Глава пятнадцатая
Ужасная смерть
Выйдя из служебного лифта, Дунька с четверть минуты пряталась за углом лифтовой площадки, скользя глазами по длинному коридору и размышляя, как поступить. Дело было сложное. Не хотелось сейчас столкнуться здесь с кем-то, кроме отца. Коридор, по счастью, был пуст. Выработав план, Дунька прошмыгнула по чисто вымытому линолеуму к ординаторской и чуть-чуть приоткрыла дверь, чтоб увидеть всё, что происходило внутри, а самой остаться не запримеченной. Но не тут-то было! Глазастая дылда Прялкина, как всегда, смотрела в нужную сторону.
– Входи, Дунька! – весело заорала она, ставя чашку в блюдце. Дунька вошла. А как было не войти? За столом сидели, кроме ужасной Прялкиной, и Ирина Евгеньевна, и Лариса, и Александр Петрович, и Алексей Борисович, и медсёстры какие-то – словом, все, кто Дуньке был сейчас нужен, как геморрой. И все на неё уставились, перестав пить чай, а может быть – ещё что-то, Дунька не разглядела.
– К отцу пришла? – продолжала вгонять её в краску Прялкина, – за деньгами? Тебе ведь, вроде, купили всё!
– Да не за деньгами я, – протянула Дунька, по-детски вытянув губы в трубочку, – по другому делу!
– Не ври! У тебя на морде написано твоё дело. Получка у папы будет только через три дня. Ты, Дунька, кончай трепать ему нервы, слышишь? За ним уже целый год кардиолог ходит, просит пройти обследование!
– Дуняша, он у себя в кабинете, – вырвала Дуньку из паутины моральных мук Ирина Евгеньевна, – но, по-моему, не один.
Предостережение не смутило Дуньку – после гадюки-Прялкиной ей никто уже не был страшен. Поблагодарив Ирину Евгеньевну, она скоренько повернулась, но не успела сделать и шага, как Алексей Борисович, чёрт бы его побрал, поинтересовался, куда она собирается поступать.
– В РГЮА, – ответила Дунька, толкая дверь.
– Скромное желание! Почему именно в РГЮА?
– Алексей Борисович! Потому, что Виктор Васильевич ректору РГЮА удалил желчный пузырь, – опять влезла Прялкина, – вы забыли?
Что-то пробормотав, Дунька быстро вышла из ординаторской и открыла дверь кабинета, который располагался рядом. Переступив порог, замерла. Ей стало понятно, что зря она так воодушевилась. Виктор Васильевич, изнурённо сидевший перед своим столом, был нетрезв. Коллеги могли этого не видеть, однако Дунька слишком хорошо знала, о чём свидетельствует едва различимый жёлтый кошачий блеск в глазах папочки. Полбутылки он точно выжрал – и хорошо, если закусил!
С другой стороны стола сидел кардиолог, Владимир Юрьевич. Слева, в кресле, расположилась невролог, Мария Павловна. А на узком диванчике притулились Рита – та самая, что снимала у Ирки комнату, и ещё какая-то девка, также очень красивая и с гитарой в чехле. Гитара была точно не отцовская, та лежала на подоконнике. Все опять на Дуньку уставились. И опять она покраснела.
– Дунька, – тихо сказал ей Виктор Васильевич с громким вздохом, – что тебе нужно?
– Да, – пробасил чуть более дружелюбно Владимир Юрьевич, – признавайся и ничего не скрывай.
Вот именно этого Дунька делать не собиралась. Тщательно подбирая каждое слово и глядя в пол, она заявила достаточно твёрдым голосом, что ей остро необходим самокат, и цена ему – десять тысяч.
– Но я в «Спортмастере» видела неплохой самокат за шесть, – пожала плечами Мария Павловна, – замечательный самокат! Ты, Дунька, не там смотрела.
– Мария Павловна! – возмутилась Дунька, – спортмастерский самокат – дерьмо самокат! Я на нём все ноги сломаю! У нас в параллельном классе один мальчишка так навернулся с него, что умер!
– Сразу? – задал довольно странный вопрос отец. Дунька растерялась.
– Что – сразу?
– Мальчишка тот сразу помер-то? Или мучился?
