История одного озарения

Рита же была более просвещённой, если так можно сказать. Она родилась, казалось, уже со знанием того, что они переедут в Зеленоград: настолько равнодушно она отнеслась к переезду.

В первые месяцы после переезда Маша подолгу сидела на кухонном столе возле окна и смотрела на пустырь во дворе, на железную дорогу, за которой находился «Хлебозавод», и много чего ещё. Маша вылавливала глазами автобусы на той стороне, которые то скрывались за постройками, то вновь появлялись в её поле зрения.

А через несколько месяцев за окном началась стройка, и высокое длинное здание должно было заслонить от Маши железную дорогу, разделяющую новый Зеленоград от старого. Пустыря больше не было.

Семья часто ездила в Москву на старую квартиру, к бабушке и дедушке, и постепенно Маша выучила названия всех станций от Зеленограда до Москвы. А когда возле Савёловского вокзала, недалеко от которого располагался их московский дом, Маша видела электричку, она гадала, куда та может ехать. Ей казалось, что путь её долгий-долгий, что, возможно, она отправляется куда-нибудь на юг, куда каждое лето ездила бабушка.

Встречи со старыми друзьями уже не были столь приятными. Слишком многое изменилось. Игры уже были другие. Да и Машу словно вообще не узнавали, поэтому стройка за окном зеленоградской квартиры переставала быть чужой и постепенно становилась своей. И ничьей другой. Впервые Маша задумалась о том, что все люди чужие друг другу, впервые в голову закралась мысль о строительстве своего индивидуального мира. Получалось, что мысли о будущем впервые возникли тогда, когда у неё появилось прошлое.

Процесс адаптации к жизни в новых условиях совпал у Маши с процессом адаптации её сознания к земным условиям. Мир казался ей огромным и пугающим. Хотелось сжаться куда-нибудь в свою личную траекторию, чтобы лишить себя выбора как действовать, лишить разнообразия. Например, залезть на какой-нибудь парапет и шагать по нему. Или же шагать по бордюрам, представляя, что от удачного прохождения дистанции зависит судьба – твоя собственная, а, может быть, и всего мира. Шагать по плитам, не наступая на многочисленные стыки. Не останавливаться где-нибудь посередине, а всё время идти до упора, по своей узкой траектории, усилием воли лишая себя выбора какого-либо иного пути, чтобы потом легко можно было найти следы…

Частицы материи, разлитые по скучному и безмолвному космосу, соединившись в человеческий разум, ещё не успев адаптироваться к земным условиям, искали самые примитивные, быстро попадающиеся на пути развлечения, чтобы противопоставить миллиардам бездейственных лет, подчиняющимся только законам физики, одно единственное мгновение триумфа человеческой воли над предрасположенностью и обречённостью.

В детстве – самые примитивные методы поиска стабильности и сужения действительности. С возрастом, по мере того, как человек накапливает опыт, методы лишения себя выбора меняются. Зацикливание на какой-либо идее, на каком-либо образе жизни похоже на ходьбу по бордюрам в детстве. И то, и другое невозможно без представления о том, что от удачного прохождения дистанции зависит судьба. В человеке словно заложен механизм воспроизведения своего предыдущего опыта, каждый последующий шаг должен быть похожим на предыдущий. И без этого механизма люди бы менялись каждую минуту, стёрлась бы разница между индивидуумами, все стали бы одинаковыми. И без этого механизма мы бы не были прикованы к себе.

Больше всего Маше запомнились прогулки возле Дворца культуры, где было много фонтанов, парапетов и плит. А ещё там было водохранилище, по одну сторону которого находились мраморные тёмно-синие и голубые фонтаны, а по другую – заводы «Элма» и «Ангстрем», которые были такого же цвета, как и фонтаны на другой стороне, отчего казалось, что фонтаны и заводы когда-то были одним целым, но потом их разделило водное пространство. Сперва Маша была убеждена, что это водное пространство – океан, так как много раз слышала, что в Зеленограде есть океан. Но океаном оказался магазин морепродуктов.

