Мир Михаила Грёзнова
I
2003 г.
Полдень.
Небо затянуто мириадами туч. На протяжении недели небосвод не сменял своего серого одеяния, а прохладный июньский ветер всё продолжал уводить бесконечно тянущиеся облака в незримую даль.
На тёмной обшарпанной скамье, скорчившись, сидел в лёгком чёрном пальто худощавый парень. Он то откидывал голову на деревянную спинку, давая возможность летнему преддождевому ветру разворошить его тёмные кудрявые волосы, то смотрел бездонно голубыми глазами на грязную плитку. Парень держал в руках карандаш и небольшой блокнотик, листы которого были так же чисты, как белый мрамор, что обрамлял маленький, но красивый фонтан, возле которого носились и верещали дети.
Этого тощего, двадцатидвухлетнего парня звали Михаил Грёзнов. Он как-то раздражённо глядел по сторонам, заостряя внимание на интересных объектах.
«Где же искать эти чёртовы строки? – думал он. – Уже полнедели вас ищу… Каждый день, то утром, то вечером хожу, а вас всё нет. Будто прячетесь от меня, гады».
Он вновь посмотрел на большой куст белоснежных роз напротив него. Грёзнов стал пристально разглядывать их лепестки. Всё глядел на них, глядел в ожидании прозрения, но строчки выдавить так и не смог.
«Стихи, стихи… что же вам не нравится? Где это вдохновение?.. ай, да не нужно оно, надо просто начать писать. – Он уткнулся в чистый блокнот, стуча карандашом по листу. – Опять… ладно. Всё равно отсутствие вдохновения – это отговорка, чтобы улизнуть от труда. А искусство – это труд. Я, наверное, просто устал… наверное, – он закрыл блокнотик и положил его вместе с карандашом в карман, где лежали ключи от квартиры».
Рядом прошла милая семейка. Зеленоглазая дама со светло-серыми волосами шла под руку с двенадцати или тринадцатилетним ребёнком, к которому в шутку обращалась: «Виктор Павлович». С ними – стройный отец, передразнивая жену, говорил: «Маскова Татьяна Васильевна». Они болтали между собой о чём-то мирском: о погоде, еде, будущем – улыбались друг другу, никого не стесняясь.
«Дружные какие, – думал Грёзнов, – ходят, смеются… Да всё равно они расстанутся. Хотя нет! Не расстанутся. И смерть не разлучит их!.. красиво сказано. Красиво, но глупо. Смерть всех разлучит».
Милая семейка нескорым шагом скрылась за густыми кустами, а Грёзнов, скрестив ноги, снова уставился на розы.
«Какие же вы красивые, – думал он о белоснежных лепестках, на кончиках которых ещё лежали капли ночного дождя. Безупречны и необычны были и их тёмно-зелёные листы, заострённые, словно маленькие кинжалы. Они будто сделаны из глянца, что отражал блеклый, тянущийся сквозь тучи свет. Но посреди всей красоты и безупречности таилась опасность. Все восхваляют красоту роз, да забывают о шипах, которые сливались в гуще стеблей и листов, – Розы, розы… а чем вы отличаетесь от ирисов? – Грёзнов посмотрел на разноцветные растения, бутоны которых словно тянулись к затянутому небосводу. Синие ирисы красовались своими пятнистыми лепестками. – Они чем-то похожи на кувшинки. Сама форма лепестков… Но, странно это. Почему розы? Почему их красота приходятся по душе больше, чем красота ирисов?.. Да и деревья. Вот берёза! Белый ствол с чёрными полосками, листья миниатюрные. Где дерево чуднее встретить можно?.. и что дуб? Стоит весь грозный, громадный. Что с того?.. странно. Красота розы не сравнится с красотой ирисов. Красота берёзы не сравнится с красотой дуба. И почему? Почему это мне мраморный фонтан нравится, а бетонная пятиэтажка позади парка нет? Хотя, если они мне не нравятся, это же не значит, что это является уродством. Кто-то в мире обожает ирисы, ненавидя розы. Кому-то нравится эта грязная пятиэтажка, а не мраморный фонтан… м-да. Красота для каждого своя. Кто б ни знал! А значит нет уродства, но есть вездесущая красота. Она везде, но не каждый её видит. Она во