– Все вы, мужчины, скоты! – звонко огласила она свой главный девиз и сморщила носик. Ученик лекаря, всхлипнув, присел на корточки. Ему было очень обидно. Пока он направлял палочку, мерзопакостная Меланья жестом подозвала к себе Дашку и шёпотом ей дала какое-то приказание. Дашка молча кивнула и тут же выскользнула за дверь. Прокуда осталась, а две Микулишны и Таисья, как-то уладив противоречия, начали ознакамливаться с письмом. Ученик врача почти с головой ушёл в столь же интересное дело. Вряд ли княжне, которая иногда сгибала колени, стараясь не отрывать ладони от лавки, оно было по душе. Кажется, её большие глаза даже выражали решимость раздавить тварь при первом удобном случае. Бедный парень догадывался об этом, ибо княжна не могла унять стервозную дрожь своих длинных ног, налитых упругой молодой силой.
– Тётушка говорила тебе, что нельзя жрать с грядки морковь, надо прежде мыть? – умничала в кресле другая стервочка, подогнув под себя не менее длинные ноги и подняв палец, – весь Киев ты переполошила в который раз! Ну, что там, Филипп?
Мальчишка хотел ответить, но как раз в эту минуту три любопытные за столом, закончив читать письмо, тихонько пришли в движение. Дочь великого князя тут же на них набросилась.
– Поздравляю, подруги милые, – усмехнулась она, слегка поднимая голову, – вы, я вижу, очень довольны, что маленький иудей у вашей княжны хочет отобрать хранителей её стройности! Не хотите ли отвернуться ради приличия?
Три нахалки даже и не подумали шевельнуться, но глазки свои потупили и сказали, что вовсе и не довольны и что охотно бы отвернулись, да вот беда – за спиной стоят образа святых, которые могут лица их распознать и доложить Господу, что они участвуют в безобразии.
– Ай вы, праведницы мои! – умилилась Настенька, – да на ваших затылках написано про вас всё! Вы – просто три сволочи! Почему бы вам не убраться отсюда вон?
Помолчав немного, она накинулась на Меланью, которая преспокойно сидела в кресле, уткнувшись задницей в пятки, и вообще никого не трогала:
– Убью, сука!
– Ой, – чуть не умерла от страха Меланья, вновь изменяя позу, – чего пугаешь, княжна? Три сволочи здесь останутся. Они завтра подтвердят тёте, что мы с Филиппом старались. Ну что, Филипп, много наловил?
Въедливый наглец извлёк палочку и на всякий случай поцеловал княжну в голое бедро. Затем он поднялся и с трепетом доложил, обращаясь к ней же:
– Пресветлая повелительница! Сестрица твоя, госпожа Меланья, правильно говорит, что ты должна стать покойницей.
Настя тягостно распрямилась и повернулась, одёргивая рубашку. Её глаза излучали столько признательной нежности, что от них попятился бы голодный медведь.
– Вот ты и попался, красавец, – взяла она вдруг Филиппа за кончик носа и притянула к себе, свободной рукой надвинув ему на лоб раввинскую шапочку с отворотами, – я сейчас тебе откушу язычок твой аспидный!
– Животом на лавку ложись! – ударила пятками в пол Меланья, которой весь этот балаган уже надоел, – живее, бегом!
Но от её выходки балаган только лишь усилился, потому что сама Меланья тоже успела всем надоесть. Настя завизжала, присела, Филипп же, наоборот, подпрыгнул, и таким образом его нос вырвался из плена. Таисья не поленилась выскочить за одну секунду из-за стола, чтобы упасть в обморок прямо на пол, а Василиса Микулишна мудро шлёпнулась на неё, чтоб не расшибиться. Тут же произошла между ними драка уже серьёзная, но Настасья Микулишна шутки ради их растащила. Уж ей ли было не знать, что, выйдя на улицу, они сразу развеселят весь Киев! Словом, переполох поднялся не хуже, чем при пожаре или при нападении половцев. Туго скомкав рубашку выше пупка, великая киевская княжна, мечта королей, ринулась к углу так поспешно, что гнев Меланьи остыл. Она даже улыбнулась, глядя, как Настя скачет вприпрыжку, белея голыми ягодицами. Добежав до лавки, княжна на неё легла, чуть приподнялась на локтях и застыла. Её кошачьи глаза холодно уставились в угол. Когда Филипп, вынув из кармана толстую восковую свечу, зажёг её от лампады и подошёл, эти изумительные глаза стали просто сказочными.
– Филипп, – прошипела Настенька, стиснув крепкие кулаки, – клянусь, завтра ты узнаешь, за что были сожжены Содом и Гоморра!
