Воспоминания бродячего певца. Литературное наследие

Чрезвычайно продуктивной была деятельность Гнесина как переводчика (с трёх языков – итальянского, немецкого и французского). Помимо текстов песен и либретто, он перевёл целый ряд драматических произведений. Среди них – драма «Левиафан» итальянского писателя и известного политического деятеля Дж. Бовио, но главное место занимают классические произведения прошлых эпох. Многие переводы вызваны к жизни, вероятно, предполагаемыми постановками в театре. Самый главный из авторов здесь – легендарный мейстерзингер XVI века Ганс Сакс. Один из жанров его творчества – «Fastnachtsspiel», «масленичная шутка» (Гнесиным было переведено шесть таких «шуток»). Очевидно, они неплохо подходили к условиям маленьких самодеятельных театров. Так, известно, что Гнесин ставил две пьесы (и сам играл в них!) в Петрозаводске: это «Доктор с длинным носом» и, вероятно, «Апостол Пётр развлекается с друзьями на земле и теряет ключи от рая» (ввиду неприемлемого названия переименованная в «Странствующий школьник в раю»). Работа над такими переводами требовала огромных усилий и, конечно, знаний: ведь язык Сакса – совсем не современный немецкий язык, к тому же с баварским диалектом и многочисленными остротами, перевести которые также нелегко. Сохранились также переводы пьес выдающегося немецкого поэта XVII века А. Грифиуса «Absurda comica, или Петер Сквенц» (на русском языке издавались лишь его поэтические произведения) и знаменитого французского драматурга П. Мариво «Арлекин, преображенный любовью».

Особую роль как в жизни, так и в творчестве Григория Гнесина играла просветительская деятельность. С этим связаны его литературные произведения 1930-х годов, посвящённые великим музыкантам. Так, им написаны повесть «Жизнь и смерть Никколо Паганини, чародея звуков» и роман-биография «Джузеппе Верди (Последний из могикан)». «Роман» предназначался, очевидно, для большой инсценированной радиопостановки (видимо, серии радиопередач) и включал подборку многих музыкальных фрагментов. Помимо изложенных известных фактов биографии, здесь любопытно постоянное сопоставление Верди и Вагнера, для чего придумана вымышленная встреча и беседа двух гигантов оперного искусства. Ещё один своего рода литературно-музыкальный «монтаж» – это представление в двух актах «Фигаро», где соединены фрагменты двух «Севильских цирюльников» – Паизиелло и Россини – и «Свадьбы Фигаро» Моцарта. Сценарий, созданный Гнесиным, включает тексты «от автора» и собственные переводы либретто из всех трёх опер (включены также фрагменты из Бомарше в ранее изданном переводе). Подобный жанр претворён Г. Ф. Гнесиным очень ярко и талантливо.

Что касается детской темы, то Гнесин занимался ею постоянно – и в дореволюционные годы в Куоккале (один из ранних примеров – стихи, посвящённые детям Чуковского Лиде и Коле), и в период работы на радио. Было написано немало и стихов, и музыки. К сожалению, помимо изданного сборника детских песен, записей музыки сохранилось мало – он не умел по-настоящему записывать нотный текст и этого навыка так и не приобрёл. Сохранился текст «музыкальной картинки» «Бал игрушек» (1921), впоследствии переработанный для новогодней радиопостановки. По свидетельству Е. Г. Гнесиной, прототипами персонажей являлись её собственные реальные игрушки (дочь была одной из главных вдохновительниц его творчества для детей – для неё написаны «Женичкины песни» и многие стихи), но на радиопостановку под названием «Сон под Новый год» запретили по идеологическим причинам: как это – вместо красноармейцев какие-то снегурочки и деды морозы!

Как хотелось бы, чтобы хоть часть литературного наследия такого удивительного таланта стала известна читателям! Думаю, что воскрешение этого забытого имени сулит ещё много открытий.

