Пастушок

– Господь один знает, что на уме у всех этих нехристей, коих даже и покрестили! Нам, христианам, их разгадать мудрено.

– Я думаю, что он лжёт, – произнесла Янка, – кабы его турчин разгорелся к нашей Евпраксии лютой страстью, он бы её заграбастал сам, своими руками, а не руками какого-то половчонка! Тебе разве так не кажется, братец?

– Возможно, ты и права, – проговорил князь, – а может быть, нет. Ведь такие люди, столкнувшись с увесистым кулаком, становятся осторожными. А у нашего Даниила очень тяжёлые кулаки! Один лишь Вольга его одолеет в драке.

Услышав эти слова, Алёша Попович стиснул свои пудовые кулачищи. Сердце его молодецкое до краёв обидой наполнилось и неистово закипело праведным гневом.

– Князь! – вскричал он, – что стоило Даниилу взять да и придушить этого Ахмеда, когда он дрался с ним? А теперь вот из-за его глупой доброты страдаем мы все! И можем Евпраксию потерять!

– Да я бы на его месте этому идолищу поганому просто взял бы да оторвал башку, – присовокупил Михайло, – а Даниил ему оторвал золотые пуговицы! Загадочно, непонятно и удивительно поступил мой друг Даниил.

– С этим не поспоришь, – задумался Мономах. Однако же спор мгновенно возник, притом весьма бурный. Сестра и две дочери князя с яростным целомудрием защищали бедного Даниила, а два боярина и два воина – без малейшей зависти, разумеется, а единственно только из ненасытности к справедливости во всю глотку орали, что гусляра следует отправить на службу в Полоцк или Плесков.

– Да вы обезумели! – рассердилась госпожа Янка, – он – сын Мамелфы, лучшей моей подруги! Я вас самих отправлю прямо сейчас на Ладогу! Или в Тмутаракань! Как у вас хватило бесстыдства при мне говорить такое?

– И где вы ещё найдёте такого славного гусляра? – визжала Марица, – с прочими гуслярами на пиру скука, они как волки голодные в поле воют! Это не гусляры, не песельники, Алёшенька! А вот наш кудрявенький Даниил…

– Да, и синеглазенький! – неожиданно зарыдала Настенька, – я убью тебя за него, Алёшка! Убью!

Вскоре Мономах погнал из часовни всех и приказал отрокам не впускать к нему никого ни под каким видом, кроме Евпраксии и гонцов с важными известиями. Ему нужно было остаться наедине со своей печалью. Лишь на одно мгновение задержавшись перед иконостасом, великий князь подошёл к окну и начал молиться. При этом он глядел не на купола киевских церквей под яркой луной, а гораздо выше – на звёзды, мерцавшие за прозрачным туманным саваном. И молился великий князь до утра.

А перед зарёй, когда ещё тишина стояла по всему Киеву, из Чернигова прискакал, едва не загнав коня, Даниил. По пути он встретил гонца. От дозорных отроков, отворивших ему ворота, он узнал дополнительные подробности о случившемся. Также они сказали ему, что в полдень начнётся совет дружины, и намекнули, что там его будут ждать с большим нетерпением. Но, приехав домой, Даниил лёг спать, потому что он проскакал без отдыха полтораста вёрст по размытой, вязкой степной дороге.

Слуга его разбудил, как он и велел, через шесть часов. За завтраком матушка рассказала Даниле всё, что было известно ей. А знала вдова Мамелфа немало – её служанки уже прошлись по торгам, прислушиваясь к народной молве, да и во дворце имелись подруженьки.

– Если этот самый Ахмед похитил Евпраксию, то придётся тебе, Данилушка, объяснять, почему ты его отпустил неделю назад, – сказала вдова, когда её сын поднялся из-за стола, чтобы идти к князю.

– Ну и чудесно, – махнул рукой Даниил, – если мне Евпраксию больше увидеть не суждено, то пускай убьют меня самого! Буду благодарен. А если её спасут, она за меня заступится.

– Да, конечно, – сказала вдова Мамелфа спокойным голосом, хоть в груди у неё возникла лютая боль от жалости к сыну, который был у неё единственным, – ступай с Богом! Но по дороге, Данилушка, подойди к собору Святой Софии да помолись, чтобы князь был милостив!