– Очень долго! – блеснула Дунька слезами и, заморгав, утёрла их рукавом, – он, бедный, говорят, так кричал и плакал от боли, что с его папой случился сердечный приступ!
Все почему-то взглянули сразу на кардиолога. Тот спокойно сказал:
– Такое бывает, Виктор Васильевич. Если мальчик кричит и плачет от боли, то с его папой может случиться сердечный приступ. Но если девочка плачет из-за того, что ей необходим самокат за двойную цену, я бы не беспокоился. Не давайте.
– Владимир Юрьевич, если ей в башку что-то стукнуло – не отцепится, – проворчал Гамаюнов, медленно поднимаясь из-за стола, – без денег её бревном отсюда не выбьешь! Ну её к чёрту! Если сегодня не принесёт самокат и чек, то участь этого мальчика ей покажется замечательной!
Подойдя к пиджаку, висевшему на крючочке, хирург достал из него бумажник, а из бумажника – требуемую сумму. Дунька её схватила и убежала. Она не думала, что получится так легко. Лифта ждать не стала – бегом спустилась по лестнице, а затем бежала по территории сломя голову.
За шлагбаумом, у бордюра, стоял хреновый «Рено». Когда Дунька выскочила из КПП, из машины вышел её друг Лёнька, сидевший рядом с водителем. Из-за этого Лёньки как раз и вышла несколько дней назад серьёзная драка, остановил которую Гамаюнов, чуть не оторвав головы Женьке с Дунькой.
– Дал? – спросил Лёнька, страстно обняв последнюю.
– Дал, конечно! Куда он денется? Пусти, выну!
Лёнька пустил. Отдав ему деньги, Дунька спросила:
– Теперь тебя не убьют в ближайшие два – три дня?
– Надеюсь, что нет, – был ответ со вздохом, – но это – только проценты! Ты ведь отлично знаешь, сколько я задолжал этим отморозкам.
– Где же нам столько взять?
– Откуда я знаю? Думай! Ведь ты же умная. Без тебя мне – кирдык! Кстати, Женька мне сегодня писала и предлагала встретиться.
В глазах Дуньки сверкнули молнии.
– Я надеюсь, ты её послал матом?
– Ещё каким! На хрен она мне! Ни рожи, ни задницы, ни мозгов! Это ведь тогда случайно всё получилось-то. Ну, пока!
Коснувшись губами чуть приоткрывшегося рта девушки, Лёнька дёрнул дверную ручку зарокотавшей машины.
– А вы разве не подвезёте меня домой? – растерялась Дунька.
– Они меня с самого утра ждут, – ответил ей Лёнька уже из автомобиля, прежде чем хлопнуть дверью, – их злить нельзя. Увидимся завтра, Дунечка!
За рулём был Вадим, его однокурсник.
– Не жалко её тебе? – спросил он, срывая машину с места, – может, подбросим хоть до метро?
– Ты что, охерел? Ещё раз с ней целоваться? Топи, придурок!
Машина набрала скорость. Опасливо оглянувшись на сиротливо стоявшую у больницы девушку с развевающимися по ветру волосами, будто она могла ещё его слышать, Лёнька вынул мобильник и набрал номер.
– Деньги достал? – мяукнул из телефона голосок Женьки.
– Достал! Но нас будет двое.
– Да мне хоть шестеро, один хрен! Короче, пятёрка с вас.
– Хорошо. Ты дома одна?
– Одна. Ирка только что попёрлась на собеседование, а Ритка вечером будет, поздно.
– Жалко!
– Что тебе, козёл, жалко?
– Да ничего, ничего, шучу. А у тебя дома презики есть?
– Да как же им здесь не быть-то, милый ты мой? – внезапно рассвирепела Женька, – их, твою мать, у меня – вагоны! Склады! А Ирка, дебилка, думает – это шарики! Вот козёл! Ещё раз услышу такой вопрос – пойдёшь к своей Дуньке, ясно? Я проститутка, что ли, по-твоему? Без резинок даже не суйтесь ко мне, уроды!
И раздались злобные гудки.
Глава шестнадцатая
Конец рабочего дня
Как только дверь за Дунькой закрылась, врачи продолжили разговор со своей пациенткой Клер, которая получила выписку. А точнее – даже с двумя пациентками, потому что они и Риту сочли глубоко больной. Рита пожалела о своём требовании оформить подругу в семидесятую. Им обеим мозги здесь промыли так, что жить не хотелось.