Рите же, похоже, не казалось, что многое изменилось в отношениях со старыми друзьями. Видимо, она никогда не ощущала особой близости с ними, поэтому не могла заметить пропасти, образовавшейся между ними после переезда. Она уже успела походить в московскую школу. Дела у неё там шли не так хорошо, а в зеленоградской школе она стала учиться гораздо лучше.

Но главные воспоминания Маши о пяти-шестилетнем возрасте связаны с деревней. Подобно тому, как за окном зеленоградской квартиры железная дорога разделяла привычный мир нового города от незнакомого мира старого, так в деревне речка разделяла их тихую сторону от незнакомой шумной стороны, откуда всё время неслись какие-то звуки, странные голоса. Кто там делает и что? Зачем? Пройдёт время, и Маша прочитает об обращении к инопланетянам, которое американцы записали на диски и запустили в далёкий космос вместе с аппаратами «Вояджер». В этом обращении президент США говорит о том, что «мы выживаем в своём времени, чтобы когда-нибудь жить в вашем». Также на дисках записаны звуки человеческой деятельности. Маша никогда не слышала этих звуков, но, если бы она сама отправляла в космос подобное послание, она бы записала те звуки, которые доносились с другой стороны речки.

Ей казалось, что эти звуки лучше всего иллюстрируют биологическое слово «выживают». Настолько бессмысленной казалась эта деятельность! Муравьи в муравейнике, если бы умели разговаривать человеческим языком, кричали бы, наверное, так же. Издавали бы такие же звуки, если бы умели пользоваться инструментами и сельскохозяйственной техникой. Пройдёт не так уж много времени, и от этих звуков останется только эхо, иногда воскрешаемое в человеческой памяти. А результаты деятельности, вызывавшей эти звуки, станут никому не нужны.

Маше почему-то казалось, что за речкой строят дорогу, чтобы до деревни можно было нормально доезжать на автобусе. Дело в том, что однажды они с семьёй ездили в деревню на жёлтом автобусе, похожем на тот, который был в мультфильме про Фунтика. Изначально это был грузовичок, но потом ему приделали жёлтый салон, и получился уютный автобус с маленькими окошками. Это ужасное воспоминание! Мужчины ругались всю дорогу, особенно под конец, когда уже подъезжали к деревне. Несколько раз приходилось выходить из автобуса, когда он застревал в глубоких колдобинах. До деревни добрались только глубокой ночью, хотя выезжали утром. Это было первое лето после переезда в Зеленоград, поэтому Маше больше всего запомнилось в тот день то, что происходило по приезду в Москву, а именно – то, что было в метро на станции «Петровско-Разумовская», где они встретились с тётей Надей и ещё кем-то: её сознание всегда оживлялось при соприкосновении с прошлым, а метро отличало прошлый, московский период жизни от нынешнего, зеленоградского. Рита спросила тогда Машу интригующим тоном, пока они стояли на платформе:

– Ты знаешь, что это за звуки?

– Метро, – неуверенно ответила Маша, понимая, что этот ответ неправильный, но не догадываясь, что хочет от неё сестра.

– Нет, это цыплята.

Маша даже разочаровалась, услышав такой ответ.

Только на выходе из метро Маша узнала, что им предстоит проехать несколько остановок на городском автобусе, а затем пересесть на какой-то другой автобус, который довезёт их прямо до деревни. В тот день Маша даже не обратила внимание на причудливость жёлтого автобуса, поскольку была сосредоточена на том, что происходило внутри него. Лишь спустя несколько лет этот автобус, заляпанный грязью и стоящий возле тока, обратил на себя внимание Маши своей причудливостью. Выглядел он неважно, но по-прежнему ездил по отвратительным деревенским дорогам, которые, однако же, обещали отремонтировать.