Закончим этот беглый очерк о Григории Гнесине снова словами его дочери: «Обычно в его комнате гасился свет, он садился за рояль: любимая его поза – руки на рояль, голова откинута, глаза закрыты. Рояль стоял около самой двери в столовую, где все сидели за столом. Пел он не для нас. Он пел для кого-то из той давней жизни, которая у него самого осталась как самое светлое воспоминание, он пел кому-то там в далёкой Италии. И ему не хотелось даже нас видеть, чтобы не переключаться к действительности».

Воспоминания бродячего певца
Очерки Италии

Итальянским друзьям, друзьям Италии

Встреча в Венеции

Итак, моя мечта исполнилась. Представилась возможность освободиться на несколько недель от работы и, несмотря на скудность средств, я выехал в начале марта в Италию.

Покидая светлую Женеву, я встретил в поезде старую знакомую, как и я стремившуюся к желанному заманчивому югу, и почти что тем же путём.

В Венецию мы приехали днём, остановились в недорогом отеле, и сразу принялись за осмотр церквей и музеев.

Не всё нас одинаково интересовало, и иногда мы расходились по разным местам, встречаясь где-нибудь в условленном пункте.

Было часов 7 вечера – время чудесного заката, когда, подойдя к молу, я увидел мою спутницу, живо беседующую по-французски с красивым старым гондольером.

– Ну, наконец-то вы появились! – воскликнула она. – А я с ним здесь торгуюсь. Ужасно запрашивает. Вы как? Хотите проехаться в море? Как видите, я даже гитару достала.

Действительно, в её руках находился большой бумажный свёрток, очевидно, только что взятый из магазина.

Попробовал и я поторговаться с гондольером, и через несколько минут мы тихо и стройно покатили в неведомую ласковую даль.

Угасающее солнце бросало нежные золотые блики на удаляющийся город, и тишина, прерываемая редкими всплесками весла, углубляла настроение и грёзы.

Мы долго молчали, провожая тёплый чудесный день. Понемногу опустилась дымка прохладных сумерек, и над нами – в небе, и позади нас, – в чёрных полосах далёкого города зажглись огненные звёзды.

Моя спутница взяла на гитаре несколько звучных мягких аккордов и сразу всей душой меня потянуло к пению. Я запел. Сначала тихо, несмело; потом, когда одобрение гондольера и спутницы затронуло пробуждённую струну, – я дал волю голосу и чувству – и мощно разлились над итальянским заливом русские сильные песни.

Широта, грусть и безумная тоска сменялись раздольем и силой… Иногда моя спутница подпевала мне звучным широким сопрано, и было в этом что-то большое, светлое, словно канун великого праздника.

Да и вправду, это было началом лучшего праздника жизни – торжества весеннего Солнца.

Уже давно я заметил, что близко к нам, не отставая, почти параллельно, плывёт красивая крытая гондола. Я не знал, кто в ней, но что-то внутри подсказывало особенно яркие песни, особенно нежные тембры, – словно мне пелось не для себя, а для кого-то нового и близкого, уже заворожённого, уже связанного со мной волшебными нитями.

Кончилась песня, и долгая пауза превратилась в чёткое молчание.

– Ещё, ещё! – вдруг воскликнула спутница, – я так давно не слышала вас, а вы сегодня в голосе!

– Нет, – ответил я тихо, – меня интересует та гондола. Вы заметили? Она всё время шла рядом, а теперь без стеснения идёт на нас.

Гондола приближалась. В широком оконце показалась женская головка. Присутствие в нашей лодке женщины придавало ей, очевидно, смелости, и она тихим, но звучным голосом спросила:

– Простите, господа, ведь вы наши гости?

Высоко приподняв шляпу, я ответил ей по-французски:

– Да, синьорина, и не настолько невежливые, чтобы говорить на вашем прелестном языке, которому ещё недостаточно научились!

В это время гондола почти поравнялась с нами, и я заметил на её носу золочёную корону. В оконце появилось ещё одно женское лицо, и мы разговорились.

Полилась перекрёстная беседа. Обе женщины были изящны и красивы. Но в то время, как первая была молода и свободна, – вторая, очевидно, старшая и много пережившая, была гораздо сдержаннее и даже строже…

– Как странно! – воскликнула младшая из них. – За исключением князя В., вы первые русские, которых я встречаю. Как жаль, что мы совсем не знаем вашей страны. Мне почему-то кажется, что мы гораздо ближе друг к другу, чем ко всей Европе!