– Сознание не достигнет более высоких ступеней за счёт того, что наносит вред организму, – била ладонью по подлокотнику кресла Мария Павловна, возражая ей, – это нонсенс! Я приведу пример. Если из стен дома вытаскивать по кирпичику, станут ли жильцы благодаря этому более развитыми в интеллектуальном смысле? Думаю, вряд ли. Ведь им придётся затыкать дыры в стенах – вместо того, чтобы читать книги.
– Или таращиться в зомбоящик, – насмешливо перебила Рита, – или кого-то боготворить. Нет уж, пусть лучше они затыкают дыры и ненавидят! Ненависть – если только она живая, а не вставная, сравнима с некоторыми сортами любви, как река с потоком канализации.
– Не дождёшься, – зло засверкал на Риту очками Владимир Юрьевич, – даже если дом рухнет, из-под обломков будут боготворить! Вспомни Тютчева:
Люди холопского звания -
Сущие псы иногда!
Чем тяжелей наказание,
Тем им милей господа.
– Мы не о холопах тут ведём речь, – стояла на своём Рита, – на их сознание повлиять ничем невозможно. Они способны либо на неприкрытое людоедство, либо на пресмыкательство. Третьего – не дано. Поэтому пример с домом неубедителен. Если вы полагаете, что нельзя усложнить сознание, нанося ущерб организму, то вот вам другой пример: холодильник и погреб. Что долговечнее? Что сложнее? Погреб, конечно же, долговечнее, холодильник – сложнее. Этот пример подтверждает, что совершенствование иногда происходит не без ущерба для долговечности.
– И морали! – подняла палец Мария Павловна, – этот аспект почему-то ты не затрагиваешь, моя дорогая! А ведь наркотики размывают личность со всех сторон. Или с этим ты не согласна?
– Конечно, нет. Личность размывают другие факторы, например – стремление сделать головокружительную карьеру, досрочно отдать кредит за квартиру или машину, с кем-нибудь переспать, кому-нибудь отомстить, да мало ли что ещё! Наркотики же влияние этих факторов ослабляют. Правда ведь, Клер?
– Марго, это вздор! – ударила каблучком по полу француженка, – и злодейская пропаганда. Наркотики – это абсолютное зло. Особенно экстази. Я согласна: когда из-за наркоты ты станешь тупой и подлой скотиной вроде меня – тебе, разумеется, уже будет ни до карьеры, ни до квартиры, ни до любви, ни до ненависти. Но только это – не жизнь.
Получив поддержку со стороны тупой и подлой скотины, невролог и кардиолог приободрились. Однако, на помощь Рите вдруг устремился Виктор Васильевич.
– Чёрт с ней, с жизнью, – негромко вымолвил он, – она многого не стоит.
– Вот тебе раз, – вздохнула Мария Павловна, – ну а что, по-твоему, стоит многого?
– Смерть. Особенно – под забором.
Владимир Юрьевич усмехнулся.
– Ну, это старая песня, Виктор Васильевич! Это всё есенинские мотивы. Только тебе уж – пятьдесят три. Под забором скверно будешь смотреться. Найди себе другой идеал.
– Идеал – не гриб, чтоб его отыскивать. Он сияет, как звёздочка.
Клер вдруг громко хлюпнула носом, и все на неё взглянули. Она вскричала:
– Шарман! Вы – гений, Виктор Васильевич! Из-за вас я вспомнила, почему прыгнула с моста!
Повисло молчание. Трепетный холодок интриги пробежал даже по спине Риты, знавшей, как часто Клер несёт чушь. Она напряглась.
– Ну, и почему? – поторопил девушку с объяснением Гамаюнов.
– Да элементарно! В реке, наверное, были звёздочки! А я чувствовала себя луной. Кокаин – лунная дорожка!
– Ах, кокаин? – обрадованно вскричала Мария Павловна, – замечательно! Что ж ты сразу-то не сказала? Я бы тогда не стала тебя вытаскивать.
