Воспоминания бродячего певца. Литературное наследие

С гитарой до Болоньи

Когда я вспоминаю о моём первом путешествии в Италию, самым странным мне кажется та простая случайность, которая толкнула меня вперёд, и затем – непрестанно ряд за рядом, – открывала передо мной всё новые и новые картины, всё ярче, всё пышнее и красочней.

Гитара, купленная моей случайной спутницей, осталась мне в наследство и лежала на столе в то время, как я делал последние вычисления о возможности или невозможности дальнейшего путешествия.

Эта плохонькая дешёвая гитара, вместе с пустым кошельком и круговым билетом до Неаполя и обратно в Милан, подсказала мне дальнейшую работу.

Следующим утром я сел на самый ранний поезд на Верону, с тем, чтобы, переходя из купе в купе, петь всё, что только придёт в голову: русские, французские, итальянские песни, свои собственные мелодии, словом – всё, что только знаю, – зарабатывая, таким образом, в поезде и по пути осматривая города. Самое дорогое – билет у меня уже имелся, а на обед и ночёвку не так уж много требовалось. Я и раньше присматривался к этим вагонным певцам и заметил, что им не только давали деньги, но почти всегда угощали вином и яйцами, чем придётся…

Так я и поступил – это оказалось совсем не страшно и даже вполне удобно. На вокзале в Венеции я спокойно вошёл в вагон третьего класса – общий, похожий на наши дачные вагоны. Едва поезд отошёл и серые домики Венеции скрылись за водяными далями, я стал настраивать гитару. Со мной заговорили. Слегка конфузясь и своего положения и скверного языка, я разговорился. Меня окружили, забросали вопросами. Узнав, что я иностранец, да ещё русский, – они стали особенно милы и любезны, а когда я запел, то весь вагон перекочевал в наше отделение, слушая внимательно и чутко, не стесняясь выражать своё одобрение среди пения.

Мой репертуар был небогат. Я едва успел пропеть только что вошедшее у нас в моду – «Солнце всходит и заходит», «На старом кургане», «Выхожу один я на дорогу», – как, несмотря на непонятность языка, окружающие восторженно зааплодировали; и когда я решился снять шляпу и протянуть её, то не нашлось ни одного, кто бы не положил в неё монету. Теперь мы уже разговорились, как старые знакомые; кто-то угостил меня терпким, но холодным красным вином; бутылка пошла в круговую; так незаметно пролетели полчаса, и поезд остановился в Падуе.

Я вышел на платформу, сопровождаемый напутствиями и пожеланиями:

– Так ты иди прямо к Гаспаротто! – кричал мне толстый, давно не бритый крестьянин, дымя своей трубкой. – И скажи, что это я – соломенщик Антонио из Флоренции тебя послал. А когда к нам попадёшь – обязательно приходи!

Я долго ещё раскланивался с ними, благодарил, – и только когда поезд уже скрылся за жёлтыми зданиями, – пошёл в город.

Через полчаса я уже сидел на улице Канционе у любезного трактирщика Гаспаротто, и мы вместе обдумывали, куда бы мне отправиться, чтобы заработать и больше и скорее.

– Хе! Да как же это я сразу не подумал! – воскликнул вдруг маленький вертлявый хозяин с седыми бровями и длинным шрамом через всю правую щёку – печальный след весёлой юности в Калабрии.

– Садись в трамвай и езжай на Прато делле Валле. Там поднимись в овальный садик, – и пой! там всегда, даже утром, бывает народ, а особенно сегодня, когда так много солнца! Иди, иди, брат! А на обратном пути забеги ко мне!

Подсчитав свой вагонный заработок, я с удовольствием отметил, что полчаса мне дали около двух франков.

Это бодряще подействовало на моё настроение и, обменяв у любезного хозяина медь на серебро, я отправился на площадь… Погода была чудесная. Узенькие улочки старинного города уютно разбегались, грея на солнце свои маленькие светлые домики.

Не оглядываясь, не ища публики, я сел в центре прелестного садика, окружённого каналом, – и запел по-французски сначала «Вертера», потом популярные и лёгкие мелодии Массне и Гуно.