– Если только успею, – пообещал Даниил и, взяв свои гусли, отправился во дворец.

Конечно, он не успел завернуть к собору, так как уже опаздывал. Да, признаться, и позабыл. Грустная задумчивость помешала ему заметить, что все прохожие на него глядят не по-доброму, а иные даже плюются под ноги с тихой бранью. Благодаря Алёше Поповичу, да и кое-кому ещё слух о том, что гусляр Данила причастен к случившемуся с Евпраксией, очень быстро облетел Киев. Про его драку с Ахмедом, конечно же, знали все, но кто мог подумать, что этот самый Ахмед как раз и похитил княжескую племянницу? Эта новость вместе с рассветом пришла и к тем, кто уже двенадцать часов занимался поисками Евпраксии по лесным чащобам и степным шляхам, поскольку к ним присоединялись новые и новые следопыты. Знала о том, как быстро распространяется этот слух, и вдова Мамелфа Тимофеевна. И поэтому, когда сын её вышел из дому, она бросилась на колени перед иконой и зарыдала так, что к ней прибежали все её девки.

Медленно дошагал Даниил до княжеского дворца, хоть поторопиться стоило бы. С дружинниками, стоявшими у дверей, о чём-то трепалась юная вдова Марфа – та самая, что вчера улыбнулась Зелге. Хоть был у Марфы свой собственный теремок, да такой, что сама Евпраксия ей завидовала, она во дворце проводила почти всё время. Ещё бы – столько молодых воинов! С Даниилом были у Марфы довольно тёплые отношения. Иногда они нагревались так, что вдовушка каждый день бегала на исповедь. Но сейчас она, увидев его, потупилась, а приятели поздоровались с ним не очень-то по-приятельски. Это даже не покоробило Даниила. Какое дело было ему до всех этих странностей и нелепостей, если вся его жизнь дала трещину, как рассохшаяся ладья? С такой грустной мыслью вошёл гусляр во дворец и поднялся в гридницу.

Там сидели с князем Владимиром только тысяцкие – все сотники со вчерашнего дня прочёсывали округу на триста вёрст во все стороны, при малейшей возможности отправляя к князю гонцов. Один из этих гонцов как раз выходил, когда Даниил вошёл. Приблизившись к князю, гусляр низко поклонился.

– Гусли зачем? – спросил Мономах, взглянув на него измученными глазами. Две дюжины воевод рассерженно зашептались, а Даниил задумался. Да, действительно, зачем гусли?

– Я по привычке их взял, – проговорил он, опустив глаза, – мне не до веселья, великий князь!

– Почему?

Этот очень странный вопрос застал гусляра врасплох. Он оторопел. Что было сказать? Тысяцким молчание Даниила не по душе пришлось. Иван Жирославич грубо ему напомнил, что князю следует отвечать.

– Случилась беда с Евпраксией, – произнёс Даниил, – какое сейчас может быть веселье?

– Так ты любил её? – прозвучал третий вопрос князя, ещё более чудовищный. Даниил густо покраснел. Но ответил твёрдо:

– Я и сейчас люблю её, князь Владимир!

– А если так, почему ты здесь?

Даниил опять промолчал. Но на этот раз воеводы не стали учить его уму-разуму, потому что князь уже задавал свой пятый вопрос, повышая голос:

– Патрикий Михаил Склир, который виновен только лишь в том, что не уследил за своим рабом, отправился ночью в лес, чтоб найти Евпраксию! И никто не знает, где он теперь и жив ли он вообще. Тысячи людей, ни в чём не повинных перед Евпраксией, её ищут, забыв про еду и сон, уже второй день! А ты, отпустивший на берегу её лютого врага, который вчера похитил мою племянницу, почему стоишь здесь, передо мной, со своими гуслями? Пошёл прочь!

Вернувшись домой, Даниил узнал, что матушка его – в храме. Это ему было очень на руку.

Глава двадцать третья

На рассвете Микула Селянинович, нагрузив свою сивую кобылу, пошёл с ней в поле пахать. Солнышко всходило на чистом небе. Туман над Днепром рассеялся. Становилось очень тепло. Микула боялся, что будет жарко. Ведя свою старую лошадку вдоль берега под уздцы, он тихо насвистывал. И соседи, и встречные ему кланялись, а он кланялся им в ответ.