– Как могла я об этом вам сообщить, если я была без сознания? – заморгала Клер, – я слегка очнулась только на другой день, когда мне уже всю задницу искололи! А до конца так и не очнулась. Но почему, позвольте узнать, вы бы отказались меня лечить? Я ведь молода, красива, умна!
– Именно по этой причине, мадемуазель. Уж лучше лежать в гробу молодой, красивой и умной, чем старой, страшной и с высохшими мозгами, какой ты станешь примерно через четыре года, если не прекратишь нюхать кокаин! Сначала, если желаешь знать, у тебя сгниёт носоглотка. А после этого…
– Хватит, хватит! – встревоженно замахала руками Клер, – немедленно прекратите грязный шантаж! Это недостойно! Это чудовищно!
– Тебе надо ехать домой, – заметил Владимир Юрьевич, – порезвилась, и будет. Ты здесь умрёшь. Во Франции, кстати, сейчас достаточно весело.
– Недостаточно, – покачала головой Клер, – и в России также не очень весело. Я хочу оказаться между этими странами.
– В Польше, что ли? – прикинулась дурой Рита.
– Нет, ещё глубже.
С наглым лицом поднявшись, Клер повернулась к Марии Павловне задом, задрала юбку, низко спустила трусы с колготками и нагнулась, чтоб были лучше видны две маленькие наколки справа и слева.
– Вот Франция, – пояснила она, шлёпая себя по левому полупопию. Потом так же звонко хлопнула и по правому.
– Вот – Россия! А я хочу оказаться здесь.
С этими словами она раздвинула ягодицы прямо перед глазами Марии Павловны. Это было даже и для невролога слишком. Напомнив Клер, которая не спеша оделась и снова плюхнулась на диван, о необходимости выполнять назначения, перечисленные в её эпикризе, Мария Павловна удалилась. Спустя несколько минут, обсудив с Виктором Васильевичем некоторые профессиональные темы и ещё раз попросив коллегу сделать хотя бы электрокардиограмму, ушёл и Владимир Юрьевич. Облегчённо вздохнув, Гамаюнов выдвинул нижний ящик стола, достал из него бутылку и предложил девушкам выпить водочки.
– Ну её, – отмахнулась Клер, – с некоторых пор я не люблю водку.
– А я люблю, – с сокрушённым сердцем призналась Рита, – но вот она меня – нет. Всегда вырывается из моих объятий вместе с закуской. Мы вас морально поддержим, если вы нас потом до метро подбросите, доктор.
Виктор Васильевич выпил целый стакан, закусил конфетами – их, как всем хорошо известно, у медработников завались, прищурил глаза на девок и взял гитару. Зарокотал цыганский пассаж. Рита, не вставая, задорно хлопнула рукой об руку. Клер, услышав цыганщину, расчехлила свой инструмент, однако её подруга, боясь излишнего шума, сказала ей:
– Убери. Просто пой романсы не очень громко. Виктор Васильевич подыграет. Он знает все.
– Сыграйте-ка в ля миноре «Снился мне сад», – велела скандальная парижанка. Виктор Васильевич заиграл вступление, не особо довольный выбором. Клер, вскочив, загорланила. Продолжалось всё это, к счастью, не очень долго – в кабинет вдруг рассерженно ворвались Ирина Евгеньевна, Прялкина и Лариса. Отняв гитару у своего начальника, три врачихи предупредили, что если этот алкоголический балаган, устроенный до конца рабочего дня, сию же минуту не прекратится, они уволятся. Виктор Васильевич промолчал. Они унесли гитару.
– Некое зерно истины в их словах всё же есть, – с печалью признала Рита, предусмотрительно зачехляя гитару Клер, – поедемте, Гамаюнов! Вы нажрались достаточно для того, чтобы нас везти.
– Да, да, с ветерком! – согласилась Клер и гордо прибавила, – чёрт возьми!
И, чёрт их возьми, поехали. Слегка бледный, однако во всех движениях твёрдый Виктор Васильевич довёз девушек до метро хотя и не с ветерком – «Нива» на него не была способна, но с ветерочком. Дальше Рита и Клер отправились по своим делам своим ходом, а Гамаюнов продолжил путь с прежним куражом. Но на светофоре он вдруг заснул. Его разбудили двое довольно вежливых полицейских. Они доставили Виктора Васильевича в ОВД. Третий подогнал туда «Ниву».