И дорогу там действительно отремонтировали. Но не для того, чтобы можно было быстро и без приключений добираться целыми семьями до деревни на автобусе из Москвы и Калуги, а чтобы можно было через несколько лет по этой дороге переехать «выживать» куда-нибудь в крупные города и вывезти всё своё имущество.

Самое первое деревенское воспоминание Маши настолько смутное, что, возможно, даже не является воспоминанием, а лишь игрой воображения, возможно, даже сном. Она с бабушкой, сестрой и ровесником Риты Лёшей Золотовым находятся на какой-то поляне. Куда им надо идти – неизвестно. По всей видимости, куда-то очень далеко, потому что бабушка предлагает отдохнуть. Но Рита и Лёша не хотят слышать об отдыхе; они уже взрослые, и сил у них много. И бабушка с Машей остаются на поляне, а Рита с Лёшей идут дальше без них. Бабушка что-то сказала про старого и малого, и Машу это ужасно расстроило. Она хотела тоже пойти вместе со «взрослыми». Спины сестры и её друга вроде как отчётливо видны на экране с воспоминаниями. Они всё удаляются и удаляются. Должно быть, они ушли на очень приличное расстояние, и видеть их Маша могла только благодаря тому, что была «малая», вернее, благодаря тому, что у «малых» обыкновенно необычайно острое зрение.

…идти всегда до упора, не останавливаться где-нибудь посередине…

Когда это было? Или не было? В три, а может, даже в два года. В четыре года это не могло произойти: когда Маше было четыре, бабушка умерла.

Тогда из родственников никого не было в деревне. Рита и Маша остались одни. Всю ночь бабушке было плохо: её бил озноб, и она всё время просила Риту накрыть её, просила принести ей воды или ещё чего-нибудь. Маша в помощи бабушке не участвовала. Она только кричала и плакала – больше оттого, что хотела спать, а не оттого, что понимала, что происходит.

Утром наступила смерть. В то время в одном из домов по соседству жили дагестанцы – несколько человек братьев, которые помогали бабушке. Пришёл старший из них – Марат. Он долго пытался разбудить бабушку, но так и не смог.

Риту с Машей приютила баба Шура, жившая по соседству, – до тех пор, пока не приехали все родственники.

Утром, сразу же после смерти бабушки, Маша сказала сестре, качаясь на качелях перед домом:

– Больше мы не будем качаться на этих качелях. – Она имела в виду, что после смерти бабушки они больше не будут ездить в деревню, ведь Лёшка Золотов и его родственники не приехали в этом году в деревню – после того, как у них умерла бабушка.

Через несколько дней приехали все родственники. Мать была заплаканной и, похоже, надеялась увидеть такими же и Риту с Машей. Но девочки были веселы. Такими они были всегда, когда в деревню кто-нибудь приезжал из Москвы. Окружающая их скорбь не могла унять детской жизнерадостности. Хотелось рассказать о жизни у бабы Шуры, как будто она, эта жизнь, была хоть чем-то примечательной.

На похоронах было много народа – практически вся деревня собралась. Маша пыталась выдавить из себя слезу, но всё тщетно. Матери казалось, что это неправильно, и она сказала об этом Маше, но тётя Надя попросила оставить детей в покое. Да ещё Рита, к счастью, пришла на помощь, сказав, что Маша плакала всю ночь, когда бабушке было плохо, поэтому неудивительно, что сейчас у неё не осталось слёз.

Бабушку положили рядом с дедушкой, которого Маша никогда не видела – он умер за год до её рождения. Холм на его могиле опустился и сильно отличался от свежего холма, которым засыпали бабушку. Маша будет приходить на деревенское кладбище даже через десять с лишним лет; холмы, конечно, сравняются. Но пять лет, которые прошли с момента смерти дедушки на момент похорон бабушки, – это целая вечность. А время, проходящее с того дня, когда Маша впервые увидела процедуру похорон, было всего лишь её жизнью. Могила бабушки всегда была для Маши свежее.