всём, но она любит прятаться… Обыденные люди игнорируют её. Не разглядев в чём-то красоту, они обзывают это уродством… Вездесущая красота… её, наверняка, постигают лишь истинные эстеты, мудрецы… хотя, постижима ли она? Чтобы её постичь, нужно возлюбить уродство так же, как люди любят красоту. Невозможно же постичь её. Бред. Хотя… да какой вообще в ней смысл? А? Какой смысл именно в вездесущей красоте? Да, она, само собой, представляет эстетическое удовольствие, наслаждение. Но… какой смысл этой вездесущей красоты для сознания?.. Для написания стихотворений достаточна лишь… лишь одиночная… красота одного объекта. Можно вдохновиться обычной вазой или яблоком. Для удовольствия хватает красоты одной птахи, разноцветного цветка или необычного человека. А какой смысл вездесущей красоты, красоты всего мира? Легче разделять её с уродством. Хватает мира, где есть и птицы, и цветы, и ненавистные люди и любимые… любимые люди… – вдруг его мысли затмились так же быстро, как вспыхнули. Он услышал за спиной отдалённый девичий смешок. Такой лёгкий, и беззаботный, и сильно пугающий. Вдруг Грёзнов понял, кто это. Он резко обернулся и подорвался с места, дабы увидеть ребёнка из-за тёмно-зелёных кустов, растущих возле скамейки. „Лиля!“, – негромко выкрикнул он. Однако, осмотревшись, никого, ни одной девочки, не увидел. Вмиг его сердце сковал страх, и он медленно присел на скамейку. – Опять… нет… показалось… мне показалось. Опять…».
Он склонил голову над коленями и стал то ли рвать, то ли разглаживать волосы. И голос его мыслей будто стал тише:
«О чём я там думал?.. Я… мир, красота. Бред! Какой же это бред! Мне нужно писать стихи. – Он снова достал дрожащими пальцами блокнот с карандашом и уставился в белый лист. Просидев так минуту, он вспылил и спрятал всё обратно в карман. – Для вдохновения нужна муза. Муза… все великие поэты искали её в любви. Я тоже поищу».
Просидев на скамейке около пяти минут, он так и не встретил подходящей девушки. Одна была страшной, вторая курила, как паровоз, третья, опустошая бутылку, ржала на всю округу, как конь. Других Грёзнов пока не заметил.
«Да что это за место такое? Одни уроды шатаются… чуть ближе к выходу что ли пойти? Там людей больше».
Михаил поднялся с неудобного деревянного сиденья и, зевнув, потянулся. Сидел он тут около часа, а то и дольше.
Грёзнов прошёл по украшенным блаженными цветами аллеям, которые, казалось, излечивали воздух мокрой травой и пахучими растениями. Они излечивали его от грязи выхлопных труб, от духоты дорожного асфальта, который отравлял всё живое в жаркие, летние дни этого города из кирпичных, бетонных и панельных домов, рядом с которыми строились, подражая зарубежным странам, новые бетонно-стеклянные офисы.
Грёзнов нашёл никем не занятую скамейку напротив широкой прямоугольной клумбы, в которой увядали ирисы, и вновь стал рассматривать проходящих мимо девушек. Он заприметил одну: это была невысокая, стройная блондинка двадцати лет. Она, почёсывая тоненькими, как у скелета, пальчиками оголённое плечико, смотрела по сторонам. Она показалась Грёзнову несимпатичной. Помимо по-деревенски овального лица, которое задымлял смог сигарет, отвращали её кудри, потрёпанная розоватая майка и чёрная кожаная юбка.
«Ну что это? Курит, так и одевается как-то… вульгарно что ли. Ай к чёрту. Не судьба мне музу найти. Каждая какая-то не такая… появляется из ниоткуда и уходит в никуда».
Вдруг его взор неожиданно пал на детей, что играли в догонялки вокруг прямоугольной клумбы. Они беззаботно смеялись, визгливо вскрикивали, когда их догоняли, и, словно ангелы, прыгали с места на место. Грёзнов всё смотрел на них, смотрел, как вдруг в его измученную душу прокралась зависть. Зависть и ненависть. Он глянул на их родителей, которые, следя в стороне за своими чадами, что-то обсуждали.
