Воспоминания бродячего певца. Литературное наследие

В комической труппе

Было около полудня. Радуясь солнцу, и в то же время скрываясь от него, – я улёгся на одной из широких скамей Монте-Пинчио таким образом, что только голова была в тени, а тело медленно согревалось.

Возле меня на песке лежала гитара в сером коленкоровом футляре, а под головой мой горный мешок.

Я был свободен: мне уже немножко надоело петь по вагонам и кафе. И я с радостью предавался отдыху, прежде чем с наступлением вечера опять искать работу.

Я лежал с закрытыми глазами и вряд ли даже думал о чём-нибудь. Солнце юга тем и хорошо, что полно сладостной неги, что в нём есть отдых райский… Ничего не думаешь, ни о чём не грезишь, – просто отдыхаешь всем существом…

Вот в таком состоянии полудремоты я услышал разговор, происходивший недалеко от меня, вероятно, около перил широкой балюстрады, с которой открывался вид на весь восточный Рим.

– Нет, моя мысль такова! – говорил какой-то старческий, низкий голос. – Сейчас преддверие сезона иностранцев. И весело было бы ввести эти роли в пьесе, ставя их в смешные положения – то из-за неправильной речи, то из-за «манчиа»¹⁸, то из-за какой-нибудь нелепой выходки «чичероне»!

– Вы правы, маэстро!.. Это было бы хорошо! – отвечал молодой и гибкий голос. – Но кто же у нас сойдёт за иностранцев?.. А их ведь нужно несколько…

– Вот я об этом и думаю.

– Ах, да, маэстро! Я и забыл, что нам необходимо озаботиться о певце. Наш Грациано болен. И согласитесь всё же, – то, что терпимо в Генуе, невозможно в Риме и в Неаполе?! Ведь он поёт на генуэзском диалекте!?

– Простите меня, друг мой… Но и об этом я уже сам подумывал. У меня предчувствие, что мы на пути к цели… Вы видите, там на скамье спит какой-то человек, возле которого в мешке гитара… Очевидно, – бродячий певец, – ergo – неаполитанец, так как это их специальность…

– Ой, не думаю. Он одет не так. И у него под головой горный мешок, как у туристов. Вернее, что это просто какой-нибудь иностранец.

– Va bene!.. Переговорим с ним. И будем просить либо об услуге за деньги, либо просто о высшей любезности. Если он француз, то согласится…

После замечания о горном мешке я уже понял, что разговор касается меня; и, когда две тени загородили мне солнце, – я открыл глаза и повернулся к ним.

– Простите, синьор, что я беспокою вас! – сказал, опираясь на толстую сучковатую палку, старик с прекрасным актёрским лицом и живыми умными глазами.

В то же время молодой человек высокого роста, с чёрной бородкой и тонким восточным носом, приподнял шляпу и, улыбаясь, прибавил:

– Ваша гитара заставила нас забыть учтивость. Мы очень нуждаемся в музыканте-певце. И хотели бы об этом переговорить с вами!..

В ответ я улыбнулся и пригласил присесть.

– Знаю. Я слышал весь ваш разговор. И не скрою, что мне приятно будет иметь дело с актёрами, так как до сего дня я одиноко пел по вагонам и кафе. Но только должен предупредить, что я не француз, а русский!..

– Русский?! – с энтузиазмом воскликнул старик. – Да ведь это же клад! Это способнейший народ. Я бывал в России и играл там, и видел их театры. Много жизни, много экспансивности!.. Много чувства… Очень рад представиться. Терцини – директор комической труппы. Мой молодой режиссёр и помощник – Андрео Чиони.

Я представился и, не желая обманывать их, назвал свою настоящую профессию, объяснив им в нескольких словах причины моего путешествия с гитарой по Италии.

– Accidente!.. – воскликнул старик. – Как это похоже на русского!.. Студент химии ездит по Италии, поёт интернациональные песни, живёт жизнью бездомного бродяги и зарабатывает деньги… Прекрасно!.. Вы мне нравитесь!.. И я очень прошу вас присоединиться к нам. О гонораре мы поговорим потом… Во всяком случае, он не будет меньше того, что вы вырабатываете за день!.. А лучше всего пойдёмте вниз к молочной ферме, и там переговорим обо всём!

