бы есть, что сказать о своих стихах! Я хотя бы смысл в свои произведения вкладываю, нежели они! – он посмотрел на галдевших впереди женщин. – Вот чем они отличаются от тех обычных людей? Ничем, кроме того, что стихи пишут! Возомнили себя гениями и поэтами! Надо же иметь наглость так в открытую об этом говорить и деньги – деньги! – на этом срывать! Делать им больше нечего… думают, что приносят миру что-то новое, что-то оригинальное, а на деле ничего! Хотя, ничего они даже и не думают привносить! Пишут для заработка, для собственной выгоды, дурят людей и портят высокую культуру безобразными стишками, лишь бы побольше бабла схапать! Ладно бы, если писали такие стишки, но чтобы выразить себя, чтобы развить собственную мысль! А они ко-пи-ру-ют! Лучше бы жили себе, как обычные люди… – тут к нему нежданно пришла какая-то идея, которую он разобрать ещё не мог, но ощущал, что это что-то важное, – Томный – обычный человек. Он не может донести до людей… да и сам жалок… нет, он не может построить общество, которое… которое…», – Грёзнов было задумался, подбирая нужные мысли, как тотчас его вытолкнули из комнаты рассуждений хмельные, рявкавшие мужские голоса, раздававшиеся за углом пятиэтажного дома, рядом с парнем.
Грёзнов с тревогою повернулся мигом в ту сторону и подорвался со скамьи, устремившись обратно по дороге, по которой он сюда и пришёл, на выход. На небе уже начинала своё царствование ночь, убивая былой тёмно-голубоватый свет непроглядным мороком.
Выбежав снова на главную улицу города, где прогуливались люди и гудели машины на просторных дорогах, адреналин немного стих. Грёзнов всегда страшился таких нетрезвых компаний, с самого детства. Он в тревоге и ужасе переживал те дни, когда отец являлся домой пьяным. Благо ли то, что некоторые из тех приходов он просто не помнил? Он лишь мог вспомнить некоторые отрывки из рассказов своей маленькой сестры, целовавшей его покрытые синяками больные руки, о том, что было что-то неладное. Благо, отец пил не так часто – не каждый день.
Идя по бульварам, Грёзнов всё больнее ощущал тягостную нужду в уединении, но решая идти домой даже окольными путями, он либо быстро разворачивался, встречая захмелевших безумцев, либо, сквозь силу, склонив над асфальтом голову, продолжал идти напролом по всё ещё оживлённым улицам. Его мысли с каждою минутой становились лишь более гневными. То он проклинал позёрство влюблённой молодёжи, целовавшейся на лавочках, то громко ржущих людей, не имевших совести, будучи под окнами жилых домов, вести себя тише. Да, в конце концов, он добрёл до своего убежища и спасся от уличного гула в квартире.
Михаил с облегчением лёг на незаправленную и скрипучую кровать, почувствовав, как по телу разливается истома. Пролежав так около десяти минут, парень встал и прошёл на кухню, чтобы поужинать. Но холодильник пустовал. Грёзнов, недолго раздумывая, взял, положил деньги в карман брюк, накинул на себя лёгкое чёрное пальто, в котором он сидел прошлым воскресеньем на скамейке, прячась от предгрозового холодного ветра, и снова оставил позади квартиру.