В полиции Гамаюнов устроил страшный скандал. Он требовал телефон, отобранный у него, и совал майору свою визитку. Майор велел вернуть ему телефон на пару минут. Через час в райотдел приехали прокурор восточного округа и начальник ГАИ этого же округа. Всё мгновенно было улажено. Прокурор попросил Виктора Васильевича более не садиться пьяным за руль, а главарь гаишников без особых нравоучений повёз хирурга домой на его же «Ниве». За ними следовало служебное «БМВ» с водителем. Аккуратно запарковав у подъезда «Ниву», полковник молча пожал Виктору Васильевичу руку, и, пересев в своё «БМВ», со свистом умчался.
Был уже поздний вечер. Моросил дождь, однако на лавочке у подъезда грустно хлестали водку Андрей Коровников, Петька Быков и Колька Звягинцев – стойкий защитник Родины от американских танков, вползающих во двор дома. У них кончалось. Узнав об этом, Виктор Васильевич сел за руль, сгонял в магазин и привёз ещё три бутылки. Первую осушили за пять минут, антисанитарно закусывая тунцом из банки и на весь двор рассказывая друг другу, сколько у кого баб. Из подъезда вышла Галина Генриховна, собачница с третьего этажа. Она выводила пять своих йоркширских терьеров. Но Гамаюнову показалось вдруг, что их десять.
– Галина Генриховна, – спокойно произнёс он, – зачем вам еще пять псов? У вас – однокомнатная квартира! А, к вам сестра приехала? Здравствуйте. Вы похожи! Очень похожи.
– Виктор Васильевич, – прозвучал ответ, – зачем вам сидеть на улице, под дождём? Ступайте домой. Вы можете простудиться!
Виктор Васильевич отказался и осушил гранёный стакан, наполненный до краёв из второй бутылки. Потом он начал икать. Все три собутыльника стали молотить его по спине, как будто он подавился, и предлагать закусить. Тут, к счастью, вышли на улицу Ленка с Анькой – две из шестерых правнучек Зинаиды Семёновны. Наорав на Коровникова, они без труда втащили Виктора Васильевича в подъезд, потому что были девки очень здоровые, поднялись вместе с ним на шестой этаж и доволокли его до квартиры. Дверь он отпирал сам.
Елена Антоновна не спала. Заплаканная, она пила чай на кухне. Ни слова ей не сказав и даже не улыбнувшись, Виктор Васильевич стал развязывать галстук, стоя перед трюмо. Наташа и Дуня вышли из своих комнат. Они сказали отцу, что он – идиот.
– Это почему? – очень удивился Виктор Васильевич, – что за хамство?
– Ты, сука, мог отойти с этими козлами за гаражи и там во всю глотку орать про своих …? – спросила Наташа, – зачем под окнами, папа?
– Да! – прибавила Дунька, – тем более, ты всё врал, от первого до последнего слова! Ты должен прямо сейчас поклясться, что всё это были выдумки! Слышишь, папочка?
Сорвав галстук, Виктор Васильевич подбежал к Елене Антоновне, и, упав на колени, стал ей читать Есенина. Но она наградила его пощёчиной, хоть и знала, к чему это приведёт. Её было не узнать. Когда оскорблённый муж, поднявшись с колен, стал кричать о том, что он, как дурак, припёрся домой, хотя мог пойти в любое из сотни мест, где его встречают как бога, второй удар по лицу его сделал чёртом. Нет, он не бросился на жену, потому что дочери поспешили встать между ними. Он просто заговорил, не думая ни о чём, кроме одного: она должна пожалеть о своём поступке. Когда Елена Антоновна, побледнев, упала на руки дочерей, кандидат наук их всех назвал мразями и ушёл, долбанув стальной дверью так, что дом содрогнулся.
Глава семнадцатая
Чёрный человек
Придя в одиннадцатом часу после собеседования, которое прошло очень благополучно, Ирка застала дома Вадима с Лёнькой. Она их выставила. Но Женька на этот раз не обиделась, потому что эти два молодца успели не только ей заплатить, но и надоесть. Устала Ирка ужасно. Поскольку юная шлюха внушала ей отвращение и жрала на кухне чеснок, студентка консерватории, принимая ванну, набрала Рите, чтобы узнать, придёт ли она сегодня домой.