Обе его дочки со своей новой сестрицей проснулись после полудня. Ополоснулись они из большой кадушки, стоявшей возле крыльца. А потом Настасья и Василиса повели Зелгу в хлев, дабы познакомить её со свиньями, жеребцом и рыжей коровой, уже родившей телёночка. Зелга с ними мало что познакомилась – подружилась. Стоял в хлеву и её испытанный друг, вороной текинец. Взяв из-под кур десяток яиц и отдав их девке, которая мела двор, барышни отправились в избу завтракать. Просяную кашу с медком, пареную репу и молоко в глиняном кувшине им подала Акулина.

– Слыхали, барышни, что на пристани говорят? – спросила она, кладя на стол ложки, – да и не только на пристани, но и по всему Киеву!

– Ну, и что говорят? – спросила Настасья, стараясь не показать своего волнения. Очень странным было оно. Как будто чья-то костлявая, ледяная рука прикоснулась к сердцу. Зелга и Василиса тоже уставились на служанку, но с иным чувством. Они решили, что есть какие-то новости про Евпраксию. Акулина небрежно бросила:

– Говорят, что Владимир-князь выгнал гусляра Даниила из своего дворца! И даже пинка ему дал под зад!

– Даниила? – переспросила Зелга, переглянувшись с сёстрами, – гусляра Даниила? Сына Мамелфы Тимофеевны? Это вздор! Даниил в Чернигове.

– Тю, проснулась! Он ещё ночью прискакал в Киев! И ночью стало известно, что госпожу твою распрекрасную знаешь кто полонил? Ахмед!

– Ахмед? Тот самый Ахмед?

– Да, тот самый! Громадный, страшный турчин, которого Даниил избил около Почайны, да не убил из-за своей глупости! И вчера господин этого турчина, патриций греческий, сказал князю, что его раб влюблён в Забаву Путятишну, и как раз потому напал он на Даниила! Ахмед водил дружбу с мальчишками-половчатами. А три дня назад он пропал!

– Пропал?

– Без следа! Выходит, что для него шустрый половчонок вашу Евпраксию заарканил! Это всё рассказал Алёшка Попович, он врать не станет. И получается, виноват во всём Даниил! Свернул бы тогда башку этому Ахмеду, идолищу поганому, и сейчас все были бы счастливы.

– Пошла вон! – велела Настасья. Первое слово у неё вышло, но на втором голосок почему-то дрогнул. Не зная, куда девать себя от стыда, Настасья схватила ложку и стала есть. Взглянув на неё внимательно, Акулина расхохоталась и уплыла, качая широкой задницей. Зелге и Василисе было, конечно, не до того, чтобы всё это заприметить. Сосредоточенно размышляя над тем, что было услышано, они ели кашу с медком. Ели очень медленно. Их примеру следовала Настасья. То, что творилось с её пылающей головой, нельзя даже описать.

И глубокомыслие приковало взгляды к тарелкам до того крепко, что ни одна из девушек не заметила, как открылась дверь и вошла Меланья. А её стоило бы заметить! На ней была юбка синяя, узкая, и малиновая рубашка, расшитая золотыми нитями. Белокурая голова воеводской дочери вид имела такой, будто ураган её растрепал. До таких пределов она ещё никогда не была взлохмачена, и высокой, худой, носатой Меланье такая причёска была безумно к лицу. Это подтвердила ей княжна Настенька, у которой младшая дочь Путяты провела утро. Она пришла к ней просить прощения, потому что вражда была не нужна обеим. Пили они вино. Для восстановления дружбы Настя при помощи своих девушек и китайской сурьмы, румян да ещё каких-то заморских штук сделала Меланью почти красивой.

– А, вот ты где, моя дорогая! – возликовала почти красавица, незаметно прокравшись до середины комнаты и увидев за столом Зелгу, – беглая половчанка! Радуйся, что не я твоя госпожа! А где жеребец?

– Ой, мамочка моя родная! – серой мышкой пискнула Зелга, подняв на гостью глаза. Да и подавилась со страху. Пока из её дурацкого и хвастливого рта разлеталась каша, а мудрая Василиса искала взглядом, где кочерга, Настасья Микулишна поднялась – бледная, но грозная. Её тонкие соболиные брови сдвинулись, голубые очи сверкнули.