Опустив голову, с закрытыми глазами, невольно вслушиваясь в собственный голос, так непривычно звучащий на открытом воздухе, – я чувствовал на руках ласкающее солнце, и мне пелось как-то особенно легко и приятно. Когда я поднял глаза, вокруг меня уже столпились дети и взрослые, бедные и богатые; – тогда, мгновенно просветлев, – я спел им по-французски любимейшую итальянскую песню «О sole mio», – тогда ещё не запетую так, как теперь… Это растрогало их. В чёрную шляпу, скатившуюся на песок к моим ногам, полетели монеты – и не только медь, но и серебро.

Одна дама, проходившая с девочкой через сад, заслушалась, замечталась, и вдруг подойдя ко мне, не бросила, а положила возле меня на скамье – целый франк; это, конечно, не побудило других сделать то же самое, но вызвало и по моему адресу, и по адресу этой дамы возгласы одобрения.

Спев ещё какой-то маленький романс, уже не помню что, я раскланялся, поблагодарил и, положив возле себя шляпу и гитару, – закурил папироску. Окружающие поняли, что сеанс окончен, и стали расходиться.

Через час я уже гулял по городу, осматривая его галереи и церкви… На душе было радостно и светло.

Зайдя к Гаспаротто, я поблагодарил его за удачный совет и, крепко пожав морщинистую руку, – отправился на вокзал.

В час дня я сел в переполненный поезд, но на этот раз не пел. Что-то подсказало мне не то провал, но то просто неудачу, – и я, веря своему предчувствию, – спокойно прислонился к двери и так доехал до Виченцы…

Вот на редкость чудесный городок! Находясь у подножия зелёной горной цепи, омываемая двумя, почти соприкасающимися в центре города реками, – Виченца вся полна какой-то улыбки и весеннего говора!

Приехав в обеденный час, я прошёл по главным улицам мимо ряда красивых палаццо к площади «Синьоров»; здесь почтенный хозяин кафе «Гарибальди», – одинаково любезный и разговорчивый, – дал мне место в центре кафе, обещая уплатить за два часа пять франков, кроме того, конечно, что дадут мне сами гости.

Навсегда я останусь благодарен Виченце за её приём. Милые, изящные итальянцы и итальянки приходили, пили кофе, шоколад, холодные напитки, и, стуча в ритм ложечками, тросточками и ногами, когда я пел знакомые вещи, внимательно слушая новое для них, – они все бросали деньги в мою шляпу, когда во время десятиминутных пауз я проходил между рядами столиков.

Какой-то седой красивый старик, положив мне франк, спросил меня громко, – откуда я родом.

Так же громко, не смущаясь, я ответил, что я русский студент и теперь зарабатываю деньги, чтобы иметь возможность повидать всю Италию. Это признание вызвало общий восторг. Когда я, стоя возле старика, по желанию публики – спел русские песни, – мне ответили аплодисментами и хорошим гонораром, который почему-то решил собрать сам хозяин, – и преподнёс мне в конце моего пения.

Я искренно был растроган, и, не умея сказать этого по-итальянски, – бормотал что-то на смешанном языке; я опомнился только через четверть часа, когда хозяин пригласил меня пообедать с ним.

Мы пили вино, болтали о России и много смеялись над забавными анекдотами, которыми делился с нами один из посетителей… Я не всё понимал, но на душе было радостно; и я весело смеялся, чувствуя, как вино кружит мне голову, как мысли, нестройно разбегаясь, заволакивались в какие-то розовые ткани…

В восемь часов вечера приехав в Верону, я остановился на берегу реки Адиже, в Альберго «С.-Лоренцо», из окна которого я мог любоваться красивым видом на реку и раскинутый за нею город, блистающий вечерними огнями…

Утром по совету хозяина я пошёл распевать по улицам. Сначала мне это показалось странным и неудобным, но так как меня никто не прогонял, а в одном из переулков я увидел кларнетиста, который разделывал со всевозможными руладами арии Вердиевских опер, – то и я уже не смущался…

Я остановился около самой арены древнего цирка, куда шло немало народу, но здесь я «напел» немного; отсюда я двинулся к блестящей мрамором площади Эрбе. Но и здесь работалось скверно. Тогда я рассердился и пошёл к вокзалу.

