Грёзнов немного подумал, потёр свой потный лоб да выжал из себя через силу:
– Хорошо.
Взгляд Елизаветин сразу предстал в других красках. До этого слова «хорошо» и даже до всей этой беседы он был добрым, сейчас же он просто сиял так, словно помимо добродушия, явилась переполняющаяся в душе надежда. Надежда на спасение.
– До встречи! – попрощалась она и сразу скрылась за углом, глядя с опаской на силуэт возле книжного магазина.
Она исчезла за углом. Грёзнов, с небольшой ухмылкой на лице, повернулся к тому магазинчику и ускорил шаг. Наталья Александровна уже прошла пару метров от здания, но парня покамест не заметила. Он шёл прямо за её спиной, быстро, громко топая. В голове всплывали воспоминания о былой крепкой дружбе, об искреннем товариществе, что привнесло в его юность свет – из-за этого Михаил от недовольства зажмурил глаза и наклонил голову к правому плечу. Он сдерживал слёзы. Впереди шедшая фигура что-то заподозрила и немного покосилась в правую сторону.
За эти полгода женщина значительно поседела. Её тёмное каре давно покрылось серебром, уже после объявления диагноза её сына. Ростом та была мала, на голову ниже Грёзнова. В одежде её, на длинном платьице, преобладали тёмные тона. Сумка той лежала на широковатом плече, которую она частенько поправляла пухленькими, короткими пальчиками. А в целом, ростом женщина стала ниже.
Парень уже находился на расстоянии в два шага от неё, как вдруг Наталья Александровна обернулась и от по-великому приятного удивления остановилась.
– Миша! – воскликнула она, прислонив ладони морщинистых ручонок к розоватым щёчкам. Она хотела было подойти к нему и обнять, по старой привычке, но всё же опомнилась и застыла на месте.
– Здравствуйте, Наталья Александровна, – голос его был уже не наигранно добрее, чего тот сам не ожидал.
– Сколько лет, сколько зим! Я же слышу, что сзади кто-то идёт! И прям чувствовала, что кто-то знакомый! Прям знала!
Грёзнов, улыбнувшись, промолчал.
– Пойдём домой ко мне, я тебя накормлю, а то ишь как похудел! Что ж ты не кушаешь ничего? Или ты болеешь? Опять еды нет? Давай я тебя накормлю!
– Нет-нет, за меня можете не бояться. Еда есть, девяностые уже прошли, не бойтесь. Я… я вот по пути шёл, решил заглянуть к вам. Увы, но зайти сегодня не смогу. Тороплюсь очень.
Наталья Александровна опечаленно вздохнула и потупила седую головку. Сказала:
– Ну, пошли, проводишь меня.
Они сдвинулись с места.
– Чем занимаешься, Миш? Всё также? Работаешь?
– Да. Точнее нет. Я взял отпуск.
– О, и на сколько?
– Как у всех – на месяц.
– Понятно. И как оно? Отдыхается?
– Да.
– Ой, а у меня всё тоже также. Клиентов, правда, убавилось что-то.
– Почему?
– Да вот, думаю, что книжный магазин уже никого не интересует. Читающие люди как-то стали пропадать. Сейчас как-то лучше журналами интересуются, а книжники… Убивают всех что-ль? Да в газетах вроде молчат. Посетители мои, частые, поуезжали из города. Надоел он им. А мне что? Я-то здесь уже, наверное, навсегда. Дом один, за собакой ухаживать надо…
– Сколько лет псу? – перебил Грёзнов.
– Я… четыре ему, четыре. После Исая-то сразу завела… Так вот. Некуда мне ехать… Думаю я в скором времени заканчивать это моё дело.
– Что? Почему же?
– Да на финансы свои смотрю, так эдак в ноль скоро уйду. Аренда помещения итак небольшая, а тут ещё и прибыль-то падает.
– Может, разнообразия привнести?
– Можно, Миша, можно. Только чего ещё надо? У меня из канцелярского отдела небольшого покупают больше и чаще, нежели где книги. Ты, кстати, пишешь ещё?
Хотел он было сказать своё шаблонное «нет», как тут Грёзнова будто ударили в голову произнесённые женщиной слова. Он взглянул на неё испуганными глазами и замолк, став дышать от удивления тише и обрывистее. Наталья Александровна, осознав, что сказала, мигом побледнела.
