– Представляться не буду, друзья. Все итак меня знают, – надменно оглянул всех Георгий, – а если не знают, тогда я вообще без понятия, почему вы здесь. – Кто-то из слушателей хохотнул, однако поэтессы обиженно посмотрели в его сторону (в сторону посмеявшегося). – На днях я подумал: «Чего я хочу?». Ответ был, знаете, говоря в мягкой форме, ничего! А смысл чего-то хотеть?! Хотя чего это я всё в мягкой форме говорю. Детей же здесь нет, правильно? – саркастично спросил он. – Да и что, что они есть? Если б они были тут? Чё с того? Рано или поздно всё равно бы как сапожники матерились бы, – по помещению разлетелся смех молодых людей. – Ладно. Дамы и господа, представляю вам моё стихотворное произведение «Асфальт»!
Грёзнов подумал: «Смешно, когда злой человек вдруг может пошутить», – по крайней мере, так он объяснял тех людей, которые смеялись над словами Томного.
Когда Георгий дочитал громоподобным гласом своё «творение», Грёзнов был растерян да изрядно фраппирован. Молодёжь довольно смеялась, аплодировала. Старичок, сидевший рядом с парнем, тоже хохотал и хлопал. Однако Грёзнов и многие взрослые люди застыли с ошарашенными, испуганными физиономиями.
Стихотворение это по своей структуре вообще сложно было назвать стихотворением, даже казалось, что такая формулировка этого сочинения просто оскорбила бы самого поэта. Томный читал строки, расставляя ироничным тоном паузы и прочее, так же, как делал его предшественник Сахаров, который, по-видимому, и учился у этого говорящего на сцене человека. Однако ужасно стало даже не само строение и отсутствие хоть каких-либо норм. Страшным было то, что оно кишело, чудится, безмерным количеством неуместных аллегорий и метафор. К чему сплошные упоминания таких личностей, как Сталин, Ленин и даже Александр III? Но главное, что потрясло многих присутствующих на данном литературном вечере – брань. Свободная, нецензурная брань. Никогда Грёзнов даже и представить себе не мог стихи, в которые, никого не жалея и ничего не щадя, были вставлены кучи матов. И к чему эти овации? К чему эта радость? Это была лишь часть вопросов, пронесённых Грёзновым в голове. Но остальные были и не так важны. Из зала, забрав свои вещи, вышло ещё несколько взрослых человек. Стало просторнее. Георгий взглянул на уходящих слушателей, тыча на них указательным пальцем, и посмеялся, глядя при этом на своих фанатов, дабы те посмеялись вместе с ним.
– Итак, у меня есть стих, в котором я убрал все запятые. «Почему?», – спросят меня ярые зануды! Потому что это протест! – скривил улыбку Томный и в очередной раз побежал по строкам «стишка», при чтении которого пришлось останавливаться чуть ли не после каждого второго словца.
Докончив это бессвязное словоблудие, молодые слушатели сызнова захохотали и захлопали. На этот раз из зала вышло двое стариков: женщина и её муж.
Под шутки Томного к Грёзнову незаметно повернулся старик и спросил:
– И как вам? Как вам эти божьи творения?
Парень недовольно поглядел на мужичка и ответил с приподнятыми бровями:
– Шутите надо мной? Эти стихи… эти стихи ужасны.
Удивительно, но в уголках рта пенсионера заиграла улыбка.
– Они, – вполголоса продолжал Грёзнов, – бессмысленны. Совершенно бессмысленны. И отвратительны! – будто прошипел от злости парень.
– Да что вы говорите, – наигранно изумлялся старик. – Вы сами-то стихи писать умеете?
– Да, в отличие… – фраза его оборвалась, и он со стеклянными зрачками мигом побледнел.
– О, так вы, сударь, ещё и поэт. Ну-с, а как вам этот вечер в целом-с?
Грёзнов ответил старику, как по шаблону, из-за того, что находился в своих думах, гласящих лишь одно: «Зачем я это сказал?! Дурак-дурак!»:
– Она… нынешняя поэзия безвкусна и глупа.
Собеседник ахнул от удивления. И вдруг, не прошло и секунды, как этот жалкий старикашка громким голосом обратился к шутящему на сцене человеку:
– Эй, Томный! Тут один поэт считает ваши стихи, видите ли, безвкусными и глупыми! – он взглянул на Грёзнова. – Да и все стихи сегодняшних поэтов, сказал, тоже таковыми считает.