– Меланья, ты здесь зачем? – спросила она, – тебя кто впустил?

– Я к князю вхожу без спросу, – дала ей ответ бесстыдница, оглядевшись по сторонам, – а к смердам кто мне осмелится путь закрыть? Сядь, Настасья! Я к вам без розог пришла.

Настасья уселась. Зелга откашлялась. А премудрая Василиса решила, если возникнет надобность, пустить в дело кувшин вместо кочерги, до которой было так сразу не дотянуться.

– Пришла я за Даниилом, – с прежней развязностью продолжала Меланья делать наглые заявления, оставаясь посреди комнаты, – а ещё должна вам сказать, что вы – просто курицы!

Три сестры, сидевшие за столом, вовсе растерялись.

– За Даниилом? – переспросила Зелга, – ты к нам пришла за ним, госпожа Меланья?

– Конечно! Вы ведь, наверное, слышали, что великий князь прогнал его из дворца? Дома его нет, ко мне ему приходить пока ещё рановато – могут возникнуть всякие подозрения нехорошие! Не у вас ли он, две сестры Микулишны? Вы ведь с ним, я знаю, дружны! Давайте-ка мне его, если он у вас!

Вихрастая барыня говорила очень уверенно и напористо, высоко задирая нос. Зелга и Настасья просто не знали, что и подумать. А их сестра, премудрая Василиса, уже не только знала, но и подумала.

– Уж не хочешь ли ты сказать, сука длинноносая и писклявая, что Ахмед с Данилой договорился о похищении им Евпраксии? – поинтересовалась она, – и не хочешь ли ты к этому прибавить для пущей подлости, палачиха гнусная, что Данила всё это вытворил, чтоб жениться на тебе, дрянь, не встретив помехи от твоей старшей сестры, которая его любит?

– Ну а для чего же ещё? – взвизгнула Меланья, – конечно, только для этого! Ведь Евпраксия совершенно безумна! Она могла бы весь Киев сжечь, чтоб нам помешать! Она Яну морду всю исцарапала, когда он заикнулся только о том, что меня пора выдать замуж за Даниила! Вот Даниил с Ахмедом и сговорился сразу после той ихней драки на берегу! Они составили замысел. А иначе мой Даниил его бы убил!

Настасья закрыла лицо руками. Косо взглянув на неё, премудрая Василиса как-то загадочно подмигнула Зелге и задала последний вопрос:

– Какого ж ты чёрта-дьявола, тварь, пришла нам докладывать, что твой будущий муж совершил деяние, за которое его следует придать смерти? Дура ты, что ли?

– Кто вам, смердовкам, поверит? – с невероятным нахальством тряхнула крашеная кикимора белой гривой и топнула голой пяткой, – особенно же тебе, кобыла ты берендейская! Все уже знают о том, что я тебя высекла, и на твои длинные косы не поглядела! Да, да, все только об этом и говорят! Косы у тебя дотянутся до Переяславля, а ум – от печки до лавочки!

Вот как раз после этих слов кувшин с молоком в башку ей и полетел. Он разбился вдребезги. Вся Меланья была с головы до ног залита парным молоком. Сперва-то она, конечно, оторопела! Но уж потом начала вовсю безобразничать – с визгом взяв кочергу, стоявшую у печи, стала всех гонять. И была бы сёстрам верная смерть, кабы их не выручил тот, о ком говорили – сам Даниил. Подъехав к избе верхом и услышав крики, он соскочил с коня и вбежал, растолкав служанок. Обе они из сеней только наблюдали, боясь вмешаться.

– Данила! – истошным голосом воззвала к нему Василиса Микулишна, бегая от Меланьи по всей избе, в то время как Зелга Аюковна и Настасья Микулишна прятались под столом, – защити, Данила! Спаси! Меланья сошла с ума!

– Данила, держи, хватай! – орала Меланья, пытаясь вышибить кочергой все запасы мудрости из обвитой косами Василисиной головы, – она хочет свадьбы нашей не допустить!

Последняя фраза была ошибкой. Едва услышав её, Даниил решительно встал на сторону мудрости, и Меланья была немедленно скручена. Акулина, другая девка, Зелга Аюковна и Настасья Микулишна помогли Василисе крепко её связать бельевой верёвкой. Тряпкой заткнув плюющийся рот скандальной боярышни, чтобы больше она не тявкала, три сестры впихнули её под лавку и снова сели за стол вместе с Даниилом. Тот был в кольчуге и при мече. Изба была вся разгромлена. Двум служанкам велели выйти.