– А… откуда вам з-знать? Откуда узнали? – ошарашенно спросил парень.
– Так-так это же, это Исай же мне сказал однажды, и… я тогда, конечно, молчала… но вот поинтересоваться решила.
Собеседник взглянул на даму с недоверием и презрением, вскоре отвёл взгляд вдаль.
– Да. Пишу.
– Понятно.
Они затихли. Через пару шагов дошли до небольших ворот и поглядели друг на друга. В её чёрных зрачках будто расплывалась печаль, да в тоже время нечто тревожное и постыдное. Он в очередной раз убедился, что та что-то от него утаивает. Но, опять же, что?
Грёзнов улыбнулся, Наталья Александровна сказала чуть дрожащим голоском:
– Ну, вот и всё. Спасибо, Миша… спасибо, что не забываешь обо мне. Спасибо, Мишенька, спасибо. Давай, удачи тебе!
– До свидания, – и парень, отвернувшись, облегчённо, тихо, выдохнул.
Это произошло спустя десять минут после прощания у ворот с Натальей Александровной. Он шёл по знакомой ему тропе, скрываясь за углами, освещаемыми последними закатными нитями. Смотрел себе под ноги, смотрел и начал замечать, что свет, озарявший недавно весь район и весь город, стал тускнеть и становится таким же серым, как и в предыдущие дни. Вдруг впереди, на противоположном тротуаре, Грёзнов увидел открывающуюся калитку. Следом из неё показалась девичья фигура и силуэт стройного, подтянутого мужчины. Грёзнов мигом различил фигуру той девушки. Ему понадобилась секунда, чтобы память потревожили прежние думы и прежний её образ. Вот снова стройная ножка, красное, облегающее платьице, и рыжеватые, – но на этот раз растрёпанные – волосы.
«Она?.. Что… что она тут делает?!».
Девушка прижалась к официально одетому мужчине, провела худым указательным пальчиком по его острым скулам, ярко расплылась в игривой улыбке и устремилась на каблучках вперёд, по параллельному Грёзнову тротуару.
Парень, не двигаясь, то хмурил брови, борясь с вопросами в голове, то широко растекался нежным чувством в лице, умиляясь неожиданному появлению этой девушки. Внезапно она вскинула взгляд на него. Парень вздрогнул, попятился назад, потупив голову, и начал идти дальше. В душе он принялся проклинать себя, браниться; разгрызал стыд и давила вина за то, что тот посмел вылупиться на неё, как истукан.
Однако зато он теперь знал цвет её глаз. Они, с самого её рождения, были окрашены в ясный зеленоватый цвет. И отныне он точно знал каждую деталь в облике милой и единственной Музы.
Грёзнов воротился домой, мысли его мешались, а ноги гудели. В сознании поэта и писателя являлись картинки с очередной встречи. Он лишь твердил себе: «Она меня заметила». В то же время он боялся этого, страшился данного знакомства и того, как может его разрушить своим мерзким характером. Но, помимо прочего, помимо этих мечтаний о Музе, к нему в голову пробрался образ Елизаветы. Нет, она не привлекала его. Её внешность, несмотря на эту невзначай явившуюся думу о схожести женщины с девой Марией, не затронула, не зажгла искру в его сложных чувствах. Однако каким-то образом она запала к нему в душу и вылезти уже никак не могла.
И что ещё стоило бы говорить об этом бардаке человеческого нутра, тем более, когда в пятницу, его ждало посещение первого литературного вечера, из-за чего парень изрядно нервничал. Он метался, думая «идти или не идти». И, как оказалось, не зря. Ибо подсказывала ему чуйка, что идти туда – погибель и очередное разочарование.
V
За день до пятницы, то бишь в четверг, молодой поэт сидел за кухонным столом и уплетал за обе щеки горячий завтрак. В соседней комнате телевизор показывал какой-то военный фильм; погода за окном как всегда оставалась неизменна. Парень проглядывал мельком газету за прошлое воскресенье, про которую уже запамятовал и которую отложил на край стола, как вдруг его глаза наткнулись на одни строчки. Там оповещалось о недавнем московском теракте, произошедшем на рок-фестивале и навредившем жизням десяткам человек. Грёзнов несколько раз пробежался по одним и тем же предложениям, не веря, что он мог пропустить такую трагедию.