Прогноз Маши насчёт деревни не сбылся: забрасывать её после смерти бабушки не собирались ни их родители, ни другие родственники. Летом кто-нибудь обязательно жил в их доме – либо мать, либо тётя Надя, либо другая бабушка – московская, либо сразу все вместе. У Лёши Золотова просто не было столько родственников, а те, которые были, предпочитали проводить отпуска не в деревне, а где-нибудь ещё.

* * *

Нельзя сказать, что Маша любила старину. Старинные письма, монеты и прочее, что любил собирать отец, в том числе и в развалившемся барском доме, её мало волновали. Но одна археологическая находка, сделанная ею, весьма взволновала Машу. Это были остатки от детского розового мячика из её собственного беспамятного детства. Этот мячик она видела на фотографиях. И нашла она его остатки в бурьяне возле дома.

Похваставшись находкой перед родственниками, Маша кинула остатки мячика в тот же бурьян, где нашла их.

С тех пор она каждое лето вновь находила этот мячик и вновь бросала его в высокую траву, как будто бы пытаясь удостовериться в том, что беспамятное детство по-прежнему находится рядом с ней, даже если оно не может пригодиться.

Через несколько лет мячик стал бесцветным, почти таким же, каким он был на чёрно-белых фотографиях.

В пять лет Маша начала ходить со взрослыми на другую сторону деревни – в пекарню и в магазин. Постепенно она выучила, где кто живёт. Поход в магазин на экране с воспоминаниями – это в первую очередь гигантский камень, вросший в землю на полпути до магазина. Никому не было известно, сколько времени этот камень лежит на месте. Но, несомненно, он успел стать достопримечательностью.

Ещё Маше хорошо запомнился давным-давно сломавшийся комбайн, который грустно стоял в поле рядом с магазином. Дети постарше любили играть возле него, дёргать различные рычаги в машине. Биографию этого комбайна, как и биографию гигантского камня, никто, похоже, не знал, поэтому Маше казалось, что стоит он в поле уже как минимум полвека, несмотря на то, что выглядит хорошо: синяя краска отшелушилась только в нескольких местах. Молчание этого комбайна вкупе с его хорошей сохранностью наводило на мысли о космических путешествиях, космическом безмолвии. Было сложно поверить в то, что это детище инженерной мысли когда-то издавало «биологические» звуки. Казалось, комбайн свалился прямо с неба и знает какую-то тайну вселенной, о существовании которой даже не догадываются люди, ныне живущие на Земле.

Поход в пекарню на экране с воспоминаниями – это рассказы о былых временах, руины церкви, развалившаяся больница; липовая аллея, заросшая крапивой и уходящая вверх, по которой наверняка люди ходили в церковь и ещё куда-нибудь даже двести-триста лет назад; и те самые крики и другие «биологические» звуки, которые, однако же, всё меньше казались исключительно «биологическими» – по мере того, как Маша приближалась к ним, выходя из тенистой липовой аллеи, и по мере того, как они словно выходили из Машиного воображения и становились частью её собственной реальности, частью её собственного опыта. Настанет время, и всё станет привычным. Даже абсурдное и бессмысленное. Это в начале жизненного пути привычными кажутся только безжизненные камни да ещё, может, деревья, стоящие на месте сотни лет и внушающие своим видом спокойствие.

В пекарню Маше нравилось ходить больше, чем в магазин. А, может, ей просто больше нравилось вспоминать именно о самой многолюдной части деревни, в которой находилась пекарня. И не потому, что Маше нравилась многолюдность, скорее наоборот. Просто через каких-нибудь десять с небольшим лет деревня опустеет, и воспоминания о её многолюдности будут особенно приятными.

А гигантский камень выкопают и увезут куда-то ещё раньше, чем деревня опустеет. Тогда Маша уже была старшеклассницей, а деревня стала совсем тихой и бесшумной. Зато летом стали приезжать незнакомые люди, в том числе и дети того возраста, в каком Маша только-только стала ходить в магазин и пекарню, и младше.