– Что между вами произошло? – спросил Даниил, залпом осушив предложенный ему ковш ягодной наливки.

– Произошла драка, – последовал очень мудрый ответ понятно кого, – Меланья Путятишна на меня разгневалась, разобиделась.

– Это я заметить успел. А что её так разгневало?

– То, что я назвала тебя дураком.

– Дураком? Меня?

– Да, конечно! Я, как и все, считала, что ты из-за своей глупости не убил Ахмеда. Но госпожа Меланья сняла с моих глаз пелену. Оказывается, ты мечтаешь на ней жениться, и потому пропала Евпраксия, что она мешала вашему счастью! Боюсь, что завтра об этом заговорит весь Киев, друг мой Данила.

– Ей бы не тряпку запихнуть в рот, а ведро цемента, – проговорил Даниил, с досадой взглянув на голые ноги Меланьи, торчавшие из-под лавки пятками кверху. Девушки также на них взглянули. И стало им очень горестно. Их внезапно кольнуло чувство, что там, под лавкой, лежит Евпраксия, потому что стопы Меланьи имели тот же размер, что и у сестры, и те же особенности. А более ничего у сестёр похожего не было.

– Ты зачем, Данила, вооружился? – спросила Зелга, подняв глаза на лицо дружинника, – с кем ты собрался сражаться?

Даниил взял кувшин и выпил ещё немного вина. Утёр рот рукой.

– Со Змеем Горынычем! Мне приснилось, что это он утащил Забаву Путятишну.

– Лучше верить дурацким снам, чем купцам, – согласилась Зелга, ногой пихнув под лавкой Меланью, которая там внезапно зашевелилась и стала что-то бубнить, – но где ты его найдёшь-то, Змея Горыныча? Лично я понятия не имею, где он живёт. Мой дедушка, Тугоркан, рассказывал мне однажды, что он играл с ним в кости где-то на Лукоморье и выиграл у него Жар-Птицу и Царь-девицу. Вот тогда надо было спросить у дедушки, где стоит змеиный дворец – он наверняка наведывался туда в шапке-невидимке и сапогах-скороходах! Но я во время рассказа о Царь-девицыном гребешке, которым она, сидя на луне, протыкает тучи, уснула.

– Ты слишком недоверчива, Зелга! – мудро заметила Василиса, также хлебнув наливки, – и недалёка. Данила имел в виду, что он отправляется искать смерть.

Зелга засмеялась, хлопнув себя ладонями по коленкам.

– Ой, я не могу! Искать смерть в кольчуге – это так же умно, как с завязанными глазами искать грибы! Данила, скажи нам честно, зачем ты вооружился и куда едешь?

– Ты знаешь, Зелга, я доверюсь коню. Ведь этот буланый конь Евпраксию любит! Она не раз кормила его печеньем. Может быть, он меня привезёт туда, где она томится?

– Всё может быть, – опять согласилась Зелга, – но ты поешь! Поешь хоть чуть-чуть. Хочешь каши?

– Спасибо, нет. Поем хлеба.

И Даниил задумчиво съел ржаную горбушку. Выпил ещё вина. Он начал пьянеть. Глаза его были тусклыми, а на лбу появились капельки пота.

– Есть ли у тебя шлем? – спросила Настасья, подняв взволнованные глаза на воина. Даниил поглядел на неё внимательно и пожал плечами.

– Да, есть. К седлу приторочен.

– А щит?

– Есть и щит.

– Наточен ли меч?

– Конечно.

Настасья некоторое время молчала, прежде чем задать главный вопрос:

– Ну, а велика ли твоя любовь, гусляр Даниил?

Все замерли, не сводя очей с Даниила. И он кивнул.

– Велика. Безмерна.

– Тогда езжай, – вздохнула Настасья и поднялась с решительным видом, – скачи как можно быстрее, мой милый друг Даниил! Я благословляю тебя.

Даниил с сомнением встал, и бледная девушка его трижды перекрестила, шепча какой-то псалом. Меланья под лавкой билась.

– Когда вы её развяжете? – спросил воин, – может быть, Яна за ней позвать?