В час дня я выехал по направлению к Мантуе… Публики в вагоне было немного, но народ всё славный…

Когда я запел по-русски, – все насторожились, потом подсели ближе, – и началась знакомая картина… Песня за песней вызывали всё большие восторги у экспансивных слушателей. Посыпались ко мне и деньги и угощения… Тогда я решил переходить из вагона в вагон, причём часть слушателей, по своему желанию, следовала за мной, таким образом, бескорыстно рекламируя меня.

Шли долгие часы. Уже проехали и Мантую и Гонзаго, а я, наловчившись перелезать на ходу из купе в купе по маленьким наружным ступенькам, перешёл во вторые классы, и здесь распевал французские романсы и шансонетки… Когда мы проехали Модену, я добрался до последнего вагона, и остановился в нём. Три с половиной часа почти беспрерывного пения и выпивки утомили горло. Я чувствовал необыкновенную усталость, – но зато около двадцати франков прибавилось к моему бюджету. А впереди ещё предстоял целый вечер работы для того, чтобы весь следующий день провести в спокойной прогулке по Болонье.

Приехав туда в послеобеденный час, я отправился в излюбленный туземцами и иностранцами «Сад Маргариты». В Chalet играла музыка, я подошёл туда и предложил свои услуги.

Время шло быстро. Сменяя музыкантов, а подчас и вместе с ними, я пел всё, что только знал, и тут же выучил несколько новых пьес.

Передо мной сливались в одно – и небо, и город, и многотысячная толпа – пёстрая и живая, змеившаяся среди зелёного сада…

Блеск электрических люстр, звоны бокалов и посуды на мраморных столиках, светлые костюмы заволакивали розоватым облаком и мысль мою, и мечты мои. Новое поприще, новые впечатления раскрывали передо мной неведомый мир – свободной праздничной жизни…

После полуночи, получив изрядную сумму от гостей и, конечно, главным образом, от хозяина, я простился со всеми ими, и нашёл себе комнату в небольшой гостинице «Фоссати».

Здесь я сытно поужинал в полной тишине и одиночестве.

За окном в саду гостиницы какие-то запоздалые гости звенели стаканами… Не закрывая окна, под говор и шум гостей, я быстро уснул; и помню, что снились мне какие-то гигантские лестницы, освещённые тысячами люстр, и вели они куда-то далеко-далеко в небо, откуда доносился ко мне чей-то властный и ласково-призывный голос…

Встреча в Болонье

Тёплый весенний день. Шумная Болонья, утопая в длинных старинных аркадах, словно опоясанная каменными галереями, предавалась отдыху.

Было два часа дня, когда одинаково пустеют магазины, улицы и церкви, когда почти вся Италия прячется за зелёными жалюзями старых и новых домов, отдыхая в прохладе серых комнат с неуютно громоздкой обстановкой и холодными каменными полами.

Выйдя на площадь Галилея, я увидел пред собой две высокие гранёные колонны, на которых друг против друга возвышались благословляющий св. Доминик и Мадонна-дель-Розарио. В углу площади находилась странная церковь, походившая на старое palazzo. Ни куполов, ни башенок. Высокие стены с облезшими замазанными фресками не то светло-оранжевого, не то розового цвета. Над приветливым зеленоватым входом с мраморными колоннами высится широкое огромное окно, отражая прекрасную синеву неба.

Желая скрыться от палящего солнца и отдохнуть от долгого скитания, я отодвинул красный занавес и вошёл в храм. В церкви было темно и пусто. Тихо, неслышно подвигался я от одной капеллы к другой. Останавливался у чудесной гробницы св. Доминика, у «Вознесения Святого» – работы сладчайшего Гвидо Рени, – и так же тихо перешёл на другую сторону. Когда я стоял у портрета мозаиста Джиакомо-да-Ульма, в минуту светлого порыва благочестия умершего здесь, у подножия алтаря, – в соседней капелле послышался не то вздох, не то лёгкое покашливание.

Я скользнул туда; в часовне Розарио, где погребены Гвидо Рени и влюблённая в него Елизавета Сирани, принявшая яд, чтобы соединитъся в смерти со своим учителем, – здесь я увидел высокую женщину в трауре. Она стояла на коленях в тёмном углу, и как будто молилась. Я уже хотел удалиться, чтобы не мешать её экстазу, когда занавеска левой двери поднялась и тяжело опустилась, пропустив маленького юркого, уже не молодого, монаха, который быстрыми шагами направился к часовне.