Я надел на себя мешок, перекинул через плечо гитару, и мы спустились втроём по длинной песчаной аллейке вниз, где среди роскошной зелени «Виллы Боргезе», открывался розовый «молочный» домик…

– Прежде всего, мой дорогой, – сказал старик, когда мы тронулись в путь, – я расскажу вам о нашей труппе… Кто мы, что мы и зачем мы существуем.

Зимой я и мои друзья – мы все служим, как обыкновенные актёры, в Национальном Театре в Генуе. Играем трагедии, драмы, комедии, даже водевили, – словом, всё, что угодно… Но разве это искусство?!.. Как вам, вероятно, известно, – настоящее искусство театра, искусство импровизации – уже давно ушло… И кажется, как будто бы его и не нужно!.. Но это не так, совсем не так! Оно нужно, оно необходимо, – и народ Италии – демос любит, обожает свой площадной театр… Глубоко уважая великого Салъвини, играющего Отелло или Гамлета, они обожают и превозносят маленького Риккони, играющего родного всем нам Пульчинелло, и любят меня, играющего Труффальдино.

И эта любовь настолько слаще уважения, что я, как и отец мой, вот уже много-много лет каждую весну разъезжаю по городам Италии, и в маленьких театрах, в кварталах, населённых демосом, и ради демоса – ставим Гоцци, Мариво и собственные пьески.

И вы бы видели, как принимает нас народ, как дорог ему его собственный театр!

– И ещё прибавлю я, – произнёс Чиони в то время, как старик, сняв мягкую серую шляпу, отирал лицо красным ситцевым платком, – из года в год путешествуя, мы изучили прекрасно, что любит наш народ; и мы убедились, что ему недостаёт сказки и радости… Вот почему, задыхаясь от смеха до слёз, когда мы, вызывая его на откровенные беседы, помогаем ему осмеять и Ватикан, и Квиринал и Монтечиторио¹⁹, – он с такой же радостью уносится в какую-нибудь увлекательную фантастическую картину, из-за которой сквозит тонкая и жгучая мораль. Народ – это прекраснейшая аудитория.

– Народ – это большой ребенок, – произнёс старик, – у которого не было настоящего детства, которого били, мучили, пугали всякими ужасами, но который всё-таки, оставшись в глубине своих сокровенных мыслей ребёнком, становится самим собой только у нас, только в стенах нашего театра, куда допускаются, конечно, все, и где все чувствуют себя как дома…

Мы подошли к розовой ферме, заняли столик и, заказав сыру, молока и яичницу, – продолжали нашу беседу.

Я спрашивал о пьесах, об актёрах, о времени подготовки и т. д.

– Всё это вы увидите на деле, – отвечал старик, – но вкратце я вам должен сказать, что актёру нужна не книжка, а тип. Неважно, если актёр скажет не то, что написал автор. Важно, чтобы он сказал то, что этот тип мог бы сказать. Выучки ролей наизусть у нас почти что нет; я её сам не особенно люблю, да и народ этого не любит… Выучка лишает естественности, а отсутствие естественности делает актёра смешным. Искусство актёра заключается в том, чтобы быть лицедеем, но таким искусным, чтобы он казался ещё более выпуклым, чем в действительности…

Между нами и испанцами та разница, что те, идя на бои быков, предвкушают наслаждение зрелищем, которое есть сам реализм. Мы же предпочитаем зрелище, которое известно нам как выдумка, как «театр»; – но мы его признаём и принимаем только тогда, если в продолжение этого зрелища мы всё время будем в состоянии напряжения, как будто перед нами не выдумка, а истина, реальное!.. Вот таковы наши принципы!.. А ещё и другое… Театр «Комедии дель арте» не умер, – и в Италии никогда не умрёт… В каждой стране есть свои народные маски: у вас Петрушка, Иван-Дурачок; у немцев – Эуленшпигель и Ганс Вурст; у французов – Полишинель и Пателен и т. д. Но никто не сумел воплотить их на сцене так ярко, как мы – итальянцы!

И я скажу вам смело: забудутся Сальвини и Росси, Дузе и Бернар; их великие создания будут мифами и легендами, которым будут хорошо или скверно подражать другие… Но Пульчинелло, Арлекин и Панталоне – они не забудутся, они будут вечно жить, потому что они есть квинтэссенция нашего национального самосознания и самокритики.