– С ней сейчас полдюжины Янов не совладают, – мудро заметила Василиса, – она хоть тоненькая, но лютая! Подождём отца.

А потом три дочки Микулы и Даниил спустились во двор. Увидев коня, стоявшего у крыльца, маленькая ханша отметила про себя, что таких красивых коней мало на Руси. Он был очень редкой буланой масти. Трижды поцеловав каждую сестричку, гусляр вскочил на буланого. Но, когда он тронул поводья, Зелга вдруг спохватилась.

– Стой! Наклонись!

Натянув узду, Даниил пригнулся. Поднявшись на пальцы ног, Зелга обняла рукой его шею и прошептала на ухо:

– Конский череп!

– Что говоришь? – не понял гусляр.

– Ищи лошадиный череп, насаженный на высокий шест! Евпраксия – там. Она сейчас смотрит на этот череп и молится, чтобы я вспомнила про него да тебе сказала!

– Зелга, с чего ты это взяла?

– Даниил, скачи! – воскликнула Зелга и отступила на шаг. Недоумевая, Данила цокнул коню, и тот рысью выбежал за ворота. Открыла их ему Акулина.

День уже начал клониться к вечеру. По широкой пыльной дороге, что пролегала вдоль берега Днепра до синего моря, а возле Заруба разветвлялась, ползли обозы и ехали верховые. А по Днепру плыли корабли красы необыкновенной. И паруса на них были подняты, и гребцы работали вёслами. Доверяясь коню, Даниил направился по дороге к югу от Киева. Миновав кузнечную слободу, а за ней гончарную, он вдруг начал жалеть, что гусли с собой не взял. А потом подумал: какие гусли? Зачем слепому свеча? Зачем соловей, если вороньё кругом каркает? И зачем река, когда грозовые тучи над головой собрались? И тонкая плеть взвилась над конём. Тот помчался вскачь.

Прямо за предместьями, возле Лыбеди, красовалась Выдубицкая обитель. На всех её колоколенках начинали звонить к вечерне. По небольшому мостику переехав быструю речку и холм над нею, всадник услышал, что справа, за малой рощей, будто бы лемеха по камням почиркивают да гужи ремённые на оглоблях поскрипывают, да кто-то посвистывает. Внезапно всё это прекратилось, и из-за рощи выкатился громадный валун, который бы не смогли сдвинуть с места семь мужиков здоровенных. И докатился валун до самой дороги. Конь Даниила еле успел отшатнуться. Потом опять зачиркали лемешки по камням, и гужи ремённые заскрипели, и пахарь начал посвистывать. Даниил за рощу свернул и увидел пахаря.

Под малиновым светом вечерней зорьки тот шёл за плугом, который мерно, покладисто волокла сивая кобыла. Справа и слева от плуга круто бугрилась и осыпалась земля – чёрная, сырая и рыхлая.

– Здравствуй, Микула Селянинович! – громко сказал Даниил, осадив коня. Гикнув на лошадку, которая сразу остановилась, радуясь отдыху, пахарь медленно разогнулся и поглядел на всадника.

– Будь здоров, Добрыня Никитич! А далеко ли собрался ты на ночь глядя?

– Да куда все нынче едут, туда и я направляюсь!

– Не за Евпраксией ли?

– За нею.

Пахарь покачал головой.

– Да где ж ты её найдёшь? Её похищали хитро – не для того, чтоб отдать! Разумные люди стоят за этим, Данила. Или какая-нибудь придумка у тебя есть?

– Никаких придумок. Но если я не найду Евпраксию – не вернусь.

– Ого! Не князь ли ругал тебя, Даниил?

– Было дело! Но это дело пустяшное.

Помолчали. С тоской взглянув на ласковое вечернее небо, так отражавшееся в Днепре, что и лес, и степь около реки казались заворожёнными её пламенной красотой, Даниил спросил:

– Не знаешь ли ты, Микула, где на шесте висит лошадиный череп?

– Не знаю, – с грустью тряхнул Микула полуседыми кудрями, вовсе не удивившись вопросу. Потом он вдруг призадумался, – погоди! Не череп ли это коня князя Святослава, торчащий на двухсаженном шесте около часовни близ Гурчевецкой дороги?

– На Гурчевецкой дороге? – переспросил Даниил, – а что это за часовня?