Едва он показался, как женщина поднялась с колен и быстро пошла к нему навстречу.

– Buon giorno! – тихим, но весёлым голосом воскликнул патер и, поцеловав протянутую руку, задержал её в своей, нежно поглаживая и улыбаясь. Они заговорили быстро и пламенно. Я ничего не мог понять. Он очевидно на чём-то настаивал; она или колебалась или возмущалась. А я любовался ими обоими. Хотя лицо её было скрыто под густой вуалью, но голос, фигура и манеры заставляли предполагать, что молодая женщина прелестна.

Истощив все запасы красноречия, монах нежно обнял её талию и, проходя в двух шагах от меня, отчётливо сказал:

– Я не допущу, чтобы вы покинули Болонью!

Тогда молодая женщина отдёрнула его руку, – и почти громко ответила:

– А я советую вам примириться с этим, и вообще оставить меня в покое!

Час был не молитвенный; кроме меня – случайного прохожего – которого они и не заметили, не было больше никого. А потому они и не стеснялись. Гулко разносясь по храму, их возбуждённые голоса становились всё резче и определённее.

Тогда, желая помочь прелестной итальянке освободиться от назойливого монаха, я громко кашлянул и пошёл в их сторону.

Немедленно произошло нечто вроде примирения; он пожал её руку и быстро скрылся в одной из капелл. А я пошёл вслед за красавицей.

Мы были ещё в темноте храма, но уже около самого выхода, когда я с чисто мальчишеской развязанностью сказал:

– Если бы вы позволили, синьора, побить этого патера, то я сделал бы это с большим удовольствием!

Неправильность моей речи сразу выдала во мне иностранца, и так как мне послышалось, что синьора засмеялась, – я решил набраться смелости и заговорить с ней. Мы вышли на паперть, и я, не надевая на густую шевелюру шляпы, стал почти рядом с незнакомкой и воскликнул:

– Не позволит ли уважаемая синьора проводить её?

Она взглянула на меня сквозь вуаль, сделала испуганное движение рукой, и ответила: – Нет! – но спускалась по ступенькам очень медленно. Тогда я, следуя за ней, прибавил:

– Я русский, здесь впервые. Я побеждён красотой Италии, и хотел бы возможно дольше любоваться красотою Болоньи. Не сердитесь!

Она ещё раз сказала: – Нет! – но уже не так решительно и быстро пошла вперёд, неоднократно оглядываясь – и не боязливо, а с видимым любопытством.

В это время из-за угла вынырнул мальчишка с открытками, альбомами и карандашами. Упрашивая купить у него «Ricordo di Bologna», он неотвязно бежал за мной, и тут мне пришло в голову использовать его ловкость и пронырливость; я пообещал ему франк, если он проследит, где живёт эта красивая дама в чёрном.

– Сейчас! – ответил юркий мальчишка. – Ждите меня в ресторане на углу, сейчас налево.

Но только что я тронулся в путь, как мальчишка вернулся и деловито спросил:

– Если позволите, я куплю хорошие цветы!

Эта любезность и предусмотрительность в нём меня всецело покорили, и я предоставил ему своё будущее.

В маленьком кафе я спросил себе сыру и вина, в то время как прыткий чистильщик сапог в синей куртке – искусно превращал мои грязные дорожные ботинки в приличную для визита обувь.

Прошло не более четверти часа, когда мальчишка вернулся, неся огромный пышный букет, и, запыхавшись, сообщил:

–Улица Орфея, одиннадцать… синьора Анжелика Тассони, вдова секретаря из министерства юстиции… Горничную зовут – Розалия.

Сев на ближайший стул, он снял с головы кепи, и весь отдался отдыху.

Угостив своего юного благодетеля вином, я расплатился с ним, и медленно пошёл по городу.

Было около четырёх часов. Жизнь шумом и гамом наполняла людные улицы; доносились звонки трамваев и щёлканье бичей проезжавших фиакров.

Я быстро доехал до центральной площади Виктора-Эммануила – сердца Болоньи, откуда по широким артериям разливается жизнь по всему старинному, но не стареющему городу.