– И как такое вообще случается?! – с набитым ртом дивился парень, нервозно переворачивая страницы. – Кто-то же должен стоять за этим? Где? И где имя убийцы?
«Пятого июня тоже теракт был, – продолжил уже про себя Грёзнов, – и что же это? Не случайность! Где этот жалкий главарь, заставляющий людей убивать?! Где?!».
Он в раздумьях бросил завтрак и выключил в соседней комнатке назойливый телевизор. Парень ходил по спальне, склоня голову. Может, если бы он прочитал это в воскресенье, когда выпуск был ещё свежим, его это сильно не задело, но сейчас, нынешним утром, строки произвели на него немалое впечатление.
Спустя минуту, его думы пуще углубились, вплоть до того, что он начал мыслить, будто есть в мире как «мелкие» тираны, которые владеют небольшой группой людей, так и «большие», которые владеют, может, целой страной и имеют влияние на другие государства. Такие диктаторы разжигают войны, заставляя граждан падать плашмя в землю; они прикрываются высокопарными фразами о защите долга и спасения Родины, но на деле преследуют собственные цели, а не общественные.
После этого в голову Грёзнова полезло множество противоречий, которые он сам же попытался опровергнуть, проговаривая при этом мысли так, точно перед ним стоял живой собеседник. И пиком всего стало нашествие на парня рвения соткать новый стих. Так он и сделал, просидев согбенно с пятнадцать минут за столом. Дописав, он самодовольно оскалил зубы да продолжил уплетать уже холодный завтрак, и убивать свой очередной день.
Вечер пятницы оказался душным, как ни один вечер этого Лета.
На листовке написано, что выступление первого поэта начнётся в семь. Грёзнов постарался одеться поприличнее и напялил на себя тёмные брюки, клетчатую рубашку серого цвета с коротким рукавом. На ногах были обычные кроссовки. Он по привычке взял с собою тетрадь и блокнот – где записаны его произведения, – а также, помимо прочего, ручку.
Вышел он, наконец, на городские тротуары. Вдали подчас проплывало угасающее Солнце, и, хоть над головой всё равно было затянуто, вокруг стояла непереносимая духота. Проходя по бульварам, Грёзнов посматривал на бумажку, лежавшую у него в кармане, и шёл на улицу М-о. Найдя, в конце концов, ту самую библиотеку, он зашёл в неё под сероватый свет вечереющего неба.
В помещении было немного прохладно. Его сразу встретила худощавая женщина, сидевшая за деревянным столиком. Из открытой двери слева уже доносилось чтение какого-то стихотворения. Грёзнов уведомил женщину, что пришёл на литературный вечер, а она с неприятной усмешкой ответила:
– Он уже как час идёт.
– В каком смысле? – парень округлил глаза и сжал за спиной итак дрожащие руки.
– Вечер перенесли чуточку раньше. Вы не видели в газете?
– Что? Погодите…
– Да, у нас сначала всё было назначено на семь, но по настойчивым желаниям некоторых молодых авторов, перенесли всё на шесть.
«К чему это?.. Интересно», – поморщил лоб Грёзнов.
– Ладно, не вы один такой. Давайте деньги, приходите, присаживайтесь на любые места, кроме первого… кроме первых трёх столиков у сцены, увидите. Там наши таланты. Чай, кофе, вода?
– Ну… а вода сколько? – он высыпал на стол сто тридцать рублей за вход.
– Вода – пятнадцать рублей. Чай – тридцать. Кофе – сорок пять.
– Вода полулитровая?
– Э, нет, милок. Это всё по кружкам. Там миллилитров двести, то и меньше.
Грёзнов не по-детски одурел. Лицо его непременно искривилось в разочарованной улыбке, и парень дерзким тоном съязвил:
– Нет уж. Слишком много позволяете.
– Вот и иди, – глядя исподлобья, проворчала женщина, – иди уже.
– Куда?
– Да туда-туда, – тыча пальцем на левую распахнутую дверь, тараторила она, – всё, иди уже. У меня очередь.