«И почему вы так их опекаете? Неужели не понимаете, что они вырастут избалованными и инфантильными? Любовь любовью, но воспитывать же надо… – он склонил голову над коленями. – Вырастут они никчёмными и бесполезными… вот я вырос таким человеком, с которого надо… брать пример… вот меня вырастили люди, которых я очень… – он чуть сжал губы, потупил взгляд, – которых я очень сильно… которых я очень сильно ненавижу… меня вырастили люди, которых я сам собственноручно готов зарубить! Меня вырастили… Нет! Я сам вырос! Но родился от людей, которым было плевать, которые бросили меня подыхать от голода в четырёх стенах!..».
Его лицо искривилось от разрывающихся чувств, и вскоре раздался тихий всхлип.
«Они убили её… нет, господи, пожалуйста, нет! Убили…».
С неба стали падать на ещё не высохшую с ночи плитку капли летнего дождя. Сначала многие даже не замечали его присутствие, но потом, когда дождь начал превращаться в ливень, люди принялись суматошно убегать из парка.
Грёзнов, точно очнувшись, увидел, что он остался почти один, и устрашился одиночеству, хоть оно и было его близким спутником по несчастью. Михаил быстрым шагом покинул территорию и оказался на тротуаре, который, как и аллеи, был обрамлён по бокам здоровыми деревьями и засыпан сухой листвой. Улицы мигом опустели, а дороги заполнились машинами. Грёзнов всё шёл, – но уже не ускоренным шагом, – по тротуару, который был спасён от дождя благодаря высоким аркам переплетённых громадных ветвей, что образовывали точно сплошной потолок. Возле перекрёстка со светофором стояли небольшие группы людей, держащих над своими головами книги, газеты, сумки и прочее, что могло спасти их от намокания.
«М-да. Им есть что укрывать от воды. У них же такие красивые вещи. Конечно. Не то, что у меня…».
Вдруг из серой кучки людей на красный свет вышла на дорогу девушка в красном облегающем платье. Взгляд Грёзнова на ней смертельно застыл. Он застыл на её рыжеватых волнистых волосах, которые невообразимо красиво легли на её хрупкие полуобнажённые плечи. Он застыл на её божественной, стройной талии, на идеально симметричных руках и непоколебимой женственной походке… Стоило ему перевести взгляд на профиль девичьего лица, превосходящей красоту Афродиты, как сердце того жалкого паренька затрепетало и забилось с новой силой, с новым ритмом. Ей вслед сигналили машины, но она шла вперёд, так глупо, да так грациозно…
Но вот девушка скрылась за каким-то дешёвым магазином. Грёзнов хотел закричать ей вслед, но устыдился стоящих вокруг людей. Он сердцем жаждал уловить глазами хоть одно мгновенье её божественного облика. Но девушка скрылась. Скрылась, кажется, навсегда, оставив яркий след на его трепещущем сердце.
Вот загорелся зелёный свет для пешеходов, и все разошлись кто куда. А Грёзнов стоял, как истукан, отходя от солнечного удара в серый грозовой день, ожидая, что человек, даровавший ему то, чего не сможет дать никто другой, выйдет из-за угла того дешёвого канцелярского магазинчика и вслед помашет ему рукой.
«… Вот она… Муза».
Внутри играла мелодия. Она не могла затихнуть, да он и не пытался её заглушить. То, что парень искал чуть ли не целую неделю, а то и многие месяцы, само нашло его.
Перед его глазами всё продолжал появляться образ Музы, а в мыслях всё повторялось лишь слово: «Хоть бы ещё одну секунду…».
II
Двор небольшого микрорайона был затоплен летним ливнем. В больших лужах отражался оконный свет невзрачных и лишённых оригинальности девятиэтажных домов. Листву начал развевать пронизывающий ветер, заставляя дождевые нити кружить в беззвучном вальсе. Возле жилищ стояли машины, в частности – дряхлые десятки.