Вот вы познакомитесь сегодня с нашим Арлекином… Поговорите с ним, и вы увидите, что существуют люди, которые переносят театр даже в свою личную жизнь вне сцены, и не потому, что им нравится эта театральность, – а потому, что они уже по существу Арлекины – в лучшем смысле этого слова!..

Мы говорили ещё о многом, близком искусству, – но я перейду теперь к тому моменту, когда два часа спустя, – мы подошли к театру Метастазио, на улице Паллакорда.

Маленький театрик, рассчитанный на несколько сот человек, ничем не выделялся ни снаружи, ни внутри… У входа висела большая афиша, на которой стояло следующее:

ПОСЛЕДНИЕ СПЕКТАКЛИ КОМИЧЕСКОЙ ТРУППЫ ИЗ ГЕНУИ

В субботу 16 марта т. г. представлено будет:

«СЛУГА ДВУХ ГОСПОД»

Комедия Гольдони

«ИСТОРИЯ С ОСЛОМ»

Интермедия

В воскресенье 17 марта т. г.

Весёлая комедия:

«ЧТОБЫ НЕМНОЖКО ПОПЛАКАЛИ»

Начало в 8 час. вечера

– Эй, кто-нибудь! – громко произнёс Терцини, когда мы по крохотной лестничке вошли за кулисы театра.

– Нет никого?! А? Чёрт возьми!.. Рафаэлло! Рафаэлло!

– Иду, синьор, сейчас, сейчас!.. – и из-за ряда спущенных декораций выскочила неуклюжая хромая фигура…

– Познакомьтесь, господа!.. Вот наш новый товарищ Грегорио… А это Рафаэлло – наш библиотекарь и костюмер!..

Мы раскланялись, пожали друг другу руку, и я сразу почувствовал симпатию к этому человеку, который дни и ночи проводил в театре, занимаясь всякими тряпками, книгами и бутафорией…

– Сегодня у нас идёт «Слуга двух господ», – где занята вся труппа, и всё уже готово… А вот через час соберётся наш кружок для уяснения завтрашней пьесы, которая есть всецело импровизация… И вот вы сегодня же увидите, как это делается. А пока пойдёмте, я вам покажу всю сцену, декорации и уборные.

Мы отправились всей компанией. Всё было просто, нарочито просто, хоть и театрально. Декорации, близкие к старинной комедии, т. е. больше всего построены на спущенном фоне.

Несколько позже собралась понемногу труппа. Все отнеслись ко мне тепло и сердечно и поразили меня дисциплиной. Как только Чиони попросил внимания, все тихо расселись кружком и, что называется, обратились в слух.

– Синьоры! Завтрашняя пьеса в масках! – медленно, но деловито говорил Терцини. – Кое-что из старого, кое-что из нового… Новое – это введение иностранцев, которых будет исполнять наш новый товарищ, который, будучи к тому же певцом, заменит нам Грациани… Теперь прошу внимания! Я прочитаю вам сценарий!

И слово за словом, он рассказал им содержание пьесы, причем выражалось оно так: «сцена происходит там-то», «на сцене такие-то». Одно лицо говорит о «том-то», «другое ему отвечает». «В антрактах такие-то лица проделывают те или иные «lazzi»»…

Каждое названное лицо принимает к сведению своё положение в пьесе, – и всё… Когда дело доходит до появления в интермедии иностранцев, Терцини оборачивается ко мне и любезно говорит:

– Вам я объясню подробнее потом! Но вы запомните, с кем имеете дело на сцене, как нужно с ними разговаривать и о чём!..

Так пробеседовали часа два, и разошлись. Вечером я заранее пришёл в театр, чтобы, пока ещё сам свободен, – рассмотреть публику…

Тут меня поразило следующее: здесь демосом являлись не только плебеи – мещане и рабочие, здесь в ложах сидела самая настоящая интеллигенция, которая тоже радовалась, что хоть несколько дней в году она получает настоящее удовольствие от истинного театра, а не от компании хорошо заведённых и мастерски сделанных манекенов…

Здесь были и взрослые, и дети; все приходили своевременно, шумно рассаживались по местам и, вслух прочитывая программу, восклицали: – «А! Терцини!.. Это будет здорово!.. А кто играет доктора?.. Бернарди?.. Ну, этот посмешит!..»