– А что здесь за глубокая яма? – как-то услышит Маша слова одной девочки, обращающейся к своей бабушке.

– Здесь камень был когда-то.

«Когда-то! – подумала Маша. – И это говорит уже пожилой человек! Разве это было когда-то? По-моему, совсем недавно». Впрочем, возможно, именно возраст тут играет важную роль. Видимо, давно прошли те годы, когда камень притягивал к себе эту бабушку.

За десять лет многое изменилось. Не было уже ни пекарни, ни магазина. Здание больницы развалилось окончательно – от него не осталось даже руин. Да и люди, как говорилось, появились незнакомые. Запоминать их уже не было таким увлекательным занятием. Зато появилась другая забава – внимательно наблюдать за домами, в которых жили дети того возраста, в котором Маша только начинала ориентироваться в деревне. Каждый раз, проходя мимо таких домов, Маша надеялась увидеть какой-нибудь розовый мячик или ещё что-нибудь в этом роде. Интересно, о чём думают эти новые дети, когда видят в небе дальний самолёт? Маша думала в детстве о том, насколько он далёк, насколько крошечной кажется ему их деревня. И какой он скучный, должно быть, оттого, что даже не подозревает, как здорово у них в деревне. И больше, чем розовый мячик, Маша хотела увидеть на лицах детей признаки подобных мыслей. Но крошечной, похоже, становилась деревня в головах детей, а не только в дальнем самолёте.

Мячиков и других игрушек было предостаточно возле тех домов, в которых жили дети четырёх-пяти лет. Но ещё возле этих домов иногда стояли иномарки. И от этого казалось, что между детьми теми и Машей четырёх-пяти лет существует огромная разница. Ведь эти дети никогда не слышали слова сотрудницы аэропорта: «Самолёт отменён. Аэропорт больше не будет работать». Никогда не ждали на станции трактора с молоком. И никогда не ездили в чешских вагончиках от станции «Сухиничи» по односторонней железной дороге, которая затерялась где-то в лесах Калужской области.

* * *

В семь лет Маша пошла в первый класс. Это было ужасно. Она не ходила в детский садик и только в первом классе узнала, как тяжело просыпаться не тогда, когда хочешь, а тогда, когда надо.

Торжественная часть, предшествующая первому уроку, тянулась, казалось, бесконечно. Маше было бы не так мерзко на душе, если бы она видела на лицах других людей – взрослых и детей – скуку и недовольство. Да даже если бы кто-нибудь пожаловался хотя бы на холод, Маша бы обрадовалась. Обрадовалась тому, что в толпе хоть кого-то радует настоящее и, может, прошлое, а не только возможность влиять на будущее. Словно все люди в толпе рассматривали первое сентября как первый шаг в неизведанное, и от того, каким он будет, зависит, станет ли человек, переступающий порог школы, полноценным членом общества или останется изгоем. Одним словом, школа представлялась всем этим людям как шанс избавиться от чего-то постыдного. Маше же наоборот казалось, что торжественная часть создана для того, чтобы отнять у неё что-то очень ценное, чтобы настроить её на нужный школе или целому государству лад.

Один мужчина с пышными усами, отец первоклассницы, предложил родителям Маши сфотографировать на память девочек. Родители были рады этому предложению. Кто эта девочка? Какие у неё будут отношения с Машей? Вряд ли это волновало усатого мужчину, который хотел сделать фотографию на память о школьных днях своей дочери. Вероятно, для него эти школьные дни закончатся уже на следующий день, поэтому то, какие отношения сложатся у его дочери с Машей, мало его волновало. Главное, самому не забыть об этом дне.

Оказалось, девочка училась в другом классе, и её пути с Машей разошлись уже во время торжественной части. Однако же взглядом девочки узнавали друг друга вплоть до старших классов.