Грёзнов дошёл до ближайшего продуктового магазина. Внутри было прохладно, нежели снаружи: помещение леденили холодильники. Парень взял железную корзинку и прошёл около полок с нужными ему продуктами. Заполнив корзину чуть меньше половины, он прошёл на кассу. Его всё не покидала тревога из-за литературного вечера. Он не мог успокоиться. Его лицо искажалось то какой-то печалью и грустью, видя которую тоже хотелось погрузиться в уныние, то – гневом и злобой. Один гражданин с желтоватым цветом лица стоял перед Грёзновым и расплачивался с кассиршей за товары. Он попросил достать ему сигареты какой-то марки, после чего, расплатившись, вышел на улицу. Наконец, простояв в очереди больше минуты, Грёзнов положил на конвейерную ленту кассы продукты. Он припомнил того мужичка, а точнее его сигареты, и что-то в его голове переклинило. Миша воскресил в памяти былые времена, когда прогуливался с Исаем по опустевшим районам, прикуривая дымящуюся сигарету. Только вот, Исая больше нет. И нет как раз-таки из-за курения. Тут, пока кассирша пробивала продукты, в его голове всё разладилось. Внутри появилось необычайно сильное желание вновь закурить. Однако этому желанию перечила жизненная установка, вследствие которой он проклинал всех курящих людей, считая их жалкими и бездумными. И вот женщина уже сложила все продукты в кучку справа от себя. Грёзнов попросил пакет, но между тем хотел было что-то ещё выговорить, но запнулся. Женщина переспросила его раздражённым тоном, и он, волнуясь, попросил продать ему пачку сигарет, которую он выкуривал, ещё будучи подростком.
Безмолвно распрощавшись с кассиршей, он покинул холодное помещение с пакетом продуктов в правой руке и пачкой сигарет в кармане своего пальто. В зрачках загорелась какая-то неясная радость.
Отнёсши продукты домой и беспорядочно разложив их по деревянным полкам и полкам холодильника, он в том же одеянии вышел на улицу, прихватив с кухни спичечный коробок, и присмотрел во дворе укромное местечко.
Вдали раздавались приглушённые раскаты грома. На улице было уже тише: многие дети со своими мамами сидели дома, так как часовая стрелка на циферблате стояла чуть выше десяти вечера. По кронам тёмных деревьев волной пробежался освежающий ветер. Мрачноватые облака позднего, предночного небосвода заслонили всё над головой. Микрорайон погрузился во тьму. На некоторых лавочках спали бомжи, которых будили озлобленные подростки; разглагольствовала о любви и политике, мыслила о деньгах и переменах всякая, собравшаяся кучками подле подъездов, на детских площадках или прямо на траве пьянь, что к утру всё это: бредовые или поистине полезные идеи, драки или похотливые поцелуи – забудет. Однако, несмотря на то, что вокруг были люди, Грёзнов смог найти местечко, в которое навряд ли кто-нибудь станет наведываться. Он достал пачку, вынул из неё тонкую белую трубочку, затем вытащил спичку, зажёг её об коробок и поднёс её к зажатой в зубах сигарете. С кончика к небу взвился серовато-синий дым. Раздался приглушённый кашель, который затих так же быстро, как и появился. Вскоре в руках уже загорелся кончик третьей сигареты, и думы Грёзнова стали менее негативными. Он мысленно воротился в прошлое, и всё втягивал, втягивал в лёгкие смог, точно ещё дальше погружаясь в былое. Ему казалось, что он нашёл в этом – в этой привычке – своё успокоительное. Но к большому счастью или большой печали ему так только казалось.
Пришло начало следующей недели.
Суббота и воскресенье пропали рутинно. Грёзнов то писал стихи, то читал литературные произведения классиков, то бродил бесцельно по проспектам. Правда, помимо всего, было небольшое, однако серьёзное изменение. Он стал чаще выходить на улицу, чтобы покурить. В воскресенье, на очередной прогулке, парень вновь под ядовитый сигаретный смог придался часам прошедшего; только, чем чаще Грёзнов углублялся, тем печальнее становились его мысли вплоть до того, что он выбросил наполовину полную пачку сигарет и с озлобленным видом пошёл домой, где время от времени погружался в сладостный мир грёз, в который, что странно, мельком, буквально на единственное мгновенье, проник образ той самой девы Марии, той странной женщины Елизаветы. Тогда-то он и припомнил об их разговоре и запланированной встрече на понедельник. Поначалу Грёзнов просто улыбнулся и посчитал эту идею обыкновенным бредом. Однако ближе к вечеру он ещё раз всё обдумал да решил всё-таки пойти.