Предвкушая удовольствие, они осматривали друг друга, улыбались и, вместо наших салонных приветствий и разговоров, звучали простые тёплые слова:

– А, синьор Балла!.. Вот наконец приехали к нам весенние друзья! Насмеёмся теперь на весь год! Ха-ха!

И такие же ласково-радостные восклицания раздавались отовсюду.

Наконец раздвинулся занавес, и началась весёлая комедия похождений Труффальдино… Терцини был в ударе. Я изумлялся, глядя на этого старика, совершенно преображённого и проворного, как юноша. Вся пьеска, написанная в тонах комедии дель-арте, была разыграна прекрасно… И хохоту, и аплодисментам не было конца…

Но вот закончилась комедия, и публике предстояло ещё большее удовольствие… Следующая пьеска называлась так: «История с ослом»… (Никто не знал её содержания, и в программах ничего не было сказано о действующих лицах. Всё это служило залогом чего-то нового и неожиданного.)

Опять раздвинулся голубоватый занавес. Мы увидели перед собой дверь в «остерию»²⁰ и несколько простых трактирных столиков. За одним из них сидел толстый монах, в котором сейчас же узнали старика Терцини. Перед ним стоял стакан с недопитым вином. Ударяя кулаком по столу, монах гневно разговаривал с высоким трактирщиком, возмущаясь тем, что в «остерии» так мало вина…

– Я хочу пить и хочу напиться!.. А у тебя на стойке каких-нибудь двадцать фиаско с вином!

– Carissimo padre! Ну, мыслимое ли дело, чтобы вам не хватило двадцати фиаско! Подумайте!

– Дурак! С меня достаточно и двух!.. Но я только тогда пью с наслаждением, когда мне кажется, что если я захочу, то буду пить бесконечно… А когда я вижу каких-то несчастных двадцать бутылок, то мне противно выпить даже один стакан!.. Нате вам ваш сольдо!.. – крикнул монах и бросил на стол небольшую медную монету…

– Эй, эй, простите!.. Но с вас следует за стакан два сольдо!..

– Но ведь я выпил только половину!.. Это беззаконие!.. Другую половину выпьете вы сами, и с меня же ещё возьмёте лишнее сольдо?!.. Да ведь это же воровство среди бела дня!..

– Ах ты, папский осёл!.. Да чтобы после тебя да кто-нибудь стал пить?! Тьфу!..

И трактирщик выплеснул остаток вина на землю.

В это время монах, на котором висели сумки с деньгами, собранными в приходе, озирается вокруг и спрашивает:

– Эй, кто-нибудь!.. Нет ли здесь поблизости осла, который довёз бы меня до города?

– Если padre позволит, то есть! – восклицает немного гнусавый голос.

И вся публика, как один человек, приветствует новое лицо… Ещё бы!.. Это был Пульчинелло в своей чёрной носатой маске, в белом длинном балахоне, стянутом верёвкой, и белом колпаке…

– Где же твой осёл? – спрашивает патер.

– Сейчас, сейчас… я только немножко покормлю мою ослицу!.. Только, пожалуйста, падре, не бейте её сильно, если она остановится… Скажите ей два ласковых слова, потрепите её по шее, да подёрните за хвост, – и она сейчас же побежит вперёд!..

В это время трактирщик ввёл небольшого осла; патер перекинул через седло две сумки с деньгами, и, с помощью присутствующих, с трудом влез на седло; в то же время Пульчинелло ловко отрезал сумку с деньгами с одной стороны, а трактирщик с другой. И, дав хорошего пинка ослу, они проводили монаха всякими напутствиями.

Тут начался забавный разговор на злобы дня, затрагивающий всевозможные щекотливые вопросы, заражая весь зал весельем.

Вдруг, едва успев спрятать обе сумки, собеседники видят запыхавшегося монаха, который, ведя за уздцы брыкающегося осла, неистово кричит и объясняет, что, когда он дёрнул осла за хвост, тот его сбросил наземь, и, пока он лежал без чувств, – осёл съел две сумки, переброшенные через седло…

– Ах ты, негодяй! – обрушился он на Пульчинелло. – Ты меня втройне надул! Ты сказал, чтобы дёргать его за хвост, а он этого не выносит; ты сказал, что накормил его, а он с голода сожрал даже кожаные сумки; и потом ты сказал, что это ослица, а он оказался ослом!..