Грёзнов посмотрел по сторонам, но никого в помещении не увидел.
– Да иди уже, чёрт с тобой, – покраснела библиотекарь.
Парень быстрым шагом отошёл от женщины и проследовал в нужное ему место. В промежуточном помещении между коридором и тем самым залом, были расставлены книжные полки, заполненными старыми книгами. Некоторые стеллажи были покрыты пылью, из-за чего это место казалось, по большей части заброшенным. Впереди находилась арка, из которой выливались синеватые лучи потолочных ламп. И в том зале, по-видимому, и проходил литературный вечер.
Грёзнов шагнул в привольный зал, где разместилось около тринадцати круглых столиков, каждый из которых имел по три-четыре стула. Первые три столика, как и говорила женщина на входе, были заняты поэтами. Однако места были заняты не все. За теми столиками сидело лишь четыре лирика, а пятый выступал со своим заключительным на этот вечер стихотворением. В зале расположилось чуть меньше, чем сорок слушателей, из-за чего Грёзнов на пороге слегка опешил. Некоторые места всё-таки остались свободны, и парень проследовал за стол, за которым сидел мужчина преклонного возраста. Парень, усевшись на деревянный стул, однако, не привлёк внимания старика. Помимо свечей и прочего, чуть ли не у каждого второго стояло по чашке, а то и по две, холодного чая, воды, и изредка кофе. Сама сцена была скромной и к тому же невысокой. Шириною – где-то шага в два, а длинною – в четыре. По углам расставлены нерабочие вентиляторы, которые максимум, что делали – создавали иллюзию прохлады в негаданную летнюю жару.
Вот закончилось выступление какого-то молодого, лет девятнадцати, поэта, и в зале раздались аплодисменты. Стихи того Грёзнов не услышал, ибо был занят собственными размышлениями и заботами. Вдруг седовласый старик тихо обмолвился сидящему рядом моложавому незнакомцу:
– Вы тоже, как думается мне видеть, хотели прийти к семи?
– Да, – глаза Грёзнова забегали, да руки снова задрожали.
– Ничего-ничего. Это того стоит. Вы вовремя. Последний неплохенький поэтик сейчас уйдёт… уйдёт-уйдёт. Сейчас здесь будет самый сок. – Он цинично оскалился. – Этот вечер, вообще организовали три поэта. Знаете Томного?
– Нет, – так же вполголоса ответил парень.
– Ничего-ничего. Узнаете. Так интересно пишет. – Он закатил глаза и пару раз цокнул. В этот же момент в зале раздался хохот после шутки темноволосой ведущей. – Здесь много его поклонников. Даже среди младших возрастов. Он пишет, если уж говорить совершенно откровенно, вызывающе. Именно поэтому поставили ограничение на этот вечер с восемнадцати. Но, как видите, людей всё равно много.
Грёзнов, отвернувшись от собеседника, был уже заинтригован такими хвалебными фразами одетого в белую рубашечку старичка. Да в тоже время был и недоволен появлению потенциального врага – так называемого «Томного». Люди творческие, как-никак, часто соперничают и грешат завистью.
Из-за столика первого ряда поднялась какая-то светловолосая женщина в бирюзовом, льняном платье. Первое впечатление о ней у Грёзнова сложилось, как о довольно-таки невинной особе, верно, из-за платьица. Внимание парня вмиг прервал всё тот же надоедливый старик:
– Хитро́ они сделали. За вход деньги берут, а сидеть в такой духоте без воды заставляют, – старик про себя усмехнулся и продолжил, – если за воду платить не охота, то, будь добр, сидеть в духоте смирно. Такие деньги гребут себе! Хитро́-хитро́.
Парень отвёл задумчивый взгляд от бородатого старика и опустил его на дубовый паркет советских времён.
«Деньги… наверняка эти деньги, они идут к этим поэтам, наверняка».
Грянули овации, и к микрофону подошла та самая дама зрелых лет, одетая в невинное платьице. В руках она держала несколько листов, сквозь которые еле просвечивались чёрные печатные буквы. Она улыбалась аплодирующим людям тонкими, розоватыми губками. Глаза её мерцали каким-то тёмно-сероватым оттенком. Стояла она гордо и непоколебимо, с ровною осанкой и словно намертво вкопанными ногами, но не от большого страха, опять же, а от большой уверенности. Однако источал её облик чем-то разочаровывающим и неприятным, что Грёзнова в некоторой степени насторожило.