На календарь явился понедельник. В два часа дня, залитого солнцем, он уже стоял против громадных ворот, осматриваясь по сторонам. Подходя к этому месту, парень больше и больше волновался, и это его сильно раздражало. Он постучал в железные ворота. Вокруг стояла та же тишина, и за забором даже не было слышно ни единого шажка. Грёзнов постучал сильнее и сызнова стал озираться. Вскоре парень расслышал долгожданные быстренькие постукивания каблучков по каменным плиткам. Руки его задрожали, из-за чего тот спрятал их за своей спиной и сильно сжал.
Дверь распахнулась, и в проёме показалась та самая дама.
– А я думала, вы уже не придёте, – мило улыбаясь, проговорила она.
– Вы так бесстрашно открываете. Вдруг это был… не я?
– Ой, ну не смешите меня, кто ко мне ещё придёт? – на её голове была красивая соломенная шляпа, которая откидывала тень на будто бы по-детски радующееся личико. На ногах были надеты синие джинсы, а на теле – простая белая рубашка. Однако это простота выглядела так гармонично и завораживающе, что и простотой навряд ли можно назвать. Она сделала шаг назад и сказала:
– Вы здесь, наверное, долго стоите, простите меня, я просто за цветами сейчас как раз ухаживала. Проходите.
Грёзнов промолчал и зашёл на территорию, освещённую полуденным Солнцем. Когда глаза его смогли увидеть всё вокруг, – ибо сначала они были ослеплены ярким светом греющей звезды, – он даже немного пошатнулся.
Он стоял на широкой дорожке, окаймлённой постриженными зелёными кустами и кипарисами. По сторонам, за красивыми деревянными оградками, росли вишни и абрикосы, чьи плоды уже лежали на тенистой земле; а впереди стоял громадный дом, крыша которого с этого ракурса была несколько закрыта изумрудными, тёмными ветвями деревьев. Елизавета пригласила Грёзнова пройти дальше, и теперь он смог полностью разглядеть это, напротив стоящее здание. На первом этаже, на главном входе расположилась нескромная терраса, уставленная двумя столиками и стульчиками. Сверху неё, на втором этаже, находился такой же по размеру балкон, ограждённый белоснежной гипсовой балюстрадой. Этот балкон удерживали снизу такого же цвета колонны первого этажа. Сам дом архитектурой был схож со строениями стиля рококо. Много белых колонн, приукрашенных искусной лепниной; сливающаяся с мягкими, бежеватыми оттенками кирпичей серо-синеватая крыша, с которой на вход выглядывало окно третьего этажа, но в тоже время отсутствие какой-то строгости и множества абсолютно плоских поверхностей. Помимо прочего на фасадах можно было разглядеть нескольких статуэток из белого мрамора. Несмотря на то, что дом в высоту не превосходил трёх этажей, потолки которых итак были средние по размеру, особняк казался громадным благодаря своей длине.
Поворот по каменно-плиточной тропе налево, пара шагов вперёд, снова поворот направо, и по левую сторону растягивается цветущий сад.
– Вот, я как раз сливы собирала. Сейчас надо будет цветы поливать, – она взяла лейку, и на зелёные кусты стала литься вода, пока Грёзнов осматривался кругом. – Вы выглядите слишком удивлённым.
– Я… простите, просто таких я ещё не видел домов. С-слишком… очень тут красиво.
Елизавета легко посмеялась и добавила:
– Да, правда, я уже тут ко всему привыкла и уже не могу восхищаться, как вы. Вам нравятся бегонии?
– Бегонии?
– Да, вот, подойдите. Видите небольшие цветочки такие. Это бегония. Любимое растение моей бабушки.
– Это дом вашей бабушки?
– Что? А, нет. Это дом моего мужа, – женщина снова залилась смехом.
– Ясно.
– Розы любите? – её лейка опустела.
– Да. Обожаю, – голос принял более заинтересованный окрас. Руки, в конце концов, дрожать перестали.
– О, какое совпадение. Пройдёмте я вам их покажу. Они как раз снова начали расцветать.
Они прошли чуть дальше и завернули за дом, где оказались большие тёмно-зеленоватые стволы и листья разноцветных роз, вокруг которых летала пара пчёл. Здесь стоял блаженный запах, который нельзя сравнить с чем-нибудь другим, ибо он был сладостным, да в тоже время умеренно пряным. Грёзнов вдохнул аромат распустившегося бутона и чуть ли не потерял сознание.