– Да не может быть! – изумлённо воскликнул Пульчинелло. – Да откуда ж вы узнали это?

– Да я, – полушёпотом отвечал монах, – когда дёргал за хвост, так уж кстати и посмотрел… А он в это время и свалил меня!..

– Ах ты, такой-сякой! – стали кричать на него и трактирщик и Пульчинелло. – Так ты ещё скотину развращаешь!.. Так вот же тебе!..

И, отдув палкой толстого монаха, Пульчинелло вскочил на него верхом и крикнул с пафосом:

– Ну, теперь я тебя самого объеду… Мы достаточно кормили вас нашим трудовым хлебом; и вы так зазнались, что решили всю свою жизнь пользоваться ослами, которые вас кормят и возят… Нет!.. Пришло теперь время, когда откормленные нами папские ослы повезут нас туда, куда мы заставим их идти!.. А наш путь один: не собирать во имя Божьего прощения, а раздавать во имя человеческой справедливости!.. Avanti!..

И, сильно хлестнув монаха, Пульчинелло ускакал верхом.

На следующий день с утра мы отправились втроём (Терцини, Чиони и я) в парк «Виллы Боргезе», и здесь, на широкой поляне, удобно улеглись на траве и стали заниматься.

Терцини объяснил мне следующее:

– Вы и не можете себе представить, друг мой, как дороги для нас иностранцы!.. Это наша вечная дойница!.. И, благодаря великому прошлому нашей страны и прекрасному климату, которые будут вечно привлекать сюда туристов, – надо полагать, что и дойница эта будет вечной! Вы не думайте всё же, что наше отношение к ним только меркантильное!.. Боже сохрани!.. Нас трогает эта любовь, переносимая с людей эпохи Возрождения на нас – маленьких, объединённых итальянцев, ничего общего не имеющих ни с древними римлянами, ни со средневековыми тосканцами…

Но именно эта странная, немножко непоследовательная любовь к нам заставляет нас улыбаться экспансивности, казалось бы, самых нетемпераментных народов… И улыбка эта иногда бывает лукавой, иногда добродушной, а иногда и злой.

Если принять к сведению, что наши семейные и общественные обычаи сильно разнятся от обычаев наших дорогих гостей, – то понятно, что на этой почве часто происходят самые курьёзные недоразумения…

Вот почему мне хочется вставить такой номер, который публику развеселит, а вам даст возможность сразу выдвинуться, если только вы способны ощутить, прочувствовать каждую национальность.

А комедия будет такова: к крестьянину, никогда ранее не сдававшему комнат, придут один за другим четыре иностранца снять по комнате. Вы будете играть – всех четырёх… У каждого будут, конечно, свои требования, достаточно противоположные друг другу… И вот картина, как хозяин, сначала счастливый тем, что нашёл квартиранта и что требования его так легко исполнимы, – приходит в отчаяние и ужас от полного хаоса, в который должна превратиться его жизнь, благодаря различию требований всех квартирантов вместе.

Никакого «текста» я вам не дам, как не дам его и другим. Я только укажу руководящие начала для каждого типа.

Первым вы играете «англичанина». Требования понятны и ясны: чистота, тишина, отсутствие иностранцев, хороший стол…

Второй раз вы являетесь «немцем». Опять-таки чистота, хороший стол, право петь и шуметь до 11 часов вечера, желательность ещё кого-нибудь, чтобы была компания…

Третий раз вы являетесь «французом»… Вам уже всё равно относительно стола, но комната должна быть чистой; компании вы всегда рады… но терпеть не можете немцев и в особенности их пения («они ревут, как ослы»), и требуете для себя «разрешения» чувствовать себя абсолютно «свободным» до полночи.

Наконец, вы являетесь «русским»… И (простите мою насмешку!) вам уже безразличны и чистота комнаты, и достоинство стола; вы только требуете, чтобы могли делать всё, что угодно и когда угодно… А компанию вы очень любите, особенно если в ней есть охотники попеть и попить…

Вот ваши роли на сцене… А остальное – именно момент, когда за сценой все четверо, сцепившись, устраивают домашний скандал и драку, – это будет после выяснено.