Грёзнов, будто свернувшись калачиком, шёл под сплошным ливнем по неровной, широкой асфальтированной тропинке, усыпанной беспорядочными ямами. Его пальцы онемели, а лицо покалывало от сильного холода. Он брёл уже целый час под не заканчивающимся водяным потоком. Однако ему было всё равно. В его мыслях не осталось места прохладе, которая окутывала его тело, в его мыслях распускалась сирень. Ему казалось, что думы эти согревают, что та самая Муза, о которой он, уставивши взгляд вниз, всё так мечтал, теплит его.
Дойдя до своего подъезда, Грёзнов еле смог окоченевшими пальцами вытащить из кармана ключи от квартиры. Помещение было таким же серым, холодным и грязным, по углам висела паутина. Он дошёл до лифта. Нажав на кнопку вызова, парень ещё с минуту простоял, глядя в пол. Очнувшись, он увидел на дверце надпись, гласящую о том, что лифт не работает. Огорчённо вздохнув, Михаил поплёлся по бетонным лестницам на пятый этаж. Еле дойдя до него, он остановился против тринадцатой квартиры. В горле стало неприятно пульсировать, голова – немного побаливать. Отдышавшись, он еле отворил онемевшими пальцами железную дверь и зашёл в помещение.
В прихожей тускло. Свет Грёзнов решил не включать: ему нравилась серость дождливой погоды. Он снял с себя мокрое одеяние, повесил на крючок и прошёл в ванную, чтобы согреть руки под тёплой водой. Михаил всё делал на автомате, не задумываясь, ибо воссоздавал в голове образ обвораживающей Музы. Ему важна была каждая деталь, каждая пылинка, так как Она пред ним становилась всё великолепней и великолепней.
Он смотрел на себя в зеркало, держа под горячей водой недвижимые пальцы, которые при соприкосновении с водяной струёй начали сильно болеть и покалывать. К ним возвращалось движение, но возвращалось оно через боль, которую Грёзнов, стиснув зубы, и всё глядя на своё отражение, терпел.
После ванной он прошёл по коридору двухкомнатной квартиры и ступил в неубранную спальню. Взял с полки тяжёлого советского шкафа со стеклянными дверцами линованную тетрадку для черновиков будущих и великих – каковыми он их считал – стихотворений. Михаил мог бы воспользоваться блокнотиком, который был с ним в парке, но тот, хоть и был в карманчике, всё равно промок.
Он покинул спальню и зашёл на крохотную кухоньку, на которой, однако, умещалось всё. Парень набрал из-под крана в чайник холодной воды и поставил его на газовую плиту. Выжидая, когда вода вскипятится, Грёзнов поглядел в окно, по которому, не переставая, барабанил летний дождь. Он увидел трёх девушек, которые стояли через дорогу под навесом возле закрытого магазинчика.
«И почему не они? – размышлял Грёзнов, смотря на их улыбки, стройный стан, ножки. Он смотрел, но ничего не испытывал. – Почему именно та, которая переходила дорогу, запала в моё сердце?.. влюблённость так внезапна. Любовь, наверное, тоже. Этого я не знаю».
Грёзнов стал говорить вслух:
– В ней есть наверняка что-то особенное и… неземное? Но кто она?
«Кто она? – пронеслись два слова в его голове».
– Так и будет называться стихотворение. Наконец-то!
За окном стоял тёмный вечер. Грёзнов, довольствуясь собой, лежал на раскладном диванчике в своей комнате, которая была освещена одной тусклой лампочкой в углу и переливающимися изображениями на телевизоре, на котором парень убавил громкость, дабы люди, говорившие в нём, не перебили глас его дум. За час, который он провёл на той кухне, Грёзнов соткал стихотворение из пяти четверостиший. Потом ещё час он перечитывал его и проверял точность изложенных в нём мыслей, переписывал и переписывал до тех пор, пока не получил более-менее устраивающий вариант. Между этими смятениями, он возносил это стихотворение к небесам и боготворил его. После, он взялся читать работы других поэтов. У него было несколько сборников лириков девятнадцатого-двадцатого веков. Пробегая глазами по строчкам, он представлял, как станет услышанным массами, как в скором времени будет держать в руках книгу своих стихов в таком же твёрдом переплёте.