Услышав эти слова, сердце парня чуть не разорвалось. Он хотел было что-то возразить, но вымолвить так ничего и не смог. Грёзнов начал озираться по сторонам и краснеть. На этом вечере он ожидал всего чего угодно, но этого предвидеть никак не мог. И разум трескался его в попытках узнать, услышать цель этого высказывания, узнать намерения этого старика, проникнуть к нему в голову. В думах Михаил продолжал бранить жалкого и безмозглого пенсионера за бесчестную и предательскую выходку.
Вдруг со сцены донёсся голос:
– Кто это? Это он тот самый поэт, дедуля? – грозно вопросил Томный.
Старик с самодовольною улыбкою и горящими глазами кивнул. Георгий немного помолчал, терпя на себе оживлённые взоры публики, да затем таким же гласом продолжил:
– Ну, раз поэт, то пусть он выйдет на сцену и прочтёт свой великолепный стих, если мои ему не нравятся. Выходи!
Грёзнов задрожал. Вдруг, все эти взгляды, слова, эта температура в помещении, эти люди – всё это начало чудиться ему ничем иным, как обыденным сном. Он перестал ощущать себя в своём теле. Он был словно заточён внутри него. Страх, который он испытывал, казался ненастоящим. Всё, что здесь было – стало ненастоящим. Ощущение, которое он чувствовал на себе, можно сравнить с просмотром фильма. Однако реальное понимание того, что это настоящая жизнь, а не сон или фильм, создавало разлад в его разуме, душе и чувствах. Он ущипнул себя за колено, но ничего не почувствовал. Или почувствовал, но это прикосновение показалось ему настолько безболезненным. Вмиг парню в голову, помимо его собственных переживаний насчёт этой ситуации, закралась мысль, что жизни нет. Что всё здесь окружающее – это очередная иллюзия, очередное сновидение. Только надо из него как-то выбраться. Парень перестал ощущать реальность всего здесь происходящего, из-за чего ему стало вдвойне страшно, что выразилось в боли в его животе. Начало казаться, что к нему пришло сумасшествие или нагрянула шизофрения, вызвав тем самым немалую тревогу. Звуки точно отдалённо звучали.
Томный снова окликнул Грёзнова. Слова его доносились будто через какую-то дымку или странную пелену. Вокруг начали шептаться. Парень, собрав все свои силы в кулак, встал, несколько пошатываясь, проследовал на сцену. Ступая на каждую ступеньку, разум его как бы колыхался так, будто сидящая внутри душа пыталась покинуть тело; такое ощущение бывает у больного человека, расхаживающего с высокой температурой.
Томный сошёл со сцены, устремив всё внимание на побледневшего, как статуя, человека. Фанаты ему уже начали шептать, чтобы он бросил эту задумку, видя состояние стоящего напротив микрофона поэта.
Грёзнов, прокашлявшись и сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, попытавшись тем самым убрать состояние отчуждённости от сего мира, которое у него возникло, достал из кармана брюк скомканную двенадцати листовую тетрадку. Перебирая невольно дрожащими руками страницы, он выбрал стихотворение, которое сочинил только вчера утром (после прочтения газеты), посчитав на данный момент его более уместным.
И вдруг он стал читать собственное сочинение твёрдым и уверенным голосом, точно рассказывая его своему отражению в зеркале:
Есть миллионы рабских рук.
Под Вами мир, а Вам всё мало.
В Вашей груди не слышен стук,
Ведь сердца в ней и не бывало.
Вы жалок. Царь так хладнокровен
И не жалеет людской крови,
Что так бурлит в Его рабах.
А на рабочих лбах, рубахах,
Так много пота, много боли,
Да он лишь больше хладнокровен.
Но у Вселенной есть законы,
Она одна носит короны,
Решает та: кому и жить,
Кого и смертью наградить.
Придёт к вам гибель, Царь!.. И нет спасенья!
Грядёт забвенье, Царь!.. Грядёт забвенье!
Как у земных,
Как у мирских!
В зале воцарилась тишина.