Ну, а теперь сами обдумайте всё это и не волнуйтесь… А, главное, если вам крикнут что-нибудь из публики, вы отвечайте, обязательно отвечайте, и поострее, но в духе типа, которого вы изображаете.

С большим волненьем я ожидал последнего спектакля, где весь инцидент с иностранцами носил только эпизодический характер интермедии, имеющей единственную цель ввести в сатирическую комедию возможно более смеха…

Придя часов в шесть в театр, я осмотрел все костюмы, примерил их. И странно… как только я превратился в «иностранца», волненье куда-то исчезло: я почувствовал, что не боюсь импровизации, и сумею сказать то, что надо…

Вот наступил и вечер. Терцини помогал мне в гриме, который надо было быстрейшим образом сменять четыре раза, ибо публике, только по окончании интермедии, полагалось узнать, что всех иностранцев играл один человек…

Чтобы уяснить, как всё это делалось, я расскажу по порядку, хотя рассказать в точности сейчас, через десять лет, довольно затруднительно: придётся выпустить многие фразы, которых я уже не помню, и дать только схему…

Итак, на сцену вышел старик-крестьянин и рассказал почтенной публике, что он снял в аренду маленькое «палаццо» в несколько комнат; что если год будет хороший и приедут иностранцы, то и он малость заработает… А то вот прошлый год его сосед Пиетро за одно лето приобрёл от иностранцев столько, сколько за пять лет не наработал… А сосед Джиованни на деньги «форестьеров» двух дочек замуж выдал…

Рассчитывая так, что дочке его Виктории сейчас двенадцать лет, – крестьянин высказывает блестящие надежды и решения. Если четыре лета удачно сдавать комнаты со столом, то к тому времени и за Викторией можно будет дать хорошее приданое, и свой век обеспечить, и даже наследство оставить будущим внукам…

В это время вхожу я англичанином; на мне полосатый костюм, через плечо сумка и бинокль, на голове шляпа «здравствуй-прощай»… Грим характерный: обострённый нос, рыжие бакенбарды и борода; в руках маленький жёлтый саквояж; во рту – сигара…

Соль разговора, конечно, заключается в определённом неправильном произношении и в односложности.

– Buon giorno! Есть у вас комнаты?..

– О да, синьор! Целых шесть!.. Одна другой лучше!.. Прикажете на солнце или в тени? – и т. д., засыпая меня вопросами.

– Покажите!.. Да, прежде чем смотреть, прошу вас знать, что мне нужен также хороший стол…

– О, пожалуйста!..

– Покой!

– Покойней вам и не найти! Я живу здесь вдвоём с дочкой…

– Никаких иностранцев!..

– Да откуда им и быть-то?.. Эти собаки… Виноват, позвольте я покажу вам комнаты!..

– All right!

Мы входим в дом, и я сейчас же бегу переодеваться… А хозяин возвращается обратно и беседует с публикой:

– Ну, вот, слава Богу, – хоть один, да хороший… Какую цену назначил, на ту и согласился… Ну, ему у меня будет хорошо… За чистотой поглядит Виктория, обед я сам сварю, а что касается тишины, – сколько угодно!.. Ну, Санта Мадонна, теперь можно и за работу!

Выхожу я немцем. На мне зелёный туристский костюм, тирольская шляпа. На плечах – горный мешок. В руке высокая альпийская палка и красный Бедекер. Лицо молодое, с усиками; во рту – трубка.

Теперь у меня другой выбор, другой голос и вместо односложности – распространительность…

– A! Buon giorno, Signore!.. Не найду ли я у вас комнаты со столом, если можно – на солнечной стороне?.. И при этом не особенно дорого?..

– Пожалуйста, синьор, посмотрите!.. Есть несколько хороших комнат: одни выходят в сад, другие на площадь!..

– У вас есть квартиранты?..

– Есть, синьор, один!..

– Только один?!.. Ну и то хорошо… Я люблю компанию… Он, конечно, немец?

– Нет, синьор, если не ошибаюсь, англичанин…

– Ну, это уже хуже!.. Ну, что ж делать!.. Комната чистая? Кто прибирает? Стол хороший?..

– Прибирает моя девочка, синьор!.. Не беспокойтесь, будете довольны!..