– Каменная часовня стоит посреди степи. В ней живёт и служит молодой поп Кирилл. Великий он бессребреник, причащает путников и бродяг за малые подношения. За сухарь может исповедать и причастить. Около часовни, на двухсаженном шесте, торчит лошадиный череп. Все говорят, что это череп коня князя Святослава. Он ведь погиб где-то там от рук печенегов полтора века назад!

– Как странно, – задумался Даниил, – зачем около часовни череп торчит на шесте?

– А вот уж чего не знаю, того не знаю! Но спокон веку они глядят друг на друга. Да только там, Даниил, Евпраксию не ищи! Никакой дурак туда её не потащит. Отец Кирилл – святой человек. На женщин он не глядит, на деньги не льстится. Я его знаю, муку ему отвозил. Ты зря потеряешь время, если поскачешь туда.

– Нет уж, поскачу, – мягко возразил Даниил, приглядываясь к глазам Микулы, – скажи, отец, как добраться?

– Добраться просто. У Заруба поверни направо. Вёрст через пять, у бугра с тремя ветряными мельницами – налево. Дорога там будет узкая, неприметная, и скакать по ней девяносто вёрст. Часовню увидишь издали. Рядом с ней – колодец, напротив – дуб и тот самый череп. Не проглядишь.

– Да благословит тебя Бог, Микула Селянинович, и всех трёх твоих дочерей! – произнёс Данила и, повернув коня обратно к дороге, дал ему шпоры. Выехав на дорогу, он поскакал галопом. Вскоре ему повстречался большой отряд верховых. Это были княжеские дружинники, сутки кряду безрезультатно искавшие след Евпраксии по ближайшим степям. Узнав Даниила, они не стали его приветствовать. А Микула долго глядел ему вслед с отеческой нежностью, весь объятый розовыми лучами солнца, садившегося за лес. Когда Даниил скрылся за холмом, богатырь опять взялся за соху и гикнул своей лошадке.

Глава двадцать четвёртая

Поп Кирилл – громадный, дородный и бородатый детина лет сорока с небольшим, действительно был решительным бессребреником. Серебро и медь он с презрением отвергал, а брал одно золото. Но об этом знали только лихие люди, которые промышляли разбоем на степных шляхах. Награбленное добро, политое кровью купцов, хранили они под полом часовни, которую ещё прежний великий князь, Святополк, доверил отцу Кириллу. Там был устроен тайник приличных размеров. И все разбойники знали, что толстобрюхий батюшка никогда себе не присвоит ни одного гроша из сокровищ, взятых им на хранение. Но за это хранение он взимал солидную плату. В подполе, около сундуков убийц, стоял его собственный сундучок, накрытый куском холста, чтобы не ложилась на него пыль. В нём уже лежало пятьдесят гривен. А нужно было поболее – годика через два священник рассчитывал перебраться в Константинополь, купить там добротный дом и взять в жёны дочь какого-нибудь влиятельного сановника.

Три ватаги хранили в святом подполье свои богатства немалые, потому что лучшего места было и не сыскать. Конечно, разбойники привозили попу вкусную еду и вино. Но для простых путников он был постником. Толщину его живота они объясняли господним чудом. Поскольку поп знал Евангелие отлично, он всем любил говорить про птиц, которые не сеют, не жнут, а Отец Небесный питает их. Если у него язык заплетался, это служило, конечно же, подтверждением того факта, что Иисус превращает воду в вино. Попу всегда верили. И никто никогда не пытался его обманывать, в связи с чем он довольно редко показывал крутость своего нрава. Но вот когда длинноусый варяг по имени Ульф, турчины Ахмед с Рахманом и три половецких мальчика привезли к Кириллу очень красивую молодую бабу, с кляпом во рту висевшую в тороках, поп рассвирепел.

– Да ты обезумел, варяг! – накинулся он на Ульфа, – мы ведь с тобой договаривались запрятать на две недели жену какого-то там купца, чтоб получить выкуп! А ты мне кого сюда приволок? Это ведь родная племянница Мономаха!

– Умолкни, поп, – сказал Ульф, – если тебе мало шести золотых монет, ты получишь семь! Но – не более. И мы все останемся здесь сторожить её. Без коней. Если кто подъедет, спрячемся в подполе. Ты не бойся, она отсюда уж не вернётся в Киев! Поедет прямо в Царьград.