– А что? – поинтересовалась Рита сквозь голоса и грохот какой-то музыки, – я нужна?
– Нет, наоборот! Если не придёшь, то я лягу спать в твоей комнате. Эта тварь совсем уже озверела! Публичный дом здесь устроила.
– Ну, ложись. Я утром приду. Тебя на работу взяли?
– Кажется, да, – ответила Ирка, и разговор на этом закончился.
Пианистка вышла из ванной голая. Зайдя в комнату Риты, она решила воспользоваться не только её диваном, но и ликёрчиком, чтобы слаще спалось. Усосав бутылку, она уже засыпала, когда чирикнул дверной звонок. Женька в это время чистила зубы. Услышав, как она шлёпает открывать, Ирка простонала:
– Тварюга! Если это к тебе – придушу, понятно? Уже двенадцатый час!
– Заткнись! – как можно уродливее проблеяла Женька. Отперев дверь, она удивилась так, что открыла рот. Перед ней был Виктор Васильевич – но какой-то уж очень бледный, взвинченный и растрёпанный. Всё, конечно, было понятно. Его в последнее время пьяненьким видели весьма часто, но к Ирке с Женькой он в таком виде ещё ни разу не заявлялся.
– Виктор Васильевич, – пропищала Женька, морщась от запаха – но не водки, водка была хорошая, а тунца, – вы ошиблись дверью! Мы уже спим!
– Женька! Рита дома? – тихо, отрывисто, заговорщицки произнёс Гамаюнов, переступив порог и взяв Женьку за руку, – ты мне только скажи, она сейчас дома? Или её сейчас дома нет?
– Откуда я знаю? – взбесилась Женька, брезгливо выдернув руку, – я вам не справочное бюро! Идите и посмотрите!
И убежала она к себе, вся внутренне негодуя. Вот ещё новости! Налакался и лезет, старый болван! Пускай дура-Ирка с ним разбирается, раз она его позвала плинтуса приделывать! А ей, Женьке, все эти плинтуса-хренуса на хрен не сдались, вместе с Гамаюновым и его погаными дочками! Тоже мне!
Тем временем, Ирке было, конечно, не до того, чтоб с кем-нибудь разбираться и что-нибудь понимать. Когда Гамаюнов, даже не включив свет, к ней тихо приблизился и назвал её Ритой, она взволнованно промолчала. Всё это было слишком загадочно. Но когда одеяло резко слетело с неё и на его месте каким-то образом очутился Виктор Васильевич – не вполне, так сказать, одетый, из её горла вырвался громкий возглас. Виктор Васильевич его принял за страстный стон. Он всё понял так, как хотел. И вдруг вспыхнул свет. Его зажгла Женька, которая поняла всё на этот раз абсолютно правильно. И она стала хохотать.
Увидев перед собой румяное лицо Ирки, всё перекошенное от злости, Виктор Васильевич замер. А что ещё ему оставалось делать?
– Виктор Васильевич! – заорала Ирка, одним движением сбросив его с себя, – вы что, обалдели? Вы меня трахнули!
– Ещё нет, – смущённо пробормотал Гамаюнов. Стоя перед диваном, он торопливо застёгивал выглаженные утром супругой брюки, ломая молнию. Его руки сильно дрожали.
– Как это – ещё нет, если уже да? – надрывалась Ирка, – это неслыханно! Вы мерзавец, Виктор Васильевич, вот что я вам скажу!
– Полностью согласен, – кивнул хирург. А что он мог возразить? Прямо перед ним уже зеленела от злости голая девушка, за его спиной уже конвульсивно взрывалась хохотом на весь дом её младшая сестрёнка. Она хрипела. Она была на грани потери пульса. Впору было стреляться. Ирка, прикрывшись скомканным одеялом, грозилась всё рассказать Елене Антоновне. Гамаюнов пытался ей объяснить, что было темно, а здесь – диван Риты. В ответ был визг, что здесь – не публичный дом. И Ирка, конечно, была права.
– Немедленно убирайтесь, – проговорила она, немного остыв, – сию же минуту вон! Я вас ненавижу!
– Я сам себя ненавижу. Спокойной ночи.