И вот он лежал на жёстком диванчике напротив включённой вещавшей коробки, смотрел в потолок, проживая иную жизнь в мечтаниях, где сотворил мир, в котором мог быть вместе с Музой. Сладостные мечтания оборвались горестным осознанием их несбыточности. Грёзнов повернул голову в сторону телевизора и, тяжко вздохнув, выключил его, после чего, наконец, отдал свою душу Морфею.
Раздался колокольный звон, и птицы, скрывавшиеся в деревьях и распевавшие друг другу серенады, взлетели к свинцовому небу. Золотые луковицы церкви давно уже не блестели и не отражали лучи Солнца, спрятавшегося от людских глаз далеко за тучами. Подле входа в святилище, имеющее внушительный архитектурный масштаб, схожий с городским собором, стояла толпа. Девочки и девушки, женщины и старухи обматывали головы платками и перекрещивались, несколько раз кланяясь пред дверной аркой. Мужчины же, перекрещиваясь и раскланиваясь, снимали головные уборы.
Православная церковь находилась немного дальше оживлённой дороги и шумных тротуаров, и, чтобы добраться до неё, нужно было пройти по цветущим, душистым садам. Но даже тут, в глуши, стоял гул, доносящийся от собравшихся у здания людей. По периметру храма высажены цветочные клумбы, в одной из которых росли ирисы. Завядшие ирисы. Их лепестки чернели, умирали и слетали на мокрую плитку. В этой клумбе, казалось, не было ни одного живого цветка. Погибло всё.
Вскоре все зашли в церковь, и началась служба.
Грёзнов сидел на лавочке поодаль от людей, в тени, наедине с собой. Изнутри помещения доносился мощный бас священника, вокруг щебетали пташки. Михаил, закрыв глаза, и, облокотившись на деревянную спинку скамейки, заулыбался. При нём были и блокнот, и ручка, ибо именно здесь, именно этим блаженным утром он искал умиротворение. Конечно, в нём Грёзнов пытался найти и стихи, однако, как он понял сам, здесь ему их найти не суждено. Хоть и трепетали в его душе ноты вдохновения, он не изливал эту музыку в стихи да прозу. Он решил оставить это приятное ощущение внутри, решив, что этих «нот» недостаточно, что той «дозы» вдохновения ещё мало для сочинения великих и бессмертных произведений.
Вдруг Грёзнов услышал чьи-то пошаркивания слева от себя, но глаза решил не открывать. Раздался тихий кашель, и парень понял, что к нему кто-то подсел, нарушив его душевную гармонию. Парня пробрало раздражение.
Он открыл глаза и посмотрел на соседа. Это был мужчина, лет шестидесяти, с седыми волосами, небольшим животом и малым крестом на груди, который внешне чем-то отличался от того креста, что стоял на куполе православной церкви. Сам мужик был приодет несколько по-домашнему, без излишеств и фанфаронства.
Грёзнов помолчал.
– Почему вы не в церкви? – вежливым баритоном спросил мужчина.
Парень, не захотев в умиротворённой обстановке спорить, сказал:
– А вы почему?
Тот поглядел куда-то вдаль и с актёрским спокойствием – было видно, как он замешкался – ответил:
– Э-э, мне, видите ли, запретили.
Грёзнов, повернув голову к собеседнику, удивлённо спросил:
– Почему это?
– Видите ли… как бы вам сказать. Данная церковь… – он, нервничая, потирал взопревшие ладони, – я не интересен этой церкви.
– Почему? – всё допытывался Михаил.
– Я, видите ли, иноверец. Я католик.
Они оба затихли. Михаил не знал, как реагировать. Может, будь он человеком некатолической религии, он бы возмутился или разочаровался, что не встретил родственной души. Однако какое ему дело до верующего человека, если сам является атеистом?
– А что вы делаете тут? – спросил Грёзнов.
– Ну, не поймите меня неправильно, но я тут наслаждаюсь… нравится мне здесь. Очень нравится. Здесь такая неописуемая красота… ради этого места и жизнь не стыдно отдать. Не поймите меня, опять же, неправильно. Здесь дух неземной красоты, так и тянет…
– Хорошо, а почему вы тогда не на службе? – перебил парень.