Свеча была очень толстая и гореть должна была долго, тем более что Филипп, запуганный Настей, вставил её на малую глубину. Три сволочи за столом довольно неплохо изобразили сочувствие. Босоногая паразитка в кресле, схватив вернувшегося Филиппа за руку, начала его успокаивать, потому что он мог без этого умереть. Княжна, не в пример ему, хранила спокойствие и безмолвие. Провожая взглядом бегущего по стене паучка, она думала-гадала, можно ли с честью выкрутиться из этой истории. Озадачившись тем же самым вопросом, премудрая Василиса Микулишна обратилась к Меланье с просьбой ответить без глупых шуток, вправду ли она думает, что глисты перемрут от страха.
– Да, перемрут, – был ответ Меланьи, – только не знаю, от страха или от смеха.
Но недоверчивая Таисья выразила сомнения в том, что глисты настолько наивны или смешливы, и предложила для достоверности перестать утешать Филиппа. Филипп немедленно разревелся, и к его вою тотчас присоединились все три застольные девушки. Меланья же стала басом петь панихиду, тряся при этом башкой, чтобы её серьги звенели, будто кадило. И достоверность вышла такая сильная, что сама княжна едва не расплакалась над своими собственными останками.
Через час прибежала Дашка. Она была не одна. С ней вместе примчались молодой сотник Демьян – сердечный друг Настеньки, и его приятель Ратмир, брат юной красавицы Светозары. Дашка поймала их близ дворца и призвала следовать за собою, сказав, что Настеньке нужна помощь. Когда два воина и служанка входили в трапезную, панихида там уже кончилась, потому что всем надоела. Очаровательная покойница, продолжая держать свечу весьма странным способом, остроумно рассказывала Меланье, сёстрам Микулишнам и Таисье, как её, Настю, сватали к польскому королю. Ученика лекаря в трапезной уже не было. Он ушёл. Меланья и три нахалки пили вино, которое принесла Прокуда, и с интересом вслушивались в поток остроумия. Остроумной княжне приходилось делать три вещи одновременно: плотно сжимать свечу ягодицами, чтобы горячий воск не тёк глубоко, хлопать рядом с ней комаров, делая упор то на один локоть, то на другой, и вдумчиво, обстоятельно излагать череду событий, чтоб не казаться смешной из-за непоследовательности. Это было всё не так просто, ибо княжну ещё и частенько перебивали вопросами неразумными. Например, Меланья спросила, сколько же было всего послов. Как будто она не знала!
– Двадцать пять графов с епископами и челядью, – отвечала Настенька, – и ещё художник один.
– Художник? – переспросила мудрая Василиса, наполнив чашу вином из глиняного кувшина, – что ещё за художник?
– Художниками зовутся те, кто людей рисует, дубины! – с высокопарностью объяснила княжна, – вы что, про них не слыхали?
– Так это иконописцы?
– Вроде того, да не совсем то. Этот человек должен был меня рисовать, потому что польский король хотел получить мой образ, написанный на холсте!
– На половой тряпке, что ли? – блеснула своим невежеством и Таисья, – так он зачем присылал послов, я в толк не возьму? Чего ему нужно-то было – грязная тряпка или невеста?
– Дура ты, …! – выдула княжна комара из носа и злобно плюнула, – нужно было ему и то, и другое! Но я ему отказала в том и в другом, хоть батюшка очень убеждал меня согласиться. Дались ему эти ляхи! Пусть король Англии меня сватает. Вот тогда я ещё, может быть, подумаю.
– А художнику почему решила ты отказать? – допытывалась Настасья Микулишна, сделав пару глотков из чаши, – грязную тряпку отдать ему было жалко разве? Да ты взяла бы её у нас! У батюшки в подполе этих тряпок – не разгрести!
– Да, чудно всё это, – снова подала голос Таисья, – про этих двадцать пять графов с епископами мы слышали, а художника не придумала ли ты, княжна? Ой, здравствуй, Демьян! Ой, Ратмир! И ты здесь?
Внезапно услышав эти приветствия, а затем и голос Меланьи, которая приглашала новых гостей за стол, бедная княжна вся оцепенела от ужаса. Здесь Демьян? И здесь его друг Ратмир – братец Светозары, которая языком своим длинным чешет и днём и ночью по всему Киеву? И они глядят сейчас на неё, княжну, лежащую голышом, с горящей свечой в непристойном месте? А ведь она – дочь великого князя, умница и красавица, предводительница всех ловких девушек в Киеве! Что же делать? Не повернуть ли голову? А что толку? Разве от этого меньше станет беда?
Демьян и Ратмир молчали. Неудивительно! Они были потрясены. Девушки, напротив, не утихали, пытаясь им объяснить, что произошло. Но их языки уже заплетались. И тогда Настя, уткнувшись в лавку лицом, взяла на себя это непростое дело:
– Демьян, Ратмир! Всё здесь хорошо, всё в порядке! А что сказать кроме этого, я пока ещё не придумала.