– В Царьград? – затопал ногами служитель Бога, – в Царьград? Я сам через год поселюсь в Царьграде, буду ходить во дворец! Она меня сразу отправит там к палачу! А ну, поворачивайте коней!

– Восемь золотых! – разъярился викинг, – чёрт с тобой, девять! И знай, дубина – ежели мы сейчас повернём коней, то она опять окажется в Киеве и там князю расскажет, как ты со мной торговался!

Поп пожелтел всем своим огромным лицом.

– Двенадцать! – прохрипел он, рвя на груди рясу. Но варяг понял, что одержал над жадиной убедительную победу.

– Девять, – повторил он, – и ни грошом больше!

– Одиннадцать! – простонал священнослужитель, – Богом прошу! Христом!

Сошлись на десятке. Пока варяг отсчитывал деньги, его дружки также спешились, и мальчишки сняли с аркана пленницу, провисевшую часов двадцать или чуть меньше. Было, конечно, несколько передышек, иначе не довезли бы её живой. Первую устроили, когда к шустрому половчонку в лесу присоединились его сообщники. Дав Евпраксии посидеть немного на корточках и размяться, они опять притянули её к седлу, сложив пополам, и повезли дальше. Путь продолжался всю половину дня и всю ночь – сперва через лес, затем – по степи, озарённой звёздами. Неужели он кончился? Да, похоже было на то.

И точно – Евпраксии развязали руки, вынули кляп изо рта. Она была вся измучена. Но, конечно же, огляделась, с трудом держась на ногах. Утренняя зорька. Степной простор. Колодец. Часовня. Дуб… Конский череп, насаженный на высокий шест!

Глаза у Евпраксии затуманились. Господь Праведный! Сквозь туман взирая на этот череп, боярыня обратилась к Богу с молитвой так, как ещё ни разу не обращалась. Пусть Зелга вспомнит слова Лисы Патрикеевны! Бог Всевышний! Пусть она вспомнит! А череп, белый от времени, всё глядел и глядел прямо на неё чёрными глазницами – так же пусто и так же парализующе, как, должно быть, глядит на жертву змея.

– Прости, Забава Путятишна, – лепетал, тем временем, жирный поп громадного роста, засовывая монеты в карман и одновременно кланяясь пленнице, – силою и угрозами приневолен я оказать содействие похитителям! Ты не гневайся на меня, я человек маленький!

– Я не гневаюсь на тебя, мурло толстобрюхое, – отвела Евпраксия взгляд от черепа, потирая ноющие запястья. Её живот от верёвки пострадал меньше – во время первого отдыха половчата любезно подсунули под неё лошадиный потник, сложенный вдвое. Переведя глаза с трясущегося попа на трёх этих сорванцов, один из которых был её похитителем, на Ахмеда с Рахманом и на высокомерного Ульфа, пленница с вымученной улыбкой прибавила: – И на вас я тоже не гневаюсь. Только дайте мне, ради Бога, попить, поесть и поспать! У меня нет сил.

– Желания дам надо исполнять, – осклабился Ульф, который за годы службы при европейских дворах перенял у рыцарей их манеры. И он всё тут же устроил. Поскольку запирать пленницу пока было необязательно, для неё мгновенно соорудили ложе из трёх охапок сочной травы, дали ей вина и два калача. Позавтракав, дочь Путяты опять начала молиться, глядя на конский череп. Но тот уже не казался ей чем-то этаким, потому что чернел глазницами в сторону, и боярыня почти сразу уснула под ярким весенним небом.

И проспала она шесть часов. Все эти часы Ахмед и Рахман сидели с ней рядом и глаз с неё не спускали даже на миг, а двое мальчишек, взобравшись на одинокий дуб с другой стороны дороги, зорко оглядывали степную даль – вдруг кто приближается? Третий маленький половец, напоив коней, погнал их за двадцать вёрст, в Гурчевец, чтобы там оставить на постоялом дворе и вечером прибежать назад с запасом провизии. Ульф и повеселевший Кирилл охотно разговорились, употребляя вино.

– Вот посмотришь, меня в Царьграде сразу назначат епископом! – гундел поп, поглаживая свой толстый живот, – а может быть, даже архиепископом!