Здесь я отыскал посыльного, с которым отправил букет по данному мне адресу… Теперь оставалось лишь одно – побриться, привести себя в порядок, пообедать, – и, наконец, решиться посетить синьору.

Я постучался в дверь небольшого особняка с мраморным балконом и высокими тополями, зеленеющими за каменной стеной. Через некоторый промежуток времени я ещё раз постучался привешенным молотом в медную доску, и, наконец, лёгкие, скользящие шаги послышались на лестнице.

Дверь открыла хорошенькая горничная, которую, как мы знаем, звали Розалией. Хитрые, плутовские глаза сейчас же сказали мне, что и она догадывается, кто я… Тем не менее она сообщила, что хозяйка её в трауре, и никого не принимает, хотя тут же спросила, как обо мне доложить…

Я положил ей в руку трёхфранковик, и с полной бессовестностью назвал себя графом De Rostow… Одет я был весьма прилично, по-туристски; был молод и свеж и для недолгого знакомства вполне мог сойти за иностранного графского сынка.

Розалия сделала изящный реверанс, и через несколько минут меня впустили… В большой приёмной и раздевальной – стояли трюмо с мраморными столиками, хрустальные вазы для цветов, – и, перейдя оттуда в гостиную, я сразу увидел свой букет на почётном месте в огромной прелестной вазе возле рояля… Обстановка была изящная. Масса света, картин и статуэток… Розалия вертелась передо мной, смахивая то здесь, то там уже давно счищенную пыль, – и извинялась за хозяйку, которая переодевается и сейчас выйдет.

Прошло несколько минут, – в дверях появилась прелестная фигура синьоры Анжелики; показав, наконец, свои большие чёрные глаза и нежную улыбку, – она любезно протянула мне руку, говоря, что считает для себя особенно приятным долгом оказать гостеприимство иностранцу. Я поцеловал протянутую руку, но не осмелился задержать её так долго, как это делал патер.

Когда горничная вышла (вернее выходила, так как, сгорая любопытством, она поминутно с деловитым видом вбегала за чем-нибудь в залу), – синьора Анжелика стала ещё любезней. Обходя молчаньем такой странный способ знакомства, она повела меня на балкон, выходивший к «Саду Маргариты» с его длинным тонким озером и маленьким Chalet, к тому саду, где ещё вчера я выступал, как певец.

Это дало мне возможность, играя каламбуром, с любезной и нежной улыбкой сказать ей, что если это – Сад Маргариты, – то я – влюблённый Фауст нахожусь в её покоях.

Смех, шутки, весёлые улыбки… Всё было мило и хорошо. И вид был прекрасный, и её руки были теплы и изящны, и волосы её тёмные, густые, сбитые в низкую пышную причёску, – были хороши. И даже жаль было, что время летело так быстро…

Но как ни странно, я абсолютно не могу вспомнить, о чём мы говорили и как… Нет сомненья, однако, что темы были далеки от всяких глубоких идей, и разговоры наши были ближе всего к диалогу лёгкой французской комедии.

Одетая в голубое свободное платье – нечто среднее между греческим хитоном и японским кимоно, – Анжелика покачивалась в мягкой качалке, и, вместе с надвигающимся вечером, становилась всё прекрасней и желанней.

Она попросила меня нажать сонетку, и Розалия, с цветком в волосах, в сверкающем белизной переднике, – получила приказ – накрыть на стол и позаботиться об ужине.

Тем временем стало прохладнее и свежее; мы снова вернулись в гостиную, где ещё не был зажжён огонь, и куда доползали полосы света из соседней столовой… Я подошёл к роялю, открыл его, и с особенной радостью запел в этой обстановке полумрака, тишины, красивой женщины рядом со мной, и душистых, тонко пронизывающих воздух, цветов.

Это были песни нежные, тихие, сладкие – песни любви, для которых рояль был старинной лютней-посредником томящихся влюблённых сердец.

Анжелика была в восторге:

– Граф, вы чудесно поёте!

И вдруг мне стало стыдно своего обмана, своей игры; – я откровенно сознался ей:

– Синьора, я обманул вас… Я не граф, я только певец и поэт… Но не звучит ли это так же благородно, как и то!..