Огромный зал умолк. Женщина с полминуты постояла, перебирая в чуть морщинистых руках листы, и затем оглянула зрителей, сопровождая свой взор следующими словами:
– Добрый вечер, дорогие любители поэзии…
– Вот ещё хорошо пишет. – Прошептал в правое ухо Михаила дед и некоторое время глядел на игнорирующего его парня в надежде услышать любой ответ, но по прошествии нескольких секунд ничего так и не получил. Грёзнов сконцентрировал всё внимание на сцене.
– Для тех, кто здесь впервые, и для тех, кто ни разу меня не видел, хочу представиться. Меня зовут Фуриявская Ирина. Ударение на «я» и только на «я». – Дама, не скрывая белых зубов, посмеялась. – Мне пятьдесят девять лет, и я – поэтесса. Пишу стихи уже девять лет, сразу после моего пятидесятилетия. Живу я здесь, в этом городе, поэтому, если вы захотите со мной пообщаться (не бойтесь, никого я есть не буду), подходите ко мне и спрашивайте. Всегда рада новым знакомствам. А теперь, если вы мне разрешите, я прочту вам несколько моих стихотворений.
Зал вновь разразился рукоплесканиями, и парочка людей закричала: «Просим!». Грёзнов же, снова положив ногу на ногу и скрепив «замок» из пальцев рук на голени правой ноги, насторожил слух. Поэтесса волнисто – то громче, то тише, – читала:
Мой милый дом расцвёл Весною.
Шумят ручьи в дали родной.
Щебечут песней заводною
Все птицы на тропе лесной.
В полях, окутанных свободой,
Я жду тебя. Ты, милый мой,
Приди со светлою погодой,
И будешь счастлив жить со мной.
Смотреть мы станем на туманы,
Когда рассвет их рассечёт.
Найдём мы тихие лиманы,
И время будет нам не в счёт.
Мой милый дом расцвёл Весною.
Растут цветы везде. А мне
Хочется жить в стране с тобою.
Пылать душе моей в огне.
Как только поэтесса с мелодично расставленными паузами да интонациями довершила читать сотворённое дитя, помещение залилось овациями. На её лице засияла ещё большая улыбка, а в глазах блеснула слеза. Сидящий рядом старикашка также хлопал, однако на морщинистой мине его было сокрыто таящееся чувство: далеко не радость или восторг. Грёзнов, поддавшись общим аплодисментам, машинально принялся хлопать, но потом медленно перестал. Мысль, промелькнувшая в его голове, не стала огромного содержания, нет. Его дума заключалась в одном слове: «Недурно». Когда седовласая персона в белой рубахе спросила у парня: «И как вам, сударь?», парень повёл плечами и промолчал. Тогда поэтесса обратилась к слушателям уже более мягким голосом:
– Это стихотворения я посвящаю моему мужу. Его нет сейчас в зале, потому что он сказал, что приготовит к моему приходу вкусный ужин, – некоторые из присутствующих дам то ахнули от умиления, то расплылись в мечтательном лице, а оставшиеся скрасили мину завистью и отвращением, – чему я была очень рада. Я считаю, что в каждом человеке есть любовь и доброта.
Закончив речь насчёт своего же стихотворения, она положила перед собою второй листок. Грёзнов закатил глаза от сказанных ею слов, посчитав их излишне приторными и инфантильными, да ещё, к тому же, лживыми.
– Второе моё произведение на данный вечер я была бы не против прочитать с разрешения моих слушателей. – Радость всё не сходила с её лица.
«Что за ребячество? К чему этот… – зал неожиданно закричал „Просим“ и т.п., что немного сбило парня с мысли, – риторический вопрос? Самоутвердиться захотела?».
Кивнув головою и дождавшись затишья, Фуриявская сызнова начала читать:
Холодный ливень за окном.
Темно, и серо, и безлюдно,
Как в грустном сердце том одном,
Что бьётся тихо, но так чудно.
По щёкам катятся и слёзы,
А на душе одна тоска.