– Это чайная роза. – Сказала Елизавета, когда парень подошёл к тому цветку. – Надо бы, кстати, чай с ней сделать. И как вам они?
– Очень… очень ароматные.
– Да. Только долго здесь находиться не люблю. Бывает, голова болеть начинает. Запах цветов, кстати говоря, некоторые люди могут не чувствовать. У меня вот дочь есть, Катя, вот сколько не была здесь – ничего. Говорю уже: «Да ну как ты не чувствуешь?». А она мне лишь плечами пожимает. Вот так вот.
– Хорошо у вас здесь.
– Да, только скучно. Порой ощущаю себя старухой.
– А сколько вам лет?
– Я… мне тридцать девять.
– Ну, вы и не юны.
Женщина как-то печально ухмыльнулась и понурила голову. Лицо её несколько покраснело. Грёзнов же, видя это, почувствовал на душе за сказанное неловкость, которая, однако, прошла также быстро, как и появилась, так как парень не понимал, что он такого ей сказал.
– А вам сколько? – неожиданно спросила она.
– Двадцать два.
– Двадцать два? Всего-то!.. а я думала, что лет тридцать, вы так взросло выглядите. Вам это идёт, – в её голосе была всё та же доброта и то же дружелюбие.
– Да, мне об этом говорили, – взгляд его пал на чёрный решётчатый забор, который был немного выше него самого и который отгораживал розы и этих двух людей от другой территории, зеленевшей за ним. – А там что?
– Там продолжение. Но… сейчас солнцепёк. Будет мучительно там находиться, хоть и красиво всё очень. Ладно, надышались, теперь можно вернуться к палисаднику, – Елизавета мило посмеялась. Грёзнов, увидев её смех, почему-то тоже улыбнулся.
Они снова прошли к бегониям, и женщина принялась поливать их уже из второй лейки. Грёзнов достал из кармана сигареты со спичками и закурил. Сначала он хотел было выкинуть спичку на плитку, но, посмотрев на отвернувшуюся Елизавету, засунул её к себе в карман.
Дама, полив цветы и поставив лейки на место, вернулась к Грёзнову. Странно, но на лице её не было какого-то удивления или даже неприязни, когда та заметила тлеющий кончик трубочки. Даже наоборот – в уголках проблеснула улыбка, и, к большому удивлению парня, из кармана джинсов она достала сигарету с зажигалкой.
– Вы курите? – поражённо вопросил Грёзнов.
– Да, бывает, – и после этих слов в воздухе начали витать танцующие ядовитые нити.
– Как часто?
– В основном, когда сильно нервничаю или, бывает, как сейчас, просто хочется. Как правило, раз в неделю.
– Повезло.
– Бывает, курю, когда скучно.
Грёзнов усмехнулся и с долей сарказма сказал:
– Я б на вашем месте, будучи здесь, курил каждый день.
Елизавета, как обычно, искренно да по-детски, посмеялась и дополнила:
– Ну, в основном, когда я нервничаю, я просто выхожу сюда и пытаюсь заняться растениями. Конечно, если не помогает, ну или не могу сосредоточиться, то прибегаю к сигарете, – немного помолчав, среди приятного шуршания листьев, женщина подметила, – Здесь, на самом деле, чудно.
– Да. Это правда.
– А вы как часто курите?
– Каждый… каждый день.
– И давно начали?
– Нет, совсем… совсем недавно. Бывает одиноко и… – Грёзнов начал запинаться. Он хотел было выразить свои мысли, как в голове мигом возникли противоречия, гласящие, что в этом нет смысла. – Простите я… не важно.
– Кем вы работаете?
– Официантом.
– Вы работаете официантом и считаете себя одиноким? Вы же общаетесь с клиентами и…
– Нет, – недовольно перебил её Грёзнов, – это не то. Это не общение, понимаете, это ус-лу-га. Я же… я же не общаюсь с ними о себе, да и не говорю с ними о них самих.
