…К поэзии любовью он дышал,
Ей лучшие дни жизни посвящал;
Беседовал с Гомером и природой,
Любил отечество, но жил в нем не рабом,
И у себя под тесным шалашом
Дышал святой свободой.
Все эти особенности личного характера Гнедича служили благоприятными обстоятельствами, благодаря которым явились на свет наилучшие произведения его Музы – элегические. Их в особенности приветствовали современные ему писатели и среди них Пушкин. Поэты посвящали Гнедичу свои стихотворения. Посылая ему «Кавказского пленника», Пушкин писал: «Поэту возвышенному, просвещенному ценителю поэтов, вам предаю моего Кавказского пленника». В другом письме Пушкин спрашивал Гнедича: «Вы, коего Гений и труды слишком высоки для этой детской публики, что вы делаете, что делает Гомер?» Ему же Пушкин посвятил послание, в котором читаем о Гнедиче:
Ты, коему судьба дала
И смелый дух и ум высокий,
И важным песням обрекла –
Отраде жизни одинокой;
О ты, который воскресил
Ахилла призрак величавый,
Гомера музу нам явил
И смелую певицу славы
От звонких уз освободил –
Твой глас достиг уединенья,
Где я сокрылся от гоненья
Ханжи и гордого глупца,
И вновь он оживил певца,
Как сладкий голос вдохновенья.
Избранник Феба! Твой привет,
Твои хвалы мне драгоценны…
В суровой и горестной судьбе Гнедича отрадой и утешением ему служила любовь к поэзии и наукам. Он сам признавался в ответе на послание графа Хвостова:
Мой дух лишь воспален любовию к наукам,
К священной истине, златые лиры к звукам,
И счастлив, чувствуя волшебну сладость их.
Они отрада мне в прискорбных днях моих:
Восторженной душой при гласе лир священных,
Живой я восхожу на пир богов блаженных.
В совокупности всех условий образования, дарований, дружбы и жизненной обстановки Гнедич выработал высокое понимание призвания писателя и требований и ожиданий от его произведений. «Если б я искал славы, говорит он, я бы угождал так называемым требованиям времени и новым идеям; но я жил в мире своих идей, хотя не совсем классических, но совершенно противоположных новым, относительно словесности». Подробнее свой взгляд Гнедич высказал в речи, произнесенной в собрании Вольного общества любителей российской словесности: «Как в древности пламенник игр священных быстро переходил из рук в руки, переходит теперь от народа к народу пламенник искусств и познаний. В такое время перо писателя может быть в руках его орудием более могущественным, более действительным, нежели меч в руке воина… Писатель своими мнениями действует на мнение общества, и чем он богаче дарованием, тем последствия неизбежнее. Мнение есть властитель мира. Да будет же перо в руках писателя то, что скипетр в руках царя: тверд, благороден, величествен. Перо пишет, что начертывается на сердцах современников и потомства. Им писатель сражается с невежеством наглым, с пороком могучим, и сильных земли призывает из безмолвных гробов на суд потомства. Чтобы владеть с честию пером, должно иметь более мужества, нежели владеть мечом. Но если писатель благородное оружие свое преклоняет пред врагами своими; если он унижает его, чтобы льстить могуществу, или если прелестью цветов покрывает разврат и пороки; если, вместо огня благотворного, он возжигает в душах разрушительный пожар, и пищу сердец чувствительных превращает в яд: перо его – скипетр, упавший в прах, или оружие убийства!.. Писатель, говорят, есть выражение времени, печать духа и нравов века своего. Как? Певец, сын вдохновения небесного, должен быть только эхом людей? Он, свободный, должен рабски следовать за веком и, сам увлекаясь пороками его, должен питать их, осыпать цветами и муз превращать в сирен, соблазнительниц человека? Удались, мысль, недостойная разума! В царство ужаса, когда законы запретили исповедание Создателя, в дни безверия и безбожия народного, Делиль на развалинах алтарей пел бытие Бога и бессмертие души. Вот подвиги писателя! Пробудить, вдохнуть, воспламенить страсти благородные, чувства высокие, любовь к вере и отечеству, к истине и добродетели, – вот что нужно в такое время, когда благороднейшими свойствами души жертвуют эгоизму, или так называемому свету ума, когда холодный ум сей опустошает сердце, а низость духа подавляет в нем все, что возвышает бытие человека. В такое время нужнее чрезмерить величие человека, нежели унижать его; лучше подражать тем ваятелям древности, которые произведениям своим дали образцы благороднейшие и величество, превосходящее природу земную, чем поэзию уподоблять Цирцее, превратившей спутников Одиссея в животных».
Этот страстный тон выдает в Гнедиче живой интерес и горячее участие в направлении родной литературы. Гнедич находил, очевидно, что современное ему направление ложно и вредно, что оно угождает требованиям времени и новым идеям, нисколько не похожим на его собственные понятия о литературе, призванной благотворно действовать на просвещение и нравы народа. Гнедич и в действительности неодобрительно смотрел на современную ему отечественную литературу. Он отрицательно относился к сентиментализму, от которого можно было ожидать не подъема и укрепления духа, а его понижения и ослабления. Гнедич не одобрял и романтизма, и был противником баллад, хотя и признавал прекрасное дарование Жуковского, «человека истинно доброго и благородного». Это строгое отношение Гнедича к родной словесности и к отечественным писателям не мешало общему уважению Гнедича и вере в искренность и правоту его стремлений. Прекрасно выразил эту мысль князь Вяземский в своей «Записной книжке»: «Гнедич в общежитии был честный человек; в литературе был он честный литератор. Да, и в литературе есть своя честность, свое праводушие. Гнедич в ней держался всегда без страха и без укоризны. Он высоко дорожил своим званием литератора и носил его с благородною независимостью. Он был чужд всех проделок, всех мелких страстей и промышленностей, которые иногда понижают уровень, с которого писатель никогда не должен бы сходить».