– О, что вы? Мне нельзя. Нельзя католику в православную церковь ходить… нет, как бы можно, но именно здесь батюшка был бы очень не рад.
Грёзнов снова окинул того вопросительным взглядом. Мужик достал из кармана маленький платочек и протёр лоб.
– Эта церковь самая ближняя. В парки и различные такие места ходить мне нельзя. Далеко они очень – устану… а попался я тут на глаза батюшке вашему. Крестик мой увидал да так, знаете, испугался, будто я дьявол. Чуть ли не накинулся на меня, собрал рёвом вокруг себя толпу.
– Крестик? – непонимающе проговорил Грёзнов.
– Э-э, да. А что? Они же различаются. Есть католические, а есть православные. У нас кресты четырёхконечные, у православных, в основном, шести или восьми. Ну, там ещё кое-чем мы, по правде, отличаемся, но в детали углубляться не желаю.
– Хорошо. Но… такая бурная реакция?
– Ну-с, как вам сказать, некоторые священнослужители, так сказать, некоторые верующие между собой воюют. Да и идёт это уже с давних лет, знаете. Как только христианство на православие и католичество раскололось, затем и протестантизм… так и начались споры, войны, презрение какое-то. Про Библию так вообще молчу. Некоторые хотят её переписать. Что уж тут говорить о Боге?..
– Раз уж раскололось христианство, – перебил того Грёзнов, – значит и до этого между священниками тёрки были.
– Д-да, возможно.
«Возможно? Что за выскочка? Верующий и не знает истории?».
– Но, суть-то в том, что люди одной веры презирают друг друга, осуждают. Ладно, если люди разных религий, но тут-то! Да и то это тоже неприемлемо. Возлюби ближнего своего. Бог – есть любовь… у меня есть католическое секретное местечко. Нашёл у знакомого старый просторный сарай, убрался там, позвал нескольких людей, а они своих позвали и так далее. Так я и соорудил секретную католическую церквушку. Там сейчас и проповедую… ну-с, что сказать? Боятся тут по улицам иноверцы расхаживать. Живи в этой стране хоть католик, хоть протестант, хоть мусульманин – разницы нет. Не православный – значит дьявол. Не все, конечно, так мыслят, но многие. Либо я слишком часто встречал не тех людей… в России душа должна быть у всех одинакова. Чуть что-то другое – сразу чужой… Душа должна быть на всех одна, а хоромы у каждого свои, неповторимые, да ещё, чтобы краше, чем у других. Не гоже русскому человеку ущербным с виду показаться… понимаете, надеюсь, что времена людей изменят. Хотя нет, неправильно. Времена людей сменят. Вот это и есть правда.
– А атеизм?
– Простите? В каком смысле?
– Я-я знаю, что много верующих людей относятся н-негативно к атеистам, – наверное, по причине малообщительности Грёзнова, он порою заикался, особенно, когда понимал, что дело идёт до спора.
– Э-э, да. Но я не из таких. Однако, даже при СССР, когда всем вливали в уши, что Бога нет, что все в это время делали? Ходили в церкви. Скрытые церкви. Тайком. Семьями. Почему? Потому что вера. Можно не верить в Бога, но не верить вообще нельзя… нельзя, к примеру, не верить в себя или в людей, иначе, это плохо закончится.
– Как будто вера м-может спасти человека…
– Может. Поверьте мне. А вы, простите меня, конечно, за вопрос, кто?
– Я?..
– Верующий?
– А? Не-ет, – с каким-то скрытым довольством протянул Михаил, – я атеист.
– Ну, а почему вы атеист?
– Я… потому что я просто убедился, что бога нет. П-помощи его нет, – Грёзнов отвернулся от собеседника.
– Ну что вы? Все люди считают, что Бог обязан всем помогать и…
– Где бог? – отрезал Грёзнов. – Я его не вижу. Значит и он меня не видит.
– Д-да… однако Он везде. Бог – это любовь, а значит Бог – это душа. Помимо всего я считаю, что Бог – материя. Природа, люди, вселенная, огонь, вода – всё это, в общем, и есть Он. И есть Бог. А значит, во что бы вы не верили, вы в любом случае верите в Него.