На последней строфе у поэта начал несколько содрогаться его строгий голос. Оторвав свои испуганные глаза от исписанного тетрадного листка, Грёзнов наконец-то смог оглядеть весь зал с новой перспективы. Это помещение можно было словно разделить пополам: в одной части – молодёжь, в другой – старики. Как раз из второй части помещения и уходили люди в течение выступления Томного. За первым столиком той же части сидела одна единственная поэтесса – Фуриявская Ирина. Напротив расположились молодые поэты, которым и выпала честь выступать на этом вечере. Однако, кого здесь больше? Молодых людей или стариков? По первому взгляду казалось, что тут больше молодых.
Слушатели не знали, как себя вести по отношению к внезапно появившемуся парню. Некоторым стихотворение понравилось, но из-за напряжённо сложившейся в обществе обстановки, из-за негаданного явления дрожащего поэта, те впали в ступор. Только люди старого поколения хотели уже начать аплодировать, как докучающую тишь первым перебил Георгий:
– И вы ещё наши стихи называете ужасными?
Грёзнов посмотрел на него непонимающими глазами и мигом покраснел.
– Вот какой в ваших стихах смысл? Вы же за него так беспокоитесь, – Томный, намеренно скорчив грустную рожицу, придавая тем самым более комичный и оскорбляющий вид, рассмешил этим многих присутствующих из зала.
– Как смысла нет? – вопросил Грёзнов. – Что вы говорите? Здесь, вообще-то есть смысл, и он…
– А ритма и рифмы хорошей нет. – Вырвал право голоса Сахаров, начав корчить из себя учёного. – Вот был там один моментик, я уже не вспомню где, но-о слова вообще не рифмовались. Да и ритм какой-то не тот. По горам скачет. Что ж такое?
– Я… – грозно хотел было оскорбить Сахарова парень, но, одумавшись, передумал и вмиг его тон принял смирительный окрас, – я перепроверю всё.
Томный громко усмехнулся.
– Перепроверит! А раньше руки не доходили? – Георгий оглянул молчаливо смотрящую толпу. – Поражаюсь…
– А смысл-то какой? – спросила Ирина. Видимо слова Грёзнова, которые высказал через свои уста тот мерзкий старичок, задели и эту поэтессу.
– Смысл?.. Разве вам он не понятен? – удивлялся парень.
– Опять вы нас принижаете, молодой человек! – воскликнула Фуриявская.
– С-смысл в том, что… как бы человек не старался ставить себя выше других, считать себя богом и вселенной, думая всё время о своей… о своей безграничной и вечной, по его мнению, власти, его всё равно настигнет смерть.
– Ба! И вы ещё не считаете свои стихи ужасными?! – не успокаивался Томный.
– Да! – к удивлению выкрикнула ранее незаметная Аделаида.
– Вы только и видите смысл в смерти! Если стихи не о смерти, значит это не стихи?! – Георгий ехидно улыбнулся и повернулся к слушателям, после чего в зале раздалась парочка неуверенных смешков, видимо, поклонников творчества Томного, пред многими из которых возникла дилемма. С одной стороны, Георгий, их кумир, говорил об абсурдности этого стихотворения и этого поэта, с другой же стороны, многим слушателям этот испуганный парень и его прочитанное сочинение показались не такими и плохими.
– Нет! – озлобленно выкрикнул Грёзнов, тотчас побледневши.
– Тогда что? Вы, дорогой мой, сами уже ставите себя выше нас, не так ли? – язвил Георгий.
Грёзнов что-то тихо проговорил про себя.
– Что-что? – переспросил его Томный.
– Никого я выше себя не ставлю.
– О, ну, понятно, – добавила Ирина.
– В общем, идите-ка, пожалуй, со сцены. У меня ещё дела есть.
– Не уйду, – вдруг озлобленно сомкнув брови, начал перечить парень Томному.
– Совсем уже что ли? Иди уже! – поражался Георгий.
Фуриявская удивлённо высказала и собственное словечко:
– Парень, что тебе говорят?
– Опять о смерти поговорить желаешь?! – заливался мерзким хохотом Томный.
В зале поднимался шум. Ведущая с обеспокоенным и тревожным видом быстро стала подходить к сцене.
– А ведь я чувствовал, что увижу здесь самозванцев. – Зал мгновенно затих, услышав эту громкую, благодаря колонкам и микрофону, фразу.
– Маргарита, – окликнул Томный ведущую, – оставьте его и уйдите, пожалуйста… Ну-ка, что наш господин-обиженный хотел нам сказать?