– Певец, поэт и… немножко авантюрист… Не правда ли? – улыбнулась Анжелика… В эту минуту она наклонилась ко мне так близко, её волосы и дыхание коснулись меня так горячо, что я не смог и не хотел сдержать своего порыва; я прижал к себе это красивое существо, запечатлев не любовный, а кроткий восхищённый поцелуй на её матовом серебристом лбу.

Было тихо и радостно. Мы оба молчали, мы переживали безмолвно чарование звуков и тишины.

Вдруг внезапным движеньем, Анжелика распустила волосы, и тяжёлые густые пряди окутали мою голову; прижавшись ко мне, она стала называть меня – «carino» и впервые во мраке вечера ответила мне поцелуем, нежным и ласковым, как поцелуй сестры.

Ни на одну минуту я не оскорбил её нехорошей мыслью; я знал, как знаю и теперь, что в отношении меня она была полна любовью музыки, восхищением и переживанием всей сладости звуков, утончённым чувством, пока доступным лишь немногим.

Но вот в дверях показалась Розалия и звонким голосом, делая вид, что не видит нас, пригласила к столу.

Сказка как будто бы кончилась. Что-то оборвалось и настроение изменилось опять в сторону шутки и смеха.

Пока Анжелика в темноте наскоро причёсывалась, я всё-таки решил расспросить её о патере. Конечно, мне ответили, что он только духовник, и не всегда приятный… Я не особенно поверил объясненью и наивно прошептал:

– Какая удивительная страна! Здесь духовные отцы обнимают сильнее, чем светские возлюбленные!

Она рассмеялась, и, взяв меня под руку, повела в столовую. К моему удовольствию, были зажжены канделябры со свечами, а не электричество. Небольшой овальный стол был прекрасно сервирован. Всё было налицо: холодный ростбиф, спагетти, всевозможные фрукты и кьянти в тонких, узких сосудах, напоминающих вытянутую шею лебедя.

Я чувствовал себя отлично и готов был уверить не только Анжелику, но и самого себя, что никогда не покину Болонью.

Было часов одиннадцать. Мы сидели в будуаре Анжелики и пили кофе с шартрезом. Мягкий диван, повышенное настроение и крепкий ликёр делали нас обоих разговорчивыми, молодыми и жгучими… Надвигалась ночь, – и то, что могла дать ночь, подползало всё ближе и ближе. И мы говорили о театре, о картинах, о книгах, а наши колени сталкивались, прижимались друг к другу, и где-то внутри нас трепетали другие мысли, другие грёзы.

«Я хочу ещё твоих песен…» «Я хочу ещё твоих ласк!..» – словно шептали наши души.

Мы даже не слышали, как на улице в медную доску раздался троекратный стук. Мы ласково глядели друг на друга, когда вдруг в дверях появилась бледная Розалия и шёпотом воскликнула:

– Простите, синьора! Что прикажете делать? Там стучится padre!

– Что такое? Какая наглость! – воскликнула Анжелика, вскочив и гневно ударяя маленьким кулаком по мраморному столику. – Скажите ему, не впуская, что я уехала к сестре в Модену, что вы одна и что это невежливо стучаться в дом одинокой женщины чуть ли не в полночь… и задержите его, пока мы не уедем. Через два дня я буду дома.

В одном мгновенье Анжелика скрылась за ширмой, где Розалия помогла ей надеть простой дорожный костюм, а через пять минут мы уже спускались по чёрной лестнице в сад, в то время, как Розалия ожесточённо спорила с настойчиво стучащимся монахом.

Выйдя через калитку сада в маленький переулок, мы быстрыми шагами направились в город. У церкви Святой Троицы нас нагнал последний вагон трамвая. С улицы Азельо мы взяли проезжавший фиакр и быстро помчались к вокзалу. В вагоне и фиакре мы нервно молчали, всё ещё ожидая погони, которая, конечно, была нам не страшна, но неприятна, – ибо аромат нашей встречи не только не рассеялся, но рос с каждым часом, с каждой минутой.

– Но вы подумайте, Анжелика! – воскликнул я. – А что, если padre поедет туда? Ведь он, наверное, знаком с вашей сестрой.