Елизавета ненадолго замолкла, обдумывая его слова, из-за чего взор её стал несколько опечаленным и будто сочувственным.
– Купите себе растение, – предложила она. – Я могу вам какое-нибудь отдать. Что пожелаете…
– Нет-нет-нет, – точно умоляя, оборвал её фразу Грёзнов.
– Питомца тогда заведите, что такого?
– Нет.
– Что такого? Женщины заводят десятки котов и…
Парень снова перебил её, исказив лицо жалостью и мольбою:
– Как вы не понимаете. Нет… во-первых, начнём с того, что я не женщина.
– Хорошее начало.
Елизавета вновь залилась приятным смехом, а за ней и усмехнулся Грёзнов, после чего продолжил:
– Во-вторых, я просто забуду о них.
– Забудете? Не верю. Про встречу же нашу вспомнили. Почему вы пришли?
– Я? Потому что вы ждали, – потом, немного подумав и не отводя от Елизаветы глаз, он спросил её. – А почему вы меня ждали?
Она вдруг немного засмущалась и, задумавшись, посмотрела куда-то в глубину цветущего сада, вымолвив лишь одну короткую фразу:
– Потому что мне одиноко.
Грёзнов, докурив сигарету, бросил её на пол, затушил ногой, а затем поднял окурок. В глазах у него было что-то непонятное. Они выражали то ли какое-то новое для него чувство в виде сострадания, то ли большую хладнокровность, которую он соорудил в виде стены от чужих проблем и страданий.
– Пройдёмте за столик. Там и пепельница есть.
Грёзнов кивнул.
Они прошли по протоптанной тропинке до деревянного столика, ограждённого тремя маленькими заборчиками, на которых стояли горшки с разноцветными растениями. Они бросили окурки в стеклянную пепельницу и с минуту помолчали. Вид Елизаветы сделался грустным и как будто чем-то обременённым. Она чуть склонила голову над землёй, глаза её стеклянны и безжизненны. Заметившему это Грёзнову стало не по себе, и он, дабы разбавить обстановку и избавиться от какого-то странного гложущего чувства внутри него, задал женщине вопрос, который она, верно, и желала услышать:
– Почему? Почему считаете себя одинокой?
Елизавета оторвала взгляд и на выдохе спросила Грёзнова:
– Я вам не наскучу, если расскажу немного о себе?
– Посмотрим. Я дам вам знать, когда вы наскучите, – однотонно произнёс парень.
Дама, тяжело сглотнув ком в горле, начала рассказывать:
– Я не была раньше одинокой, я ей стала… а стала я тогда, когда в двадцать лет вышла зимой замуж и забеременела. Я была сиротой и, когда училась, жила сначала в общежитии. Потом влюбилась в одного парня… до сих пор помню, как сильно его любила. В итоге, выйдя по молодости замуж, я переехала жить к нему, к его родителям в этот дом. Они были очень милыми людьми. Потом я родила в двадцать один год доченьку Катю. И, когда Катюше исполнилось шесть, за две недели до дня рождения, его родители погибли в автокатастрофе… у отца случился сердечный приступ за рулём, и они вылетели с дороги… они… они тогда ехали к нам домой из другого города и… так и не доехали. Я всеми силами пыталась помочь своему мужу, Саше, но у меня не вышло… и, когда я родила дочь, я стала затворницей. Саша ушёл полностью в только развивающийся бизнес отца – это только начались девяностые, его отец принялся вести своё дело, уже толком не помню, что именно, знаю, что оно непреступное было – и всеми силами на своих плечах держал этот бизнес. А потом всё его созданное рухнуло, и он устроился куда-то… куда-то, где нужно было снова набивать на лбу звёзды, репутацию. А я дома была одна. Он очень редко являлся домой. Бывало, оставался там ночами. А на моих плечах – дом и ребёнок. Так продолжалось года три, после чего я отдала Катю в ясли, а дома осталась одна. Саша уже появлялся намного чаще, но очень… очень изменился. Раньше на дом он нанимал мне уборщицу и повариху, но вскоре не захотел тратиться на меня и сказал, что это всё мои обязанности и ничьи больше… Нет, ко мне и по сей день приходит помогать уборщица, но только два раза в неделю. А дом у нас большой… Он запретил мне покидать дом и сказал, что может пойти расспрашивать соседей насчёт того, видели ли они меня и прочее. А я здесь умирала со скуки… – возле её глаза проблеснула маленькая капля, и голос стал более дрожащим и горестным. – А вокруг жизнь! Вокруг общение, люди!.. Молодость, как-никак… единственное, что меня спасало – это шитьё.