– Смысл не в смерти. Слышите меня, надеюсь? Смысл не в смерти, как вы, не одарённый большим умом, могли подумать. – Георгий ошалел, но его стойка продолжала выражать непоколебимость. – Дело в том, что таких самозавышенных людей, вроде вас, которые считают себя лучше всех и имеют право, по их мнению, на публику превращать любое существо в смех, скрывая под этим свою ущербность… таких людей всё равно ждёт смерть, как и обычных, земных людей… вот такое завершение театра, который вы тут разыграли, – медленно, желчно проговорил вдруг набравшийся уверенности Грёзнов, добавив в конце, передразнивая Томного: «Дорогой мой».
– Да что вы себе позволяете?! – вскрикнул Георгий.
– Давайте теперь я позволю себе взять ваше святое право голоса… а точнее право оскорбления.
– Оскорбления?! А! А что говорили о наших стихах вы?
– Это было краткое изложение своих впечатлений, а не бессмысленный поток оскорблений в ваш адрес. Да, к тому же, раз вы такой умный, так расскажите людям в чём смысл ваших стихов?
Томный раскрыл было рот, но ничего не вымолвил. Тогда за него вступился Сахаров:
– Извините, а с каких это пор поэт должен говорить смысл своего стихотворения людям?
– Так если люди не понимают. Вот, мои стихи не поняли, так я и рассказал. И не важно, что меня тем самым хотели просто унизить…
– Кто унизить хотел?!
– Георгий Тём… Томный, хватит строить из себя бессребреника. Поверьте, вам это не идёт.
– Хам!
– Да хватит вам орать, – пытался успокоить всех Павел.
– Так расскажите мне идею вашего стиха! К чему этот образ коровы, сидящей в кремле на собрании у Александра III? Смех и только!
– Ой, а сам додуматься не можешь, – цедил, глядя исподлобья, Георгий. Потом каким-то неуверенным голосом, словно придумывая, он добавил: – дам подсказку… это связано с политикой…
– Хорошо, – перебил Грёзнов, – тогда зачем вы на следующих же строчках пишите о другом бреде, который уж совсем не относится к этой политике?
– А зачем мне однозначность? Это скучно читать. Намного лучше, когда в одной строке миллионы идей!
– Ну, очень сомневаюсь, что вы могли вложить в корову миллионы разных смыслов, —заулыбался внутри парень. Павел Сахаров хотел было снова встать на защиту, как Грёзнов мигом его перебил, – а какой ещё, кстати, смысл в отсутствии запятых?
– Неужели не слушал меня, а?! Я же говорил, что это протест!
– Протест? Протест кому? Правилам русского языка?..
– Что на этот раз не нравится?! Лучше бы о протесте смерти писал, да?
– Да что вы пристали к этой смерти!.. как я понял, протестуете вы сами себе, верно? Странный вы человек. Да и чего вам… пипл хавает, и этого достаточно, – ухмылялся Грёзнов.
– Вы о постмодернизме когда-нибудь слышали? – влез Сахаров.
– К великому счастью я о нём только слышал. К великой горечи боюсь сейчас о нём узнать.
– Зачем такие театральные речи?..
– Никто толком и не знает, что такое постмодернизм. У вас куча определений! Вы называете постмодернизмом всё и вся, – прервал Павла Михаил.
– Потому что это многогранное понятие! – выкрикнул Георгий.
– Значит, это понятие в принципе не имеет смысла! Если у одной вещи множество значений, значит оно не имеет ни одного значения, – продолжал Грёзнов.
– Так вот, видите ли… – хотел было объяснится Павел, но его борзо перебил Томный.
– А Маяковскому что скажете?
– А что он мне сделал?
– Неужели стихи не читал?! Маяковский ломал границы стихосложения! Маяковский стал для меня, да и для всех…
– Маяковский не ломал стихи просто так. Может, и бывали моменты, когда ради денег надо было писать каждое слово в отдельной строчке, но это были просто моменты, как мне кажется. Вы же, не перебивайте меня, ломаете от балды, грубо говоря… ну или, чтобы заработать на этом вечере денег, – Грёзнов взглянул в горящие от удовольствия глаза того старика, а потом посмотрел на лица лириков, некоторые из которых покраснели и изуродовались в грязном стыде.
– Хватит уже! Хватит вам, молодой человек, говорить в этом зале такие слова! Что за пошлость? – снова влезла в спор Ирина.