Сказав так, Виктор Васильевич повернулся, перешагнул через Женьку, которая с рёвом корчилась на полу, и вышел на лестничную площадку. Затем – на улицу. Всё лицо у него пылало. Но дождь его остудил. На лавочке уже не было никого. Нащупав в кармане ключ от машины, Виктор Васильевич сел за руль, включил фары, запустил двигатель и, разбрызгивая колёсами лужи, выехал из двора. Потом он погнал к кольцевой дороге, так как Лариса жила по другую сторону от неё, в Новокосино.
А Прялкина жила в Марьино. В половине первого ночи её разбудил звонком муж Ларисы, с которым дылда-блондинка была в приятельских отношениях. Он в истерике сообщил ей, что оказался на лестнице, потому что начальник его жены, ворвавшийся к ним в квартиру десять минут назад, его просто вышвырнул, и теперь в квартире творится нечто ужасное, потому что Лариса стонет.
– Что здесь ужасного? – удивилась Прялкина, мозг которой ещё только просыпался, – дураку ясно, что она стонет от удовольствия! Всё нормально.
– Это нормально? – неистово завизжал мобильник, – ты издеваешься надо мной? Да я здесь сейчас повешусь! Ясно тебе?
– Ну, и идиот! Ты сам виноват во всём. Муж ты или кто? Зачем вы его впустили?
– Его впустила она!
– А ты что – бревно, которое можно взять да и отодвинуть? Полицию вызывай!
– Но эта паскуда меня потом уничтожит!
– Так на хрен ты женился на ней, дурак? Захотелось ада? Вот и не жалуйся!
Бедный парень что-то залопотал, но Прялкина дальше слушать его не стала. Сбросив звонок, она поднялась с дивана, и, включив свет, набрала Ларисе. Та была недоступна. Виктор Васильевич был доступен, но он не вышел на связь. Пришлось вызывать такси, напяливать кое-как первое попавшееся и мчаться предотвращать суицид.
Ночь была дождливая, но промокнуть Прялкина не успела, так как машина уже ждала около подъезда. Водитель гнал очень быстро, заторов не было, и минут через двадцать пять Прялкина уже входила к Ларисе. Та ей очень охотно открыла дверь. Несчастного мужа – ни мёртвого, ни живого, около лифта не было.
– Он, наверное, пошёл к маме, – предположила Лариса, – она живёт на соседней улице. Чёрт бы с ним.
– Полностью согласна. Где твой герой-любовник?
Виктор Васильевич неподвижно сидел на кухне, как Петр Первый, допрашивающий царевича. Не в пример Ларисе, которая красовалась в одном белье, он полностью был одет и, вообще, выглядел молодцом. Ясность его взгляда не удивила Прялкину. Она знала, что Гамаюнов трезвеет быстро.
– Виктор Васильевич, вы нас всех загоните в гроб, а сами останетесь, – заявила она, садясь рядом с ним за стол, – из таких, как вы, надо делать скальпели! Я нисколько не сомневаюсь, что вы отравите жизнь своим пра-пра-правнукам.
Оскорбление Гамаюнов проглотил молча. Возможно, впрочем, что он его не услышал, ибо был занят своими мыслями. Но когда Лариса стала варить для Прялкиной кофе, Виктор Васильевич попросил:
– Приготовь и мне, но только не крепкий.
– Да, разумеется, крепкий кофе вреден для сердца! – не унималась Прялкина, – это просто смешно! Из-за вашей дури человек семь не спят этой ночью! Наверное, и жена, и дочки психуют. А может быть, и соседи. Виктор Васильевич, вам когда девчонки стали давать? Видимо, лет в сорок, когда вы уже прославились?
– Ну тебя, – поморщился Гамаюнов, – ты – просто злая коза! Если я однажды увижу тебя с рогами, то не подумаю, что упился.
– Правильно сделаете, – одобрила Прялкина, – только я не коза, я – дьявол с рогами! Именно тот, к кому вы стремитесь всей своей гнусностью. Хватит пить, Гамаюнов! Я уже здесь! Ау! Давай целоваться! Смотри, какой я красивый! Лучше ведь не найдёшь, даже под забором!