– Почему вы не ушли? – немного сожалеюще спросил Грёзнов.
– Почему? Из-за ребёнка. Да и куда мне теперь идти? У меня ни дома, ничего. Даже образования высшего нет. Куда?.. я ощутила себя той самой женщиной, которую Толстой считал самой лучшей. Ведь женщина – хранительница домашнего очага и уюта. Я стала этой женщиной и… стала домашней затворницей и вечной рабыней. Может, Толстого не так поняли, но это уже не важно.
Женщина замолчала. Грёзнов не знал, что ей говорить. Он прекрасно знал, что в такие моменты человека надо подбадривать, но как это делать? Как это делать правильно? Да и смысл, ведь эта женщина уже смирилась со своей участью. Грёзнов лишь пустынно из-за собственных противоречий ответил:
– Понятно.
Елизавета, улыбаясь, добавила:
– Я, если честно, тайком подружилась с соседкой и, бывает, хожу к ней в гости, платьица свои порой приношу ей. Я и в магазины хожу. Однако просто так гулять меня не отпускают… Дочке моей, кстати говоря, восемнадцать лет. Вот, в Питер уехала. Поступила в хороший ВУЗ и там, сказала, хочет остаться. Домой я вернулась одна… может, вы что-нибудь о себе расскажете? – она мимолётно взглянула на скучающего Грёзнова.
Парень, припоминая тем самым свои слова, которые он сказал ей перед её рассказом, как-то хладно глянул и проговорил:
– Принесите мне чаю.
На лице её выступила неловкая улыбка и женщина, сказав: «Хорошо», пошла в дом и пропала там на некоторое время.
Спустя полминуты после её ухода, Грёзнов поднялся со стула и решил пройтись немного вокруг стола. Он разглядывал деревья, небо, птиц, сидящих и поющих на ветках. Солнце нежданно скрылось за длинными облаками, и сад поглотил серый мрак. Грёзнов, начав вспоминать недавний Елизаветин рассказ, облокотился на деревянный заборчик, окружавший столик. Вдруг цветочный горшок с посаженными в нём ромашками падает назад и разбивается. Грёзнов резко оборачивается, смотрит, а горшка на заборе уже нет. Он смотрит вниз: на земле, рядом с камнем, лежал расколотый керамический горшок с рассыпанной землёй и переломанными ромашками.
Грёзнов тотчас раскраснелся, в руки воротилась тревога.
«Почему этот камень лежит именно здесь?! Почему?! Так бы всё упало просто на землю! Да что такое?! Как связываюсь с людьми, так сразу проблемы появляются! Проклятые ромашки!.. надо бы их убрать».
Однако только Грёзнов потянулся за осколками керамики, как увидел идущую с подносом Елизавету. Он мигом сел на своё место и попытался собраться с мыслями. Руки спрятал под стол, чтобы женщина не видела, как они дрожат.
– Чай с розой, – говорила она, подходя к нему. – Очень душистый.
Она поставила всё на стол. На подносе – сахарница, две ложечки в чайных чашках и салфетки.
– Чувствуете, как пахнет? – спросила Елизавета.
– Да, – как можно скорее ответил он, ибо в мыслях ему было совершенно не до аромата.
Женщина отошла назад, словно что-то забыла, вновь обернулась и заприметила что-то рядом с заборчиком.
Она воскликнула:
– Что это? – Елизавета подбежала к своему горю и жалобно прошептала. – Мои любимые ромашки…
Грёзнов повернулся к ней, растерянно глядя, и, чтобы не молчать, актёрски сыграл:
– Что там?