– О, без сомнения, – подтвердила старшая, – и это большая ошибка, что мы соединяемся с умирающими нациями, вместо того, чтобы идти к славянству, которому предстоит будущее.

Я был далеко не в курсе политической жизни Италии, я ещё не знал ни её отношения к соседям, ни отношений тех к ней, но понимал, что в великом прошлом Италии скрывались не только сила её, но и её бессилие… Всё – в прошлом! – а теперь молодая неокрепшая страна нуждалась в помощи и, конечно, в помощи тех, кто сильнее.

Оживлённо беседуя, перескакивая с одной темы на другую, мы выехали в открытое море. Вдали заблистали яркие огни парохода, откуда доносилась музыка струнной серенады.

– Вы не слыхали ещё серенады? Вы только сегодня приехали? О, так вы должны обязательно послушать!

Молодая женщина махнула рукой гондольеру; плывя прямо на звуки, мы остановились невдалеке, с наслаждением слушая чарующие нежные песни Венеции.

Какие переливы, какая простота и наивность в музыке! Какая страстность и любовь!

Песня за песней разносились кругом, а мы молчали, словно какая-то колдовская сила спустилась к нам из неведомых стран, и мы застыли, очарованные, объединённые одной мечтой.

Но вот музыка смолкла, гондола музыкантов отъехала, и яркие пароходные огни погасли.

Мы повернули в сторону, и снова полилась беседа. Мы всё ещё не представились друг другу, и я не знал, с кем меня столкнула судьба; но в тоне молодой женщины, в её манере говорить чувствовался прирождённый аристократизм, а обстановка её гондолы и преувеличенное уважение гондольеров указывали на богатство и на высокое положение.

Заговорили, наконец, о пении. В те дни это ещё не было моей специальностью, а только радостной мечтой. Голос был молодой и свежий, но без всякой школы, без шлифовки. Но, конечно, если моё пение производило впечатление, то доброй половиной успеха я был обязан глубокому содержанию и лирической красоте русской песни.

Вдруг во время беседы, совершенно неожиданно, наша новая знакомая предложила нам обоим перейти в её гондолу.

– Мы, по крайней мере, познакомимся друг с другом, – улыбаясь, сказала красивая девушка, у которой я заметил тонкие руки и пышные золотистые волосы… – Пожалуйста, прошу вас!

Мы с удовольствием перелезли через борт; и, прикрепив нос нашей лодки к корме крытой гондолы, оба старика, мерно разводя шестами, повезли нас вперёд.

Чем больше я всматривался в обеих подруг, тем яснее становилось, что судьба столкнула меня с чем-то далёким, старинным, от чего веет ароматом венецианской эпохи Возрождения.

Пока мы с золотистой девушкой заполняли беседу вопросами искусства, жизни и любви, её подруга о чём-то допрашивала мою спутницу.

Иногда доносился сквозь их шёпот полусдержанный смех. Вдруг все почему-то замолчали.

Сильнее заколыхался голубой фонарик на носу гондолы; звёзды городских огней увеличились и превратились в красно-жёлтые пятна. Мы подъезжали к городу…

Приблизившись к молу, мы вернулись на свои места, и, поблагодарив друг друга за прекрасный вечер, дружески простились.

– Надеюсь, что ещё встретимся! – донеслось до меня, когда наша гондола, уже отделившись, подплывала к берегу. Я не успел ответить и только приветственно взмахнул шляпой…

Оставшись одни, мы сначала поделились впечатлениями, а потом с любопытством спросили у гондольера, кто была эта прелестная синьора.

– Как кто? Да разве вы не знаете? Ведь это маркиза Веронская, Аделаида Дель Кампофиоре и её подруга Винченца Боргезе!

И немедленно переходя от восторженного тона к просительному, прибавил, причаливая к молу:

– За счастливое знакомство с вашей милости на чаёк!

Я с удовольствием доплатил ему ещё несколько монет, и мы отправились в отель.