Придамся сладостным я грёзам,
Где в них тоскую не одна.
Ищу тебя среди прохожих,
Но ты ушёл. Забыл меня.
И что, что стали не похожи?
Я всё равно люблю тебя.
Вернись! Беру слова обратно.
Всегда любила я тебя.
Мне стало сразу так прохладно.
Молю, вернись! Согрей меня.
Она, не уступая своей отточенной технике прочтения первому стиху, оторвала глаза от строф и будто оглянула каждого слушателя. Увидев, что парочка дам и даже один мужчина смахивали скатывающиеся капли со щёк, в её душе засияла ни с чем не соизмеримая гордость за себя и свои сочинения. Слушатели снова, как запрограммировано, зааплодировали. Девушка, сидевшая за столиком перед сценой (из-за чего, видимо, являвшейся поэтессой) под грохот рук вскрикнула: «Гениально! Браво!».
Грёзнов бросил на неё разочарованный взор и после опёрся локтем на колени, прикрывая потной ладонью этой же руки взопревший лоб. Старик, посмотрев на парня, что сидел в такой позе, довольно растянул губищи.
Ирина продолжила рассказывать:
– Бывают моменты, когда любое расставание на время или просто… знаете, – поэтесса, второй раз выступив, стала говорить ещё мягче и точно фамильярнее, – бывает затишье после ссоры. Так вот, после таких моментов я и писала это стихотворение, страдая и вкладывая частичку разбитой души в букву, в слово, в новую строку.
Зал молчал с прискорбными физиономиями. В основном это были женщины и девушки. Мужчины, в большинстве своём, оставались строги и хладны.
– Пожалуй, я и третий стих вам прочитаю, – довольствовалась Фуриявская. На её самодовольство люди ответили положительно.
Третье стихотворение мало чем отличалось от предыдущих двух. В данном произведении поэтесса использовала всё те же слова, только в разных формах и расстановках. Но даже после него, после тканого теми же нитками полотна, снова говорящего о любви да ирреально поэтичной природе дождя, очень кстати явившемся в минуту траура, люди расплылись в рукоплесканиях. Однако отныне они уже были короче, а возгласы – тише.
«И как можно вообще эту тягомотину слушать? – гневался про себя Грёзнов. – Как можно так скучно и нудно всё это писать, а?! Всё любовь и любовь! Любовь, расставание и снова любовь?! Что за бред! И ещё после этого считать себя поэтом, конечно! В мире же совсем ничего нет, кроме плотских желаний! Нет катастроф, трагедий, каких-либо проблем. Этого нет, и никогда не было, ведь есть чувства! Дура!.. – парень с облегчением выдохнул и продолжил, сжав губы. – И с каких это пор таких ещё продолжают слушать… есть же множество стихов о любви, уже есть!.. можно, конечно, и собственные чувства через поэзию изливать. Эти собственные, эгоистичные чувства и эмоции… хотя… хотя и я такие стихи писал. Чувства, сантименты. Вот даже ей… писал о ней, когда встретил её, когда она переходила через дорогу… и о страданиях сочинял, и о печали… Начал я писать стихи о чувствах; после первых пяти мне стало легче, а сев писать десятый, понял, что начинаю деградировать», – тут внутренний монолог Грёзнова закончился, и его стеклянные зрачки снова оживились.
В этот же момент Ирина сказала слушателям, к некоторым из которых подошла девушка в фартуке и что-то спросила, фразу следующего содержания:
– Пожалуй, учитывая такую благоприятную обстановку здесь, среди таких замечательных людей, я могла бы прочитать и четвёртое своё стихотворение, которое думала, если честно, утаить.
Грёзнов ехидно осклабился и закатил глаза, поведя недовольно вверх бровями. Ирина спустилась со сцены, взяла из кожаной сумочки, висевшей на спинке стула, слаженный листок, поднялась на сцену и стала читать. Только Грёзнов, даже через гущу разочарования, готов был поверить в хоть какой-то новый смысл тайного дитя Фуриявской, как уже после первых двух строчек был раздосадован пуще прежнего.