Машу не столько раздражала, сколько пугала реакция родителей – её собственных и родителей одноклассников – на всё происходящее. Некоторые, самые активные из них, норовящие протиснуться поближе к директору и учителям и предложить им свою помощь в организации торжественной части, были просто отвратительны. Будто эти люди сами никогда не учились в школе, либо же наоборот – всё у них было в школе, но за её пределами это оказал ось ненужным. И после школы не было у них в жизни ничего интересного и запоминающегося, одни сплошные заботы. Должно быть, по мнению некоторых из них, им самим в жизни сильно не хватило современности, чтобы реализовать некоторые свои мечты, а именно: заработать денег больше соседа и иметь, в отличие от него, собственный кабинет. Вероятно, они приписывали человечеству различные пороки, но при этом не сомневались в том, что знают, как использовать эти пороки на благо своих детей. И своим подобострастием на торжественной части они хотели намекнуть: мы знаем, что Советский Союз уже рухнул, знаем, как устроено общество, знаем психологию людей, знаем, что время летит быстро, и посему уже сейчас надо детей приучать к торжеству и собственной значительности, смотреть на них как на маленьких банкиров, бизнесменов или сисадминов с собственным кабинетом, иначе в это непростое время они никогда ими не станут.

По сути, за подобострастием, услужливостью и восхищением родителей скрывалось недоверие к школе, боязнь, что она, школа, ещё не знает современного устройства общества.

Единственное, что радовало Машу во время торжественной части и во время первых занятий, – её мысли о прошедшем лете. Она вспомнила, как приходила с матерью записываться в школу весной – казалось, именно в тот день началось это лето. И вспомнила свою грусть, предшествующую отъезду из деревни.

Вряд ли все те люди, которые получали истинное наслаждение от присутствия на торжественной части первого сентября, слышали когда-то «биологические» звуки за речкой. Вернее, вряд ли такие звуки могли бы им показаться «биологическими».

В этом году уезжали из деревни на поезде. Жёлтый автобус, похожий на автобус из «Фунтика», отвёз их рано утром на станцию. По прошествии лет Маша даже не помнила, с кем она тогда была. Помнила только мать, потому что в руках у неё был букет колосков – колосков из деревни.

Они проснулись затемно, попили чай и пошли на ту сторону деревни, где ждал их автобус. Было страшно переходить в темноте через шатающийся мостик – узкую доску. Первого сентября это воспоминание особенно грело душу Маше. Сейчас бы ей такие детские страхи!

Когда дошли до нужного места, уже начинало светать. На той стороне речки, с которой они пришли, уже начинало белеть одинокое здание бывшего аэропорта, находившееся на самом краю деревни. Ныне это был заброшенный дом: дети в нём часто играли, вчера Маша спрятала в нём кое-какие случайно найденные вещи – железные петли, вешающиеся на двери, пару дырявых кастрюль и ещё что-то в этом роде. Следующим летом, сразу по приезду в деревню, она собиралась всё это забрать. Слева от аэропорта, уже на другой стороне речки, начинали угадываться очертания перелеска, в котором они когда-то жгли с родителями костёр во время ловли раков на мясо цыплёнка, убитого коршуном. Маша вспомнила первого сентября, как ей вдруг захотелось поскорее сесть в автобус и уехать из деревни до полного рассвета. В темноте уезжать не так грустно.