Перебирая в памяти все наши разговоры и вопросы, я вдруг внезапно вспомнил, что маркиза усиленно расспрашивала, – где я буду завтра днём; и когда я ответил, что из отдельных мест я знаю только то, что между часом и двумя буду во Дворце Дожей, – она сказала:

– Ну, вот отлично! Дожи – это самая красивая, самая блестящая страница Венеции!

И вот теперь у меня появилось настойчивое предчувствие, что я встречу её там. С этой мыслью я уснул, и с этой же мыслью проснулся.

Постучавшись к соседке, я узнал, что она отправляется в Верону, откуда вернётся только завтра, а может быть и позже. Я простился с ней и спешно отправился в Академию.

Но, как ни интересна эта редкая по величине и ценности галерея, я ни на чём не мог сосредоточиться; внутренний огонь разжигал и любопытство, и сладкое чувство влюблённости… Я торопился, волновался, и, к часу дня, едва перекусив в кафе на площади Св. Марка, пришёл во Дворец Дожей.

Должен сознаться, что к истинному пониманию искусства у меня не было солидной подготовки и всё, что ни видел я, проходило через призму чувства и, только преломляясь в нём, доходило до моего сознания. Но к красоте я был подготовлен всей мечтой об Италии, и её я воспринимал во всём, где бы она ни проявлялась…

Долго я любовался чудесным видом на залив с высокого балкона; потом, рассматривая живопись и фрески, остановился взором на странной пустоте в левом углу залы Верховного Совета, где в длинной цепи портретов дожей недоставало одного звена; там вместо портрета дожа Марина Фальери стояла краткая надпись:

«Здесь место Марина Фальери, обезглавленного за преступность».

И вспомнились мне «Серапионовы братья» Гофмана, где лучше всякой летописи рассказана история Фальери и венецианской красавицы, его жены…

Где же моя венецианка? Где та, которую моя мечта уже готова возвести на престол дожей и созерцать её красу и величие в пышных царственных одеждах?..

Мне недолго пришлось ждать; среди многочисленной публики показалась стройная фигура в чёрном платье и белой, словно лебяжьей, накидке. Я быстро встал и пошёл ей навстречу.

– Видите, как я догадлива? – протягивая мне руку с чарующей улыбкой, воскликнула маркиза. – Я чувствовала, что вы должны быть в этой зале, и пробежала другие, даже не оглядываясь. А вы, конечно, задумались о Фальери? Как все иностранцы!

Она засмеялась; и справедливо. Конечно, нет сомнения, что большинство иностранцев знают итальянскую историю из беллетристики; я сам встречал немало людей, которые подробно могли рассказать историю Ченчи, Фальери, Фоскари, но затруднялись ответить, в каком веке это происходило.

– Да, как все иностранцы! – улыбнулся и я, – но знаете ли вы, синьорина, что легенда, хотя не так верна, как история, но зато гораздо ярче, порой даже справедливее, и во всяком случае, в ней рельефнее и отдельные образы и общая картина. Вот почему нам дороги отдельные странички истории всех народов, которые, быть может, были бы оставлены без внимания в другой оболочке. Мы все любим сказки, и хорошо воспринимаем их с детства. Так что иностранцы, синьорина, мало зная истинную историю вашей страны, полюбили её, как сказку, – и представьте, что до сих пор не разочаровались в ней; и сквозь всю подчас жестокую действительность умудряются дышать ароматом этой сказки, не только прощая, но и не замечая действительности!

Вдруг глаза собеседницы ярко зажглись, лёгкий румянец выступил на её щеках; она хотела видимо задать щекотливый, острый вопрос:.. не принимаю ли я и её за сказку? Глаза её улыбались. И я уже прочёл этот вопрос во всём её существе, но она сдержалась и не спросила.

Через Лоджжиа мы проникли маленькой дверцей к прославленному легендой Мосту Вздохов. Но ни печальные воспоминания этого моста, ни ещё более тяжёлые мысли при виде старинной тюрьмы, куда нас проводили, всё это не нарушало иллюзии сказки.