– Нет, нет, что вы? – испуганно отвечала красавица. – Он никогда не дойдёт до такой наглости. А впрочем…

– Ах, я придумала! – весело воскликнула Анжелика, и поторопила длинноусого кучера: – Скорее, скорее… остановитесь около кафе С.-Пиетро!

Через несколько минут мы вошли в прелестное кафе и направились к телефонной будке.

– Центральная? Дайте, пожалуйста, «Загородный». Вы слушаете? Соедините с Виллой Розетта. Благодарю!

– В чём дело? – спрашивал я у взволнованной Анжелики, пока она ожидала ответа.

– О, я чудесно придумала… Мы поедем к кузине. Ах, подождите! Там говорят. Орация, это ты? Здравствуй, милая. Не удивляйся. Скажи, ты ничего не имеешь против, если я сейчас приду к тебе вместе с одним очень интересным иностранцем. Что? Кто он? Это ты увидишь сама. А Паоло дома? Что? Так, значит, можно? Ну, хорошо. До свиданья, carina! И скажи Паоло, что мы сегодня проведём прелестную ночь. До свиданья!

– Ну, а теперь – живо! – воскликнула она; через мгновенье наш фиакр, заворачивая с улицы в улицу, быстро увозил нас по дороге к городским воротам.

– О, мы прекрасно проведём время! – шептала милая красавица, прижимаясь ко мне и позволяя целовать свои непослушные мягкие волосы.

– Они недавно женаты, оба весёлые и красивые… У них чудесный сад с беседками, с фонтанами… О, если б ты никогда не уезжал, – мы часто бы гостили здесь!

Она совершенно неожиданно для себя произнесла это ты, и сразу как-то загрустила.

– Не надо, не надо грустить! – отвечал я, тихо лаская её руки. – «Сегодня» – хорошо только тогда, когда оно заставляет совершенно забывать о «завтра». Не надо печали… Я даже сам не верю, что уеду.

Мы выехали из Порта Саррагоцца; перед нами сразу открылась тёмная стена холмов, опоясанных густыми садами, среди которых белели одинокие виллы; далеко-далеко в высоте виднелась церковь Мадонны Св. Луки; ей навстречу тянулась бесконечная крытая галерея, словно огромная пёстрая змея извиваясь посреди зелёных склонов.

Проехали мостик через журчащую речку, завернули влево и через четверть часа остановились около ограды изящной виллы, серебрящейся под лучами молодого месяца.

Мы отпустили фиакр и позвонили у калитки. В окнах замелькали огни, зазвучали голоса; наконец, две весёлые фигуры, видимо в перегонку, добежали к воротам и в один голос закричали:

– Анжелика! Ты гениальна!

Зазвучали поцелуи, и я крепко пожал руки своим новым знакомым. Вскоре мы уже сидели в беседке ароматного сада за столом, и при свете садовых ламп пили горячее красное вино, заедая вкусными померанцами и мандаринами.

Действительно, кузина Анжелики была очаровательна; муж её, очевидно, не чувствовал ещё бремени брака и целовал её так часто и так нежно, будто поэма их любви была раскрыта ещё на первой странице.

В три часа ночи в большой зале виллы я опять сидел за роялем и пел… всё тише, всё тише, пока, наконец, моя песня была слышна только одной Анжелике. Луна, освещая высокую комнату с большими зеркалами, уползала всё дальше и дальше, погружая нас в таинственную сладостную мглу. А мы не замечали её, потому что среди наших ласк нам было тепло, светло и уютно. Когда мы очнулись, мы были одни. Молодые давно уже скрылись в своей опочивальне. Уже занималась заря и становилось совсем светло.

– Анжелика, а где же устроят нас? – спросил я, вглядываясь в её широкие, словно опьянённые глаза.

И, тихо ведя меня за руку по широкому коридору, она ввела меня в небольшую голубую спальню.

Не помня себя от усталости, я кинулся одетым на постель и, закрывая глаза, воскликнул:

– Я отдыхаю!

Потом тихо защёлкнула дверь, Анжелика опустила шторы, – и наступила тьма.

Когда вечером следующего дня я садился в поезд, который вёз меня во Флоренцию, я уже чувствовал, что никогда ничто не заставит меня отречься от любви к этой сладостной стране вечной сказки и вечной красоты Любви.