– Может и так. Чайник Рассела помимо того, что кружит в солнечной системе, так ещё и является источником создания материи, да? Если бог всё, значит это – ничего. – Грёзнов слегка язвительно усмехнулся.
– Ну что вы, ну зачем так? Аристотелевская логика здесь ни к чему, в данном вопросе она неуместна. Не считайте Бога чем-то определённым, потому что он не любит быть чем-то или кем-то одним. Бог – то, что даёт вам жизнь, а значит и возможность жить. Бог там, где любовь. Любовь лежит в вашей матери, а значит в ней Бог…
Грёзнов вдруг скривил недовольное и опечаленное лицо, немного сгорбившись над скрещёнными ногами.
– Бог там, где ваша влюблённость, любовь и так далее. Понимаете?
Михаил промолчал. Глядя в глаза Грёзнову, священник понял, что затронул какую-то тонкую струнку малознакомой ему души. Именно поэтому он решил сменить тему:
– Я… я бы ещё хотел дополнить, что Бог – совесть. А значит Бог – душа.
– А что такое душа? – с некоторой дерзостью и обидчивостью вопросил Михаил.
– Душа – это… для вас. Можно я скажу вам формулировку, которая, я думаю, будет подходящей для вас?
Грёзнов, не отводя взора от католика, кивнул.
– Душа – это… набор моральных качеств, как и хороших, так и плохих. Думаю, в такие древние вопросы, как «что есть плохо и хорошо» забираться не надо. Так как то, что причиняет боль и вред – зло. Ну, а обратно – добро…
– Само собой, – отрезал Михаил.
Мужик чуть сменил добродушную улыбку, увидев такую реакцию, но всё равно продолжил говорить:
– Вот меня однажды спросили: «А как исправиться злому человеку?». Я тогда немного удивился и сказал, что злых людей нет. Есть люди обиженные и униженные. «Униженные и оскорблённые». Читали?
Грёзнов отрицательно мотнул головой и устремил взгляд на церковь, откуда выходили две старые, с морщинистыми лбами женщины. У них были заплаканные глаза.
– В каждом человеке есть добро, однако оно может быть сокрыто. Думаю, Бог…
– Бог-бог, – передразнивая, раздражался Грёзнов, – и смысл вообще вас? Какой смысл в католиках, если есть православные? Какой смысл в прав-православных, если есть католики?.. у вас борьба за власть что-ли?
Парень постепенно снизил громкость голоса и вовсе замолчал.
«Что я говорю? Это совсем не то. Не то!..».
– Простите? – аккуратно переспросил мужик.
– Я… это совсем не то. Вот, какой у вас смысл разделяться, если… если вот те же старухи, выйдя из католической церкви, тоже будут стоять и плакать, как здесь? Только не надо объяснять, почему они плачут. И так понятно, что не из-за горя, а из-за… Я не знаю… у самого, когда я дураком был и в церковь пошёл, слёзы наворачивались. Так вот… в чём смысл? Вы отличаетесь только названиями? Цель же ваших религий и вер одна – исцеление человека и… «продажа» ему надежды? Ну, там, само собой, много других подпунктов, но…
– Э-э, несмотря на это, мы сильно отличаемся. Католики, отвечу вам, не носят бород. Мы даём обет безбрачия, в то время как православные могут выходить замуж или жениться. У католиков есть Папа Римский. Крестимся по-разному…
– Короче, – перебил того Грёзнов, – отличаетесь обыденными формальностями и этими… как их там? Обрядами, да! Цель же у вас одна, верно?
Католик немного попятился, отвёл блеклые глаза от собеседника и замолчал.
– И почему же вы тогда «воюете» между собой?
Мужик с печалью в голосе проговорил:
– Да потому что менталитет такой. И католики некоторые к православным презрительно относятся, не говоря уже про протестантов…
– Протестанты?
– Милок, это уже другой разговор, – улыбнулся он.
«Милок? Я что ему внук или сын какой-то?.. никто меня так по-гадски ещё не называл».
На лице Михаила выступила краска.