Я гляжу в сторону, где будто бы вижу Викторию…

– Ах, это она и есть?.. È bella ragazza! Ха-ха!..

Тут, подмигнув старику, я дружески хлопаю его по плечу, и прошу показать мне комнаты.

– Только, конечно, я хочу быть как у себя дома… Ложусь я в одиннадцать часов, и до этого времени я могу петь, играть и шуметь, – всё, что мне угодно!..

Крестьянин кряхтит и только с кислой улыбкой приглашает:

– Пожалуйста, посмотрите, синьор!..

Мы входим в дом, и я снова лечу переодеваться.

А хозяин возвращается и говорит:

– Accidenti! Как же тут устроить, чтобы не рассердился первый, если этот будет кричать?.. Мне-то всё равно, я раньше одиннадцати и сам не ложусь… Этот и проще, как будто, да только выторговал себе на два франка меньше, чем я хотел… Ну, авось, всё уладится!.. Только бы англичанин не рассердился!..

В это время я вхожу французом… На мне шапка-блин, пелерина, и, вообще, костюм художника. В руках ящик с красками, и нечто вроде саквояжа. Грим молодой: усики, тонкая бородка и длинные волосы…

– А, здорово, старик!.. Есть комната?

– Есть, есть, синьор!

– За сколько?

– От двух франков в день; если помесячно, то дешевле!

– О, нет, – это дорого!.. А за полтора не сдадите?

– Не могу, синьор… посмотрите сами, – комнаты прекрасные, светлые, чистые… И стол хороший, вкусный…

– Это мне всё равно… Я непривередлив… Так сдадите за полтора?

– Ну, уж для вас, синьор…

– А есть ещё жильцы?

– Да… недавно приехали… англичанин, немец…

– Немец!?.. Чтоб его чёрт побрал!.. Ну, а эта черноглазая девчонка? Дочка, что ли?

– Si, signore!.. Мать умерла уже два года… Она…

– Хорошо, хорошо… мне тут нравится. Но, значит, так: полная свобода!.. Как насчет пения, шума?..

– Как вам сказать?.. Вот немец просил разрешения до одиннадцати…

– Что?!.. Этот осёл будет рычать до одиннадцати часов?! Хорошо. Так я ему до двенадцати буду петь «Марсельезу»!..

Пока я гримируюсь за сценой, хозяин, уже достаточно пасмурный, обращается к публике со словами:

– Santo Dio! Я уж и не знаю, как всё это будет… Этот французик – скряга отчаянный, и как только увидел, что немец из окна о чём-то болтает с Викторией, как сейчас же стал насвистывать «Марсельезу», да так громко, что англичанин и немец высунулись и состроили самые злобные рожи… Господи, что-то будет?!..

И вот, наконец, выхожу я «русским»… На мне нескладный костюм, нечто вроде картуза; в одной руке – толстый портплед с подушкой; в другой – тяжёлая связка книг… Запыхавшись, я обращаюсь к нему со свойственной некоторым русским преувеличенной любезностью:

– Простите, пожалуйста!.. Я хотел бы иметь комнату со столом.

– Пожалуйста, синьор!.. Вам на солнце или в тени?

– Это всё равно… Только недорого, не дороже полутора франков!

– Нет, синьор, это слишком дёшево… При этом у меня чистота и хороший стол…

– Ну, это мне безразлично, лишь бы кругом была природа и чтоб меня ничего не стесняло… Петь у вас можно?

– Да, до одиннадцати… ну, до двенадцати…

– Как до двенадцати?!.. Да я только к этому времени и буду возвращаться домой, потому что я приехал гулять, любоваться Италией, а не сидеть дома…

– Ну, там посмотрим… Пойдёмте, другие комнаты уже сняты… Там тоже иностранцы…

– А!.. Это приятно… я очень люблю компанию!.. А чья это там девочка, хорошенькая, обнимается с молодым человеком?

– Где обнимается?.. Ах, этот бестия-француз!.. А ну, пойдёмте же скорей!