– Ну, куда теперь? – спросила стройная маркиза, когда мы вышли из дворца. Было три часа дня, и мне прежестоко хотелось есть. Но я никак не мог сообразить, вежливо или невежливо пригласить её к обеду, тем более зная, хотя не от неё самой, её положение в обществе.

Наконец я решился и, оправдываясь незнанием здешних обычаев, спросил её, – имеет ли она что-либо против совместного обеда. Она мило, по-детски, улыбнулась и ответила до чрезвычайности просто, что к обеду её будут ждать дома, и что ей неудобно показаться где-нибудь в ресторане, но если мы увидимся вечером, то где-нибудь поужинаем вместе.

Медленно шагая по узким улицам с мостика на мостик, – мы пошли, совершенно не заботясь о направлении. Теперь я разглядел её, и чувствовал её очарование ещё сильнее. И не в красоте её оно таилось, а в какой-то надземной тишине, казалось, исходившей от каждого её движения. Золотые волосы, глубокие синие глаза, – в которых отражалось море, тонкие черты лица – всё это было совершенно новым, впервые встреченным – и давним, сказочно-знакомым…

– Мне не хотелось называть себя раньше, чем я достаточно узнаю, с кем меня столкнула судьба. Но теперь я уже чувствую, что никогда не пожалею о своем порыве. Мне хотелось бы ещё раз послушать ваше пение! Как странно, что в русском человеке так много итальянской экспрессии и даже манеры… Скажите, разве вы ничего не поёте по-итальянски?

– Пою, хотя немного, – ответил я. – Скажите, синьорина, могу ли я знать, где вы живёте?

– А знаете ли вы, где мы находимся сейчас? – спросила маркиза.

Я оглянулся и убедился, что никакого представления не имею о данной местности.

– Мы в двух шагах от меня. Сейчас мы выйдем на мост, и вам всё станет ясно!

Мы вышли по узкой улочке к каналу, где я успел прочесть название «Рио ди Сан-Тровазо», а через минуту мы уже стояли на мостике.

– Теперь смотрите – направо, в конце канала, перед вами Палаццо Скринья; его легко запомнить, напротив него двухэтажный коричневый дом. Среднее окно – моё… И всё!.. Итак, когда же я услышу вас?

– Сегодня вечером.

– Но где же?

Я поцеловал маленькую тонкую руку, и тихо ответил:

– У вашего окна!

Мы простились. Белая накидка ещё раза два мелькнула вдалеке и скрылась. Я стоял на мостике и рассматривал каменные берега канала. Красиво розовело справа старинное здание с готическими окнами, полуразрушенной круглой башенкой и массой зелени, обвивающей наружную сломанную стену. А влево, утопая в солнце, чистенький коричневый домик улыбался мне приветливыми окнами и ласковой листвою маленького сада.

Вечером, когда солнце опустилось и тьма легла на мутные каналы, я отыскал знакомого гондольера и, захватив с собой гитару, отправился на прогулку. Оставив берег, мы тихо продвигались среди снующих пароходиков и гондол. И старый лодочник обучал меня местным обычаям:

– У нас, – говорил он, – всё просто! Если не понравится ваше пение, то вы хоть до утра стойте в лодке, никого не увидите и ничего не услышите. А если понравится, если вас, что называется, принимают к сердцу, то подойдут к окну и бросят вам цветы. И это значит, что вы, во всяком случае, доставили удовольствие той, кому пели. Ну и конечно, остальное уже не касается ни обычаев, ни традиций, а только личного взгляда на дело!

Что же будет со мной? Как примут моё пение? Молчание или цветы украсят мой последний вечер в Венеции?.. Мы приближались. Повернули вправо, проехали под одним мостом, под другим и, наконец, под третьим; передо мной открылись знакомые места, и сразу тысячи волнений затрепетали внутри меня, и жуткая боязнь ущемила сердце. Передо мной открывался тёмный канал с освещёнными окнами и широкими дверями над самой водой… Где же её окно? Куда направить свой голос и свою влюблённую надежду? Кажется, сюда…

Я остановил гондолу. Мой лодочник зажёг три красных фонарика, один на носу, другой на корме, а третий поставил в моих ногах у скамейки.