Торжественная церемония закончилась, и первоклашек пропустили в школу. Находиться в самой школе было не так противно, хотя Маша и не представляла, как надо себя здесь вести. Ей приходили в голову мысли о том, что она могла бы быть сейчас где-нибудь в другом месте. Сейчас – это даже не столько конкретный день первое сентября, а всё её детство. Возможно, именно этим она отличалась от тех своих одноклассников и других первоклашек, которые, похоже, не испытывали трудностей при адаптации к школе и которые, казалось, уже учились здесь в какой-нибудь другой жизни. Впрочем, возможно, трудная адаптация к школе Маши объяснялась тем, что она не ходила в садик. Большинство её одноклассников, наверное, огорчились бы, если б их отпустили домой и сказали приходить через год. Нет, они бы, конечно, попытались изобразить радость, но где-то в глубине психики, там, где находится крупномасштабный проект светлого будущего, что-то зашевелилось бы у них, и лишь слабые возгласы вырвались бы из груди по случаю освобождения от школы на год. Остальные эмоции остались бы там, где зреет светлое будущее, которое невозможно без школы.

Маша помнила, как в деревне Рита с Лёшкой Золотовым играли в пьяницу. Если кто-то «пропивал» туза, говорили, что пропили работу. Если короля – институт. Если даму – школу. Если валета – детский садик. А если десятку – ясли. Детской фантазии не хватало даже на целую колоду.

А, может, наоборот, Маша в какой-нибудь другой жизни училась в этой школе?

Первый день был лёгким. Маша не сомневалась, что так оно и будет. Торжество, предшествующее входу первоклашек в стены школы, было таким долгим и таким грандиозным, что сомневаться не приходилось: будни ещё не начались, учителя будут ещё некоторое время добрыми по инерции. Машу радовало, что была пятница. Значит, впереди выходные. И только после выходных начнётся школьная жизнь, полная трудностей. Хотя Рита убеждала Машу в обратном:

– Потом познакомишься со всеми. Привыкнешь к учителям. Поймёшь, что не так всё трудно. Дальше будет лучше!

Но Маша не верила сестре. Не может быть дальше легче.

Однако же опасения её были напрасными: первые учебные дни были похожи друг на друга и на первое сентября. Это были не простые дни, но и не такие уж трудные. Но Маша продолжала ожидать трудностей. Не может всё быть так легко, ведь мир так сложен, а она в нём ничего не умеет.

Классную руководительницу звали Мариной Анатольевной. Это была молодая, но строгая учительница. С некоторыми ребятами она обращалась очень грубо, и Маша её боялась. Хотя родным она говорила, что классная руководительница у них хорошая – и именно потому, что иногда позволяет себе сказать какую-нибудь колкость в адрес нерадивого мальчика, который забывал дома дневник или совершал ещё какую-нибудь провинность. Маше казалось, что родителям должна понравиться такая модель поведения учительницы, что они, узнав о строгости классной руководительницы, сами станут чуть добрее. Чисто инстинктивно Маша догадывалась, что общество – это самовосстанавливающаяся система с изначально заданными параметрами, и на четырёх Гитлеров обязательно придётся два Иисуса Христа. Если же Гитлеров окажется двое, то Иисус Христос останется в одиночестве.

Но родители, похоже, не верили Маше. Марина Анатольевна казалась им интеллигентной и скромной. Впрочем, постепенно Маша и сама стала приходить к такому выводу. И этому не в малой степени поспособствовало то, что в соседнем кабинете была ещё более строгая учительница. Дверь в том кабинете часто оставалась открытой, и Машин класс прекрасно слышал потоки брани, вырывающиеся из уст полной и вечно недовольной классной руководительницы параллельного класса. В таких случаях даже Марина Анатольевна не могла сдержать улыбки – и сразу же становилась доброй, привычной, своей. Становилось приятно от сознания своей причастности именно к своему классу. Если б не было в мире агрессии, то не было бы, наверно, в нём и чувства товарищества, не было бы любви к своей территории.

Дома ничего не менялось. Родители по-прежнему часто ссорились. И из-за этого Маша не могла планировать свой досуг, и многое из того, что предназначалось для детской радости, стало для неё символом плохого настроения – детские игрушки, в которые она играла во время ссор родителей; мультфильмы, которые она смотрела, пытаясь отвлечься от разговоров родителей на повышенных тонах.