После небольшой паузы, вернувшийся хозяин с отчаянием и скорбью объявляет публике, что с этими жильцами один лишь грех, да и только: что непременно испортят девчонку… А уж этот русский – просто беда… Ему говоришь, что вот тут, в конце коридора, есть дверца общая для всех, так нет: с первой же минуты пошёл в сад… Говорит, что природу очень любит…

Но не успевает хозяин досказать последней фразы, как за сценой раздаётся мой интернациональный вопль и пение… То я начинаю «Deutschland, Deutschland über alles», потом, перебиваю самого себя и затягиваю ещё громче «Марсельезу» и, наконец, на весь театр оглушительно реву нашу родную «Дубинушку»…

Раздаются всевозможные крики и ругань… И вот я выскакиваю «англичанином», бранюсь с хозяином, и ухожу…

Мне вдогонку несутся его проклятия; затем он бежит угомонить оставшихся жильцов… Но едва открывается дверь, как я уже встречаю его «немцем» и, всячески ругаясь, также скрываюсь за кулисами…

Наконец, за сценой раздаются крики: «Vive la France! Vive la Russie!»

– Фу! – тяжело дыша, говорит хозяин. – Теперь можно и успокоиться! Эти уж, наверное, останутся. Оба держатся принцами, хоть в кармане свистит, как у «лаццарони». Но с них я уже взял вперёд за месяц, и так как они оба не нуждаются ни в чистоте, ни в хорошем столе, то на этих двух я уже, наверное, заработаю!

Ну, вот и всё… Смеялись, говорят, до слёз, чем и оправдали название: «Чтобы немножко поплакали».

Когда, по вызове иностранцев, вышел один только я, уже без грима, раздался гром аплодисментов, и моя карьера артиста-импровизатора была решена, если не мною, то моими товарищами… В ту же ночь с последним поездом вся труппа, а с нею я, уехали в Неаполь.

Как только мы приехали и разместились по небольшим гостиницам, начались усиленные репетиции.

Наши спектакли шли в театре Partenope, где в другое время ставились пьесы на неаполитанском диалекте, где во время карнавала неаполитанские любимцы Пульчинелло и Скарамуччиа показывают свои вечно старые и тем не менее вечно новые, забавные приключения.

В первый день шла пьеса – феерия Гоцци – «Король-Олень», прекрасная красочная сказка, которая всегда и всюду слушается с удовольствием, которую актёры особенно любят разыгрывать во Флоренции и Риме, где хорошо понимают истинный юмор и аллегорию этой сказки.

В этой пьесе я не был занят и провёл весь день и вечер на берегу, любуясь скалистым Капри.

А на другой день с утра и для меня нашлась работа. Это был праздник св. Иакова, наисчастливейший день детей.

В одной из центральный частей Неаполя, вокруг горы «Monte-Olivieto», и в примыкающих к ней улицах, – происходит ярмарка игрушек, свирелей и певчих птиц. Толпы народа запруживают всю эту местность, и всё здесь останавливается: трамваи, лошади и автомобили… Только густая народная масса переливается с улицы на улицу…

В этот день решено было поставить для детей «Жизнь Пульчинелло» – комические сценки из его весёлой биографии.

Маленький театр был буквально завален детьми; представление началось в 6 часов вечера и длилось часа два…

В числе бесконечных lazzi, которые выделывались многими актёрами и смешили звонкоголосую аудиторию не меньше самого Пульчинелла, были и мои номера; для этого я использовал некоторые свойства моего лица, а именно – очень сильную подвижность правой стороны и сравнительную неподвижность левой…

Загримировав правую сторону жёлтым грунтом с японскими чертами, а левую – серым грунтом, ухарски казацкой, и сшив костюм, представляющий наполовину русскую, наполовину японскую одежду, я представлял, искусно играя руками, лицом, ружьём и саблей, – Русско-японскую войну…

Позже вечером я сидел с Терцини и Раффаэло в кафе «Вилла Националь», где играл военный оркестр и пели какие-то певцы…

Мы обсуждали втроём историю театра, зависимость Гольдони и Мольера от «Комедии дель-Арте» – и Раффаэло обещал мне подаритъ из библиотеки кое-какие старинные сценарии…

Назавтра меня освободили, и я решил отправиться на Везувий.

Из последующих новых постановок для меня нашлась работа в «Летающем Докторе», в «Сплетнях» и «Честной девушке», в пьесах, частью просто импровизационных, частью же с соблюдением текста Гольдони, в общем, требующих от актёра значительного авторства в области сатиры, шутки и музыки…