В помещении послышался шёпот между слушателями. К сцене опять скорыми каблучками начала подходить ведущая, но на неё неожиданно рявкнул Томный:
– Маргарита! Ты меня слышала! Вернись обратно!
Испуганная девушка покорно кивнула дрожащей головою и выбежала из помещения, сбив случайно по дороге библиотекаршу, которая встретила Грёзнова ещё на входе.
– Простите меня, – любезно извинился парень, – как вас зовут?
– Фуриявская Ирина. Позвольте мне узнать, как вас зовут?
– Ага, – уклонившись от вопроса, Грёзнов продолжил, – можно вас спросить? Сколько лет вы пишите стихи?
– Серьёзно пишу уже девять лет. В детстве и, будучи подростком, просто пробовала…
– И всё это время вы посвятили чувствам?
– Простите? – удивилась Ирина.
– Все эти девять лет вы просто писали о любви?
– Что вы, нет-нет. О природе пишу…
– А стихи о природе – это разве не сентиментальные стихи? – снова перебил женщину Грёзнов.
– К чему в-вы клоните?
– Уважаемый, – послышался чей-то незнакомый бас из зала, – вы тут по всем пройдётесь или, может, вам стоит наконец-то уйти?!
Некоторые люди, в том числе Сахаров, Аделаида и Томный, поддержали мужика.
– А что вы имеете против чувств? – послышался женский голосок из зала, который разом утихомирил возмущённую толпу.
– Против чувств ничего не имею… но против одних чувств имею многое. Не думали ли вы писать о чём-нибудь ещё, кроме роз, цветах, любви и платках? Не надоело ли вам писать об этом девять лет? Или боитесь потерять свой доход?
Фуриявская округлила сверкавшие от вспыхнувшей ярости глазки и воскликнула:
– Да что вы себе, молодой человек, позволяете?!
– То, что могу себе позволить.
– Кто дал право? – уже более спокойным тоном спросил Томный.
– Наверное, тот, кто и вам дал. – Ответил Грёзнов парню и продолжил свою мысль. – Ирина Фуриявская, молю, научитесь вязать и продавайте тёплые вещи. Ваших однообразных стихов уже итак очень много. Ваша однообразность мешает другим. Среди кучи однообразности трудно, знаете, найти что-то хорошее.
Женщина потеряла дар речи.
– Отстань от женщины, – еле слышно сказала Аделаида и тут же покраснела.
– Чувства! Да что вы знаете о парадигме чувств? О парадигме разума? – вдруг вопросил Сахаров.
– Парадигма! – яростно выпалил Михаил. – Парадигма чувств! Господи, да вы хотя бы знаете, что такое парадигма? Пудрите публике мозги высокопарными выражениями! Что может быть хуже? – через несколько секунд мёртвого молчания парень, остудив пыл, продолжил говорить. – Кстати говоря, меня тут посетила мысль, когда я мельком следил за настроением зала. Я заметил, что люди с каждым стихотворением хлопали всё меньше и меньше вами восхищались…
– Тебе вообще никто не аплодировал, – съязвил Томный, после чего его тронул за локоть Сахаров, и они принялись тихо между собой о чём-то спорить.
Грёзнов запнулся и на некоторое время замолк, заморозив взгляд на этих двух поэтах, но потом всё-таки смог продолжить, однако, уже не таким уверенным голосом.
– Ко мне пришла мысль… что как раз из-за однотонности стихов… вас меньше слушают. Вас, Аделаида Тленная, это тоже касается. Если так подумать, то все ваши стихи, что ваши, Ирина, что ваши, Аделаида, ничем не отличаются.
Девушка вдруг визгливо и обиженно заговорила:
– Да знал бы ты, из-за чего они писались!
– К счастью, можете не рассказывать о своих личных событиях.
– Знал бы ты такое ощущение, когда тебя бросает любимый человек, спустя два года отношений! Знал бы ты эти страдания!
Вдруг громоподобным и строжайшим гласом в разговор включился Томный:
– Да конечно! Страдала она… – презрительно фыркнул он на девушку, которая, верно, и ему самому не нравилась. – Тебя отец розгами бил?! На тебя отец в детстве матом каждый вечер орал?!
– На что мне твой отец! – вскрикнула раскрасневшаяся девушка.
– Вы вообще молчите, – гаркнула Ирина, – вы в святые времена родились. В городах родились. Я в деревне была воспитана. Я бы эти мучения на самую драгоценную вещь променяла.