И Маша радовалась всегда чему-то новому, даже если это новое было не таким увлекательным. Потому что новое ещё не ассоциировалось с грустью. Например, Маша была рада, когда вместо «Чипа и Дейла» и «Утиных историй» стали показывать «Мишек Гамми» и «Чудеса на виражах». Но, увы, и эти мультсериалы скоро стали ассоциироваться с плохим настроением.

Единственное, на что, казалось, не наложила лапу тоска, были журналы «Весёлые картинки». Маша долгое время помнила, когда и при каких обстоятельствах родители ей приносили тот или иной номер и когда и при каких обстоятельствах она читала его. По мере того как журналов становилось всё больше, всё больше хотелось собрать настоящую коллекцию «Весёлых картинок». И она коллекционировала эти журналы и раскладывала их каждый раз на полу, когда в коллекции появлялся новый экземпляр.

В деревне Маша видела пару старых выпусков «Весёлых картинок», но приобщать их к своей коллекции она не хотела. Её интересовало только то, что происходило с ней в жизни, а старые журналы, которые, скорее всего, выписывали ещё двоюродной сестре, таковыми не являлись.

Родители дружили с семьёй Прохоровых, которые жили в их подъезде. У Прохоровых было два сына – один ровесник Риты, другой – младше на два года Маши. Прохоровы на экране с воспоминаниями – это в первую очередь бесконечная тоска, которая неизбежно наступала после того, как взрослые переставали пьянствовать и призывали детей собирать игрушки. Сколько было таких моментов в жизни Маши? Наверняка немного. Если бы было больше, они бы не занимали столько места в памяти.

Редко они сами ходили в гости к Прохоровым, в основном в гости приходили к ним. Зато тётя Надя редко приезжала к ним в гости. И, напротив, сами они часто ездили к ней. Говорят, что оставаться хуже, чем уезжать. Но в данном случае это было не так: уезжать из гостей Маше не нравилось. Впрочем, не нравилось ей и находиться в гостях, где, как правило, было много чужих людей – каких-то дальних родственников и просто друзей тёти Нади. Кто все эти люди? Где они работают? Где они учились? Чем они занимаются? Маша как-то задавала такие вопросы матери, на что та ответила: «Да откуда я знаю. Я спрашивать буду, что ль?»

Одно Маша знала наверняка: в гостях у тёти Нади были в основном люди богаче её родителей. Об этом она догадалась, например, по тому, что во время отмечания дня рождения Риты в гостях у тёти Нади (спустя как минимум месяц после этого самого дня рождения) матери с отцом дали много денег «на подарок Рите». А вот её родители никогда никому не дарили денег. Маша не могла представить даже такого. Ей было неприятно, что отцу и матери дают деньги. А вот сами родители были очень рады таким подачкам под мнимым предлогом – на день рождения дочери. Было бы иначе – они бы знали, где работают те люди, которые дают им деньги. Хочешь, чтоб тебе давали объедки с царского стола, умерь своё любопытство.

Вообще у Маши возникало такое ощущение, что лишь на незнании ничего друг о друге и зиждется дружба между всеми людьми, собиравшимися в гостях у тёти Нади. Нет, они, конечно, знали, кто во сколько лет женился или вышел замуж, у кого сколько детей, у кого какая была любовница, а может, даже знали, кто какой напиток любит пить и кто какой салат любит есть. Но вот где кто работает, как кто любит проводить досуг – этого никто не знал. Казалось, даже жена не знает, какую должность занимает её муж. Гораздо больше она знает о том, какие у него были любовницы. Словно мир работы всех этих людей был настолько замечательным, что сами они считали себя недостойными его. Особенно в расслабленном состоянии и в пьяном виде. Видимо, занимаемые ими должности плохо сочетались с их образом жизни, поэтому на работе приходилось делать вид, что они всегда серьёзные, что не существует в их жизни пьяного веселья. А в компании друзей, наоборот, приходилось делать вид, что не существует в их жизни серьёзной работы.