Женщина, поднявшись с земли, но не оторвав от неё взгляд, промолвила:
– Да горшок разбился. Странно. Стоял себе всё время, стоял, да упал. Ну не мог же просто упасть.
– Значит, разбил кто-то, – парень держался твёрдо и непоколебимо.
– Вы, случайно, не разбили?
Грёзнов выпучил и от страха, и от удивления глаза и более громким тоном воскликнул:
– Я?! Я тут причём? Может эта… – парень пытался вспомнить что-то, – может уборщица ваша разбила?
Елизавета немного подумала и задумчиво проговорила:
– Да-а, возможно. Она тут что-то ходила в последний раз. Я её цветы попросила полить. Да… возможно это она.
– Так ещё и не убрала! – добавил с облегчением Грёзнов.
«В точку. Повезло», – думал он про себя.
– Ладно, – опечаленно проговорила дама, – уберу, когда вы уйдёте. Но почему она мне об этом не сказала?
– Соврала, побоялась. Почему же ещё? – грозно твердил парень.
– Ладно, сейчас только ромашки в воду поставлю и приду, – она то ли с траурным, то ли с уже смирившимся выражением собрала цветы и удалилась.
Грёзнов облегчённо и самодовольно вздохнул, прихлёбывая при этом вкусный чай. Елизавета вернулась и, как ни в чём не бывало, спросила парня:
– Вы чем-нибудь увлекаетесь?
– В каком смысле? – испугался немного Грёзнов.
– Может, музыку сочиняете? Пишите?
Парень немного замешкался. Он мог ответить ей, как при их первой встрече, что ничего не пишет, однако внутри неожиданно пропал тот самый барьер, мешающий ему говорить о своём творчестве. И он сказал:
– Пишу.
– О, – приятно удивилась женщина, будто совсем и забыла, что Грёзнов ей говорил «нет», – а что пишите?
– Стихи в основном. Прозу бросил.
– Как интересно. Кстати, меня моя соседка пригласила на этой неделе, в четверг, на слушания. Точнее, на литературный вечер. Там будут читать романы современности, что-то такое.
– Пожалуй, вам не стоит идти.
– Почему? Очень интересно взглянуть на современников.
– Я в пятницу уже был на таком вечере. Только на вечере поэзии, – злобно произнёс парень
– А, точно!.. Неужели в настоящее время всё так плохо?
– В настоящее время всё очень однотонно.
– Ну… тем не менее, можете всё же сходить и туда. Я с мужем попытаюсь договориться тоже пойти с вами. Про вас, конечно, говорить не буду. Я поэтому и позвала вас в понедельник, когда муж на работе. Он не любит гостей.
– Само собой.
– Так что? Пойдёте?
Грёзнов посидел в раздумьях чуть меньше минуты, сжал от недовольства губы и, тяжело вздыхая, ответил:
– Пойду.
– Отлично. Пойдём-те тогда, я вам адрес на листочке напишу. Время посмотрю в блокнотике. У меня в нём всё записано.
Грёзнов встал из-за стола, и они проследовали к выходу.
Он стоял подле террасы красивейшего дома. Елизавета вышла из помещения на улицу, присела за столик и переписала что-то из блокнота на маленький листочек.
– Как ваша фамилия, имя? – спросила она.
– Грёзнов. Михаил.
– Есть домашний телефон?
– Д-да. А зачем?
– Напишите, пожалуйста, чтобы я, если что, позвонила. Занесу вас в телефонную записную. Предупрежу: пойду с вами или нет.
Грёзнов вырисовал на блокнотной бумаге номер телефона.
– А вот мой. – Елизавета протянула ему бумажку, на которой помимо её номера был написан адрес ресторана, где пройдёт очередной творческий вечер и во сколько. – Сотирагина Елизавета Прокофьевна.
Он кивнул.
Вскоре они распрощались, и Грёзнов вышел с территории этого особняка с какими-то смешанными, знакомыми, но глубоко сокрытыми внутри чувствами. Он словно услышал, что в гробу, под белой мраморной плитой, на самом дне его грешной души, кто-то стучал.