– Нет страшней страданий, чем безответная любовь, – ярко выговорила Тленная.
– Не неси чушь, – перечил с горящими глазами Томный.
– Тьфу, жалкие какие. Над вами не смеялись из-за внешности. Меня в школе из-за моего веса…
– Смеялись вообще-то, – оборвал только начавшийся монолог Сахарова Томный.
Грёзнов стоял, немного покачиваясь и вслушиваясь во всё происходящее, и невольно истерически улыбался. Он опечаленно подумал: « И всё они трагедиями друг с другом меряются».
А их групповой спор продолжался. Сахаров говорил:
– В десять мой отец по-пьяни до белой горячки дошёл.
Тут Грёзнова осенило:
– Чуть не забыл, – вмиг все затихли и устремили взоры на сцену, – я заметил, что в ваших стихах, чуть ли не у каждого… много алкоголя и сигарет.
– А что с этого? – удивился Томный.
– Помимо всего, да как и сейчас это видно, вы… вы как будто проповедуете грусть, неудачную любовь и страдания. Причём в самой отвратной форме. Нет, не все вы, а некоторые из вас. Хотел бы я обратиться к… к Аделаиде.
– Да что тебе нужно от меня?
– Вы в курсе, что это наносит вред здоровью? Я про алкоголь и сигареты, которые вы так мило упоминали в первом стихотворении.
– Ну и чё, что они плохие?
– Так зачем продвигать это в массы? Вас не волнует, что ваши стихи читают молодые люди, подростки, да и, чего скрывать, дети могут прочитать! И что? Вы говорите: «И что?». Дети ничего не смыслят. Все схватятся за сигареты, ведь это так круто! А потом, спустя год, от сильной зависимости от курения дети будут помирать в дешёвой городской больничке от рака лёгких, а рядом с их больничной койкой будут реветь их родители! – под конец он уже неистово кричал так, что все до единого замолкли и испугались (кроме Томного, который продолжал с суровостью осматривать стоящего у микрофона парня).
Угнетающая тишина. Никто не мог вымолвить и слова, даже сам Грёзнов, который весь уже трясся. На глазах блеснула слеза.
– Мне кажется, что вы несколько преувеличиваете, – растянул предложение успокаивающим тоном Сахаров.
– Нет! В таких делах нет преувеличений!
– Позвольте, – продолжал говорить Павел, – в нашей стране каждый пьёт и мало кто из них имеет серьёзные последствия и…
– Но последствия есть! А вы, вместо того, чтобы писать юморные стишки, в которые смогли вложить лишь дурную шутку и ни капли здравого смысла, должны научить манерам своего друга, чтобы тот перестал в своём творчестве материться!
– Какая вам разница? – недоумевал Георгий.
– Да потому что стихи… стихи должны нести красоту! В поэзии нет места матерщине. Красота эта должна привлекать, а не отталкивать! Слова должны быть чёткими, точными, а не расплывчато-сладкими, от которых живот воротит. В поэзии выражают страдания и скрашивают их, чтобы… чтобы человек воспринимал это как должное.
В зале послышались смешки.
– Что за чушь! – вскричал кто-то из слушателей со стороны Томного.
Поднялся хаос, Маргарита вновь, несмотря на все указы и крики Георгия, побежала на сцену. Томный снова стал ругаться с Сахаровым, тыча пальцем на дрожащего у микрофона поэта. Люди что-то гулко высказывали друг другу. Некоторые выкрикивали ругательства в сторону Грёзнова, а сам он, заметив, что его руки пуще трясутся, побледнел ещё больше. На глазах того от страха, шума вокруг, выступили слёзы, да он, собрав в себе оставшуюся смелость, напоследок вымолвил:
– Из-за вас «поэт» станет ругательным словом.
Грёзнов раньше, чем Маргарита забежала на сцену, дабы утихомирить толпу, сбежал вниз и устремился к выходу. Вдруг его за плечо схватил тот самый старичок и с безумием в чёрных зрачках вопросил:
– И как тебе нынешняя поэзия, милок? Ты увидел в них талантов?! – он уставил на парня горящий взор.
Парень, пустив слезу на побледневшую щеку, вырвался из рук старика и быстро покинул помещение, смахнув раздражавшую каплю с лица.
Так, на тлеющем закате, закончился литературный вечер на улице М-о.