– Я вам сейчас поцелуюсь, сволочи! – закричала Лариса, видя, что Прялкина не замедлила пересесть к Виктору Васильевичу на колени и обняла его, на что он ответил вялой улыбкой, – вы что, совсем охамели? Слезь! А ну, быстро слезь, зараза такая!
Поскольку в руке Ларисы была посудина с кипятком, Прялкина немедленно слезла и вновь уселась на стул, ужасно собой довольная. Достав «Винстон» и зажигалку с изображением льва, она закурила. Виктор Васильевич, поглядев на часы, кивнул и сказал:
– Спасибо вам, девочки.
– Мне пока ещё не за что, – откровенно состроила глазки Прялкина, хоть Лариса посудину с кипятком всё ещё держала в руке. Поставив её на газ, она попросила:
– Олечка, успокойся! Ты хоть не будь свиньёй.
– Спасибо тебе, прекрасная козочка, – обратился Виктор Васильевич уже лично к Прялкиной, – мне понятна твоя печаль. Ведь я поступал в институт сразу после школы, а ты – после героина, когда тебе было двадцать семь. Ты сделала невозможное для того, чтобы изменить свою жизнь. Поэтому ты с таким огорчением наблюдаешь, как катится под откос моя. Я тебе сочувствую.
– А себе? – воскликнула Прялкина, – и какой во всём этом смысл? Вы можете сформулировать?
– Прялкина, самому себе сочувствовать невозможно, если я правильно понимаю законы логики и грамматики. Но себя можно жалеть. Наверное, как раз этим я занимаюсь по мере сил. Дураку понятно – если ты не способен иронизировать над самим собой, тебя поднимают на смех другие.
– Виктор Васильевич, ваша самоирония перешла все мыслимые границы! – гневно произнесла стоявшая у плиты Лариса, мешая ложечкой в турке, – да и при чём здесь она? Вы просто теряете человеческий облик и не даёте людям спокойно спать по ночам! Это не смешно! Совсем не смешно!
– Вот видишь, ты надо мной уже не смеёшься, – заметил Виктор Васильевич, с интересом следя за Прялкиной, потому что взгляд у той изменился. Она гасила окурок о край стола.
– Но вы никогда не были смешны – ни пьяный, ни трезвый! – не успокаивалась Лариса, – зачем всё это? Не понимаю! Не вижу логики!
– А он видит.
– Кто?
– Чёрный человек. Он всегда всё видит.
Прялкина вдруг вскочила и начала мотаться из угла в угол с риском на что-нибудь налететь, поскольку глаза её были сонными, а движения – очень резкими.
– Гамаюнов, – громко заговорила она, – вы просто урод, понятно? А быть уродом – это гораздо хуже, чем быть смешным. Я была смешна, когда становилась в разнообразные позы за эфедрин. Надо мной смеялись, когда, к примеру, насиловали меня в машине, потом вышвыривали – раздетую, в минус пять, на загородной дороге. Я очень много чего могу ещё рассказать про свою забавность. Но вот уродом я не была никогда. Ведь я никому не портила жизнь. И умела плакать! У вас, моральный урод, утопилась дочь. А вы продолжаете веселиться! И делаете несчастными двух других своих дочерей. И несёте чушь про самоиронию, прикрывая вздором своё бессилие перед водкой! А если вы и скорбите где-то в потёмках вашей души, то кому нужна ваша скорбь и даже, возможно, ваше отчаяние, если это…
– Ей, – глухо перебил Гамаюнов и встал со стула, – ей это нужно, если над нами царит бессмертие. Она думала, что её никто никогда не сможет понять. Поэтому утопилась. Ясно тебе? А ну, пошла прочь с моего пути!
Но Прялкина не успела мгновенно посторониться. Дав ей за это по звонкой заднице так, что рассвирепевшая дылда зашлась пронзительным визгом, Виктор Васильевич пошёл спать в одну из трёх комнат. Он уснул сразу. А Прялкина и Лариса ещё несколько часов сидели на кухне, куря сигарету за сигаретой и выпивая чашку за чашкой крепкого кофе. Они разговаривали немного – смотрели больше в окно, к которому прислонилась жёлтая темнота, пропитанная апрельским дождём. Только ранним утром они по очереди согнали с себя сонливость холодным душем и приготовили завтрак. Потом Лариса пошла будить Виктора Васильевича. Им всем пора было на работу.