И я запел. Робость, застенчивость и жуткая боязнь исчезли, сменяясь настоящим вдохновением, безыскусственным порывом; – на этот раз прозвучало широкое итальянское пение. Нежная серенада Альмавивы понесла мои влюблённые призывы к освещённым амбразурам. Я пел с закрытыми глазами, боясь увидеть пустоту в сияющих огнями окнах. Но вот последние аккорды гитары слились с высокими нотами песни, и, прежде чем я открыл глаза, к ногам моим упали цветы.

Не в одном, а в нескольких окнах показались тонкие, словно воздушные фигуры, но одну из них я сразу узнал, и приказал гондольеру подплыть ещё ближе. Ещё и ещё прозвучали песни, и с особенной радостью я спел ей – этой тени средневековой Италии – мадригал «Амарилли», в котором сочетаются простота старины с изумительной нежностью и искренностью…

Снова упали цветы, и с нескольких сторон раздалось одобрительное «браво». Аплодировали в окнах и с проезжающих мимо гондол. Подхватив букет, и прикоснувшись к нему губами, я сейчас же увидел прикреплённую карточку, на которой стояло только пять слов: «В 9 на мосту Риальто».

Я приподнял шляпу, приветствовал всех, кто был так мил ко мне, и проплыв вперёд к Большому каналу, через двадцать минут уже был у моста Риальто, где простился с моим стариком.

Я несколько раз прошёлся взад и вперёд по мосту, не вызывая особенного внимания, так как одет был, как южные итальянцы – в широкополой шляпе, в тёмной пелерине, с гитарой и букетом цветов в руках. Потом я спустился к пристани, и облокотился на деревянные перила. Когда справа показалась приближающаяся голубая точка, я инстинктивно узнал её и, как только лодка подъехала к берегу, я быстро пошёл навстречу. Через мгновение мы тронулись в путь.

Старинный, незабываемый вечер. На бархатной скамье, под уютным балдахином гондолы мы, две чёрные тени, скользили сначала среди шумного суетливого канала, потом среди спокойного тихого залива.

Кто мы? Случайные встречные, сумевшие из красивой мечты создать красивую реальность.

Плавно скользила лодка, и мягко скользили наши руки, едва касаясь друг друга, но, прикосновением кончиков горящих пальцев, угадывая, ощущая тысячи новых миров, новых чувств – и сладостных, и вечных.

На острове Лидо, куда причалил седой гондольер в бархатной ливрее, мы долго гуляли среди густой зелени пальм, кипарисов и лимонов. Мы уже мало говорили. Мы отдавались совершенно новой для нас жизни воплощённой мечты, и нам обоим казалось, что мы переживаем лучшие часы земного счастья…

Поздно вечером на фантастически освещённой террасе Гранд-Отеля, я положил ей на колени сорванную ветку кипариса, и она воткнула мне в петлицу веточку ландыша. Перед нами раскрывалось слегка волнующееся море, голубая Венеция и огни бесчисленных гондол.

Мы спустились в парк. Медленно, под руку, чувствуя теплоту и близость друг друга, мы бродили из стороны в сторону…

– Вы не забудете меня? – прошептала стройная девушка с золотыми волосами и глазами морской синевы.

– Разве можно забыть счастье? – тихо ответил я, нежно, нежно целуя её руки. В то же мгновение она потянулась ко мне вся и, запечатлев долгий сладкий поцелуй на моих глазах, крепко пожала мне руку.

– Пойдёмте! – сказала маркиза как-то грустно и печально. – Уже пора!

Мы сели в гондолу. Сначала долго молчали, переживая в себе печаль предстоящей разлуки. Но когда город уже показался перед нами, когда момент разлуки приближался с каждым мгновением, – я снова запел свои лучшие песни; снова заиграла на устах улыбка, глаза наполнились светом; и затрепетали души радостью и жизнью.

Мы не забудем друг друга, значит, мы не разлучаемся, значит, незачем печалиться… Через несколько минут у моста Риальто мы простились навсегда.