– Видишь сзади, за забором, паренёк ходит, листья подметает. Он протестант. Я видел его в протестантской церкви. Она недавно появилась. – Мужчина чуть-чуть помолчал, а после вновь прорезал тишь баритоном. – Так вот, насчёт презрения, я считаю, что это… издержки фанатизма. Нет, я считаю, что это и есть фанатизм. Особенно он проявляется среди обычных людей. Вот, старуха та, услышав бы, что я католик, плюнула бы мне в лицо или под ноги. А почему плюнула? Почему испугалась? Не понятно. Она и сама не знает. А все бы её обвинения склонялись к тому, что «я католик». Понимаешь? – Грёзнов помотал головой. – Это показатель малообразованности, но нельзя её винить. В любой ситуации виновны либо все, либо не виноват никто. Я за второй случай. Так вот… э-э, я хотел лишь сказать, что, как мне кажется, такая реакция может быть вызвана только страхом… страх ли это неизвестности? Может, страх, вызванный малообразованностью? Возьмём обычных опять же людей. Почему многие люди ходят в церкви молиться, искупать грехи и так далее? Потому что бояться наказания. Потому что бояться попасть в ад. Верно? И этот страх, который, так сказать, подпитывается со стороны малообразованных в области… в области религии людей и священников, говорящих иногда несусветный бред, в итоге перерастает в фанатизм. Но не думай, что фанатизм вызывается только из-за большого страха. Он вызывается и из-за большой любви. И, посмотрев на ту старуху (хорошо, кстати говоря, что вы её заметили), можно сказать, что она боится. Я её часто тут вижу. Всех детей водит сюда и ссорится со всеми. «А что это вы ль не ходите-то? А что же вы разоделись, как на вечеринку, а что не креститесь?». Всё не так да не так… Думает, что самая праведная, а нет. Не только в обрядах дело, понимаешь? И если говорить правду, то никто доподлинно не знает, как выглядит Иисус. Поэтому, когда видишь икону в церкви, молись не иконе, не святому, изображённому на ней, а Тому, кто на ней скрыт… скажем так, Существу, которое скрыто. Это звучит странно, понимаю, но, э-э, это надо чувствовать. Мы вполне себе можем любить человека, даже не видя его вживую. Зная поступки… А старуха… – продолжил он спустя пару секунд. – Злиться не надо на неё. Во времена, когда она родилась, боялись все. Политика была такая. А страх – это бремя духовного мира человека… ещё при Сталине воспитывалась… ну, понимаешь. Особенно в СССР, где всё было распределено по плану, а тут неожиданно, в наше время, появляется индивидуальность… да и разве Бог хочет, чтобы его боялись или верили в него только ради собственной выгоды? Нет, очень сомневаюсь. Поэтому он и молчит, потому что в словах всегда можно найти другой, иной смысл, отличный от заложенного у говорящего… фанатизм – это грех… а грехи надо искупать. Перво-наперво искупать искренностью перед самим собой.
Вдруг Грёзнов, выслушивая этот нудный монолог, вспомнил одну мысль, которая навестила его пару дней назад. Он немного дрожащим голосом спросил:
– А разве искупление грехов – не грех?
– Ч-что вы имеете ввиду?
– Человек, значит, пришёл искупить свою вину перед богом, а значит он хочет выйти чистым из воды. А если я уб-убью человека, а потом просто возьму и приду ис-искупать вину? Я искупил её для себя, просто для того, чтобы выйти сухим из воды.
– Ну, милок, Бог – это совесть. Исповедь – это разговор с самим собой. Да и я уже говорил, что Бог не хочет, чтобы люди верили ради собственной выгоды. Я же уже сказал, что искупать надо искренностью и…
– Я могу дома сам с собой поговорить. Почему все будут говорить идти в церковь? Как мне поможет существо, которого нет? – перебил взведённый Грёзнов.
Католик, тяжело вздохнув, огорчённо поглядел на собеседника. Всё, что он говорил, ушло, верно, в пустоту. Все его размышления: о фанатизме, о том, что Бог – это совесть, любовь и прочее – остались только при нём, из-за чего в голове у мужика назрел один единственный и, наверняка, верный вывод о человеке, сидящем напротив него.