Через пару минут, когда Ирина довершила выразительно растягивать слова и попрощалась с публикой, несмотря на то, что уходить никуда не собиралась, на сцену ведущая пригласила следующего таланта. В тот же момент к Фуриявской подсела какая-то дама, и, исходя из самодовольства выражения лица поэтессы, которое было у ней ещё во время чтения, можно было предположить, что эта женщина являлась её поклонницей.
На сцену вышла молодая девушка, точно не старше двадцати лет. Худая, в чёрном одеянии, сливавшемся с цветом её волос. Одежда простая, как будто повседневная. Ростом юная поэтесса была не высока, кожей бледна; чёрные зрачки растерянно бегали по столам, в руках тряска; места себе не находила. Всё раскачивалась на месте из стороны в сторону, верно, пытаясь унять дрожь.
Грёзнов, увидев в девушке полную противоположность Фуриявской, снова прицепил всё своё внимание к творческой персоне.
– Здравствуйте… я, – её голос несколько дрожал, чем вызвал жалость у многих слушателей, – пишу стихи с тринадцати лет. Никогда на публику их ещё не читала, но прошу, прошу отнестись немножечко мягче… м-мой псевдоним – Аделаида Тленная. Название стиха «Как кричит ночь».
Зал подбадривающе зарукоплескал.
«И зачем говорить всем о псевдониме, если он нужен для секретности?.. Ладно, девушка, наверное, просто волнуется», – докончив мысль, Грёзнов продолжил слушать.
Она, мельком оббежав все строки, тяжело сглотнула ком в горле и стала монотонно зачитывать:
Ночь. Прекрасная луна.
Боль. В руке бокал вина.
Грусть. Держу я сигарету.
Любовь. Люблю я по секрету.
В подъезде я сижу одна.
От сигареты дымка.
Спрошу тебя, а ты меня.
Мы держим нашу картинку.
Не сплю теперь из-за тебя.
Хочу обнять до дрожи!
Схвати, прижми только меня,
Тепло чтоб чувствовать по коже.
Ты пьян, а я ещё трезва.
Силён ты, молод и умён.
А я слаба, но я твоя.
И пусть расцветёт засохший клён!
Вся ночь кричит. Разбил ты сердце!
Не смей давать советы.
И клён шумит. Закрыл ты дверцу.
Луна лишь ночью курит сигареты.
Она замолкла и в страхе медленно подняла глаза с листка на людей. Публика зааплодировала, хоть и не так бурно, как было на первом стихотворении у Фуриявской. Юная поэтесса скромно улыбалась, но угольки взгляда выражали её неудовлетворённость и зависть Ирине; ей было всё же неприятно. Грёзнов помотал от недовольства головой и прошептал самому себе: «Бред». После этого он уже не слушал чтение второго поэтического произведения.
Вдруг за столик, за которым сидел и старик, и парень, подошла девушка в фартуке.
– Вам что-нибудь принести?
Грёзнов удивительно посмотрел на неё. Старик, протерев пот со лба, попросил её принести холодненькой водички и протянул в сжатом кулачке монеты. Девушка взглянула на Грёзнова. Тот сначала обернулся к сцене, где стояла дрожащая поэтесса, опустил немного задумчивый взгляд, и, припомнив слова старика, ответил назойливой девушке, когда та уже во второй раз задавала ему тот же вопрос:
– Нет. Эти деньги мне нужнее.
Услышав такой неожиданный ответ, она с пару секунд ещё простояла возле столика и, в конце концов, ушла, вернувшись после лишь для того, чтобы отдать старику маленькую, чайную кружечку воды. Мужичок, после отказа этого парня официантке, уставился на соседа то ли непонятливым, то ли довольным взором.
Тем временем Грёзнов, осмотревши присутствующую публику, заметил, что люди стали к стихам говорящей на сцене девушки ещё более безразличны. Так было и на четвёртом стихотворении Фуриявской Ирины. Публика меньше выражала эмоций да хуже ободряла и окрыляла стоящего на сцене поэта; начали шушукаться, водить взглядом по стенам или следить за ходом секундной стрелки на часах. Навряд ли это было из-за духоты, так как в помещении было уже не так душно, как на улице, – близился вечер. Дело таилось в другом: Грёзнов пытался в этом разобраться, пока, наконец, юная поэтесса не сошла с эшафота в темницу, то бишь пока не села за свой стол и не растворилась в прежнем безмолвии.
В очередной раз ведущая пригласила третьего поэта, если вести счёт от прихода Грёзнова. Он был полон, невысок. Однако на возраст походил между двадцатью и тридцатью годами. Он взял с собой на сцену деревянный стул и поставил его напротив микрофона. Потом поэт провёл какие-то манипуляции с этим звуковым аппаратом, опустив его стойку, и обустроил, наконец, место для вещания. На голове была короткая стрижка; в двух карие глазиках – по две блестящие чёрные точки, сузившиеся от ярких ламп; на лбу – испарина, из-за которой поэт часто мельтешил толстенькой рукой пред лицом.
Вдруг с первого столика выкрикнул незнакомый молодой человек в белой клетчатой рубашке с чёрными помочами:
– Поддержим моего начинающего таланта и моего друга, – громко выговорил он, после чего с долей иронии добавил, – по совместительству.
В зале послышалась пара смешков, слившихся воедино с бурным боем ладонь.
– Добрый день, меня, как вы уже многие слышали, зовут Павел Сахаров, но можно просто Пашка. Итак, не хочу лишних предисловий, поэтому держитесь. Я начинаю читать, – улыбался поэт.
Проснулся утром!
День какой!
Лежу в постели я нагой!
Беду вдруг чувствую нутром…
Смотрю направо
—монстр спит.
Там Шапокляк, представь, лежит.
И та храпеть имеет право
В моей коморке под Москвой!
Всё!!!
Решил, что пить больше не буду.
Зал разразился хохотом, да поэт с широкой лыбой продолжал с ироничной интонацией и расстановкой рассказывать:
А то не раз я так проснусь.
Встаю я очень-очень тихо.
Смотрю, комок есть на ковре.
И вдруг приглядываюсь
– крыса!
«Лариса!» – мямлит Шапокляк.
«Лариса, принеси коньяк!»
Помещение смеялось, как и поэт. Даже старик заливался слезами. Только Грёзнов суровым взглядом глядел на Сахарова. Все последующие стихи, которых было целых два, Михаил, не ёрзая на стуле, просидел, однако, уже не слушая выступающего. Вместо этого он читал в тетрадке собственные стихотворения, которые тайком прятал под столом, чтобы этого не заметил старик. Грёзнов слышал мельком юморные, но в то же время бессмысленные и экстравагантные строки, которые из-за абсурдности казались ещё более бессмысленными. Да люди смеялись. Некоторые дамы даже вскрикивали от восторга, как и тот парень, заставивший всех перед выступлением Сахарова аплодировать. Зал покинуло с большими, застывшими от неприятного удивления глазищами три человека.
Медленно сойдя по ступенькам вниз, на сцену снова поднялась темноволосая девушка. Она немного повозилась с опущенной стойкой микрофона, оставленной после Сахарова, и затем радостно объявила о последнем выступлении на сегодня, которое должно стать, видно, самым важным.
– Георгий Томный! Встречайте! – торжественно произнесла она.
Молодые слушатели закричали от радости да, верно, под конец этого мероприятия решили уже окончательно отбить итак красные ладони. К большому удивлению Грёзнова, из-за стола, рядом с которым сидели многие молодые люди, вышел тот самый парень, поддержавший ступившего на сцену Сахарова. Грёзнов снова сконцентрировался на поэте.
Когда поэт явился на сцену, публика до сих пор продолжала рукоплескать, пока, наконец, не увидела, как парень ладонью показал всем впустить в стены тишину. С виду поэт походил возрастом на Михаила, однако телосложение его было мускулистое, подтянутое; спина того прямая, гордая; в лице сиял довольный взгляд. Сам его лик имел строгие детали: прямые чёрные брови, небольшой вытянутый нос, будто отточенный по симметричным геометрическим пропорциям, острые скулы и тоненькие губы. Взгляд, несмотря на всю удовлетворённость, казался исполненным скрытой злобой и гордыней. Суровости придавала и простота в одежде: белая рубашка с помочами и тёмные брюки с начищенными туфлями. Подводя общее впечатление к концу, этот поэт для Грёзнова казался человеком неприятным. Покамест неприятным по виду.