– Ничего хорошего, – возразила Меланья, ставя пустую чашу на подлокотничек кресла. Она сидела в нём, поджав ноги, и вот теперь решила их вытянуть, чтобы сотники любовались не только тем, в чём торчала свечка. Но парни и не подумали оторваться от этого замечательного подсвечника даже после того, как пятки Меланьи вновь засверкали. Тогда она с досадой продолжила: – Княжна Настя не выучила псалом, решив вместо этого стать царицей в Константинополе! Столь греховное направление мыслей приводит к духовной смерти, которую вы сейчас лицезреете. Так ведь, Анастасия Владимировна?
– Я вовсе не собираюсь царицей быть! – возмутилась Настенька, – что ты брешешь?
Тут вдруг все начали хохотать, глядя на неё. Самое обидное было в том, что первым заржал Демьян! Три мерзких ничтожества за столом визгливо примкнули к этому непорядочному веселью, затем его поддержал Ратмир вместе с главной гадиной. У великой княжны от негодования горячо прихлынула кровь к лицу, которым она прижималась к лавке. Когда минут через пять все утихомирились, кроме, кажется, одной дуры-Таисьи, Настя воскликнула:
– Всех убью! Вы что, дураки? Кто вам разрешил меня злить?
– Долго она так пролежит? – спросил у Меланьи Ратмир.
– Ещё часа три, пока не оплавится вся свеча. Пусть Ян на неё тоже полюбуется, придя завтракать! Так решила тётушка Янка. Письмо лежит на столе, прочтите. В нём, правда, ещё написано то, что Анастасия Владимировна от вас захотела скрыть, но зря она так! Стыдно должно быть не ей, а глупым глистам, которые не смогли отличить сиятельную княжну от обыкновенной девушки и посмели в ней завестись.
Настенька сердито цокнула языком. Ратмир подошёл к столу, взял письмо. Пока он его читал, Меланья сказала самое главное:
– Я хочу, чтобы вы, Ратмир и Демьян, остались тут, в трапезной, до утра. Читайте ей вслух псалом до тех пор, пока не запомнит. Дашка с Прокудой тоже останутся. Они будут следить, чтоб она лежала не шевелясь.
Княжна промолчала, но опять гордо выгнула спину и засияла пронзительными глазами в угол. Два её друга, закончив читать письмо, уселись за стол. Микулишны и Таисья, наоборот, встали и сказали, что им пора, ибо время позднее. Поднялась на ноги и Меланья.
– Я тоже пойду посплю. Завтра день воскресный, рано вставать на службу в Святой Софии. Всего хорошего, Настенька!
И четыре девушки вышли, оставив в трапезной двоих сотников, княжну Настеньку и служанок.
Глава семнадцатая
Воскресным утром, перед зарёй, Ян во время завтрака побеседовал с княжной Настенькой, продолжавшей лежать на лавке и морщить нос от жестокой пытки, которой были подвергнуты некоторые другие части её прекрасного тела. Их склеил воск, ибо от свечи остался малый огарок. Беседа не затянулась. Хлопая комаров, княжна объяснила Яну, что он ещё слишком глуп, чтоб встревать в дела умных девушек. Прислуживали глупцу Прокуда и Дашка. Его лучшие друзья, Демьян и Ратмир, храпели, лёжа на лавках. Окончив завтрак, Ян поспешил во дворец. Настенька ушла, как только рассвет забрезжил, так что Евпраксия и Меланья за завтраком были лишены удовольствия поинтересоваться у дочери Мономаха, выучила ли она псалом. Демьян и Ратмир продолжали спать.
Когда взошло солнышко, две сестры отправились на богослужение в храм Софии. Ясное дело, хотелось туда идти лишь одной из них. Евпраксия повязала голову знаменитым своим зелёным платком. Меланья ни шапочки, ни платка надевать не стала, так как ещё ни разу не была замужем и могла, согласно Писанию, входить в церковь простоволосая. Но свои лихие вихры она кое-как пригладила гребешком, чтоб тётушка Янка не наказала её потом за нескромный вид на богослужении. Когда шли две сестры по улице, все вокруг тем только и занимались, что как-то уж очень весело их приветствовали, глядели им вслед, шептались да пересмеивались. Казалось, что даже солнышко улыбается, что синицы и воробьи летают ниже обычного. Для Евпраксии всё это было противней гречневой каши, а для Меланьи – приятней мёда гречишного. Она весело перебрасывалась словами с каждым знакомым, хоть нужно было спешить. Евпраксия торопила её, за рукав тянула, грозила гневом игуменьи.
Наконец, вошли две сестрицы в храм с большим опозданием. Службу вёл пресвитер Ефрем, родом армянин. Мономах любил его за начитанность. Самого великого князя в соборе не было. Воскресенья он проводил в загородном Берестовском дворце, а сопровождала его туда часть младшей дружины и небольшая свита. Все остальные знатные и богатые киевляне молились в храме Святой Софии. Построенный Ярославом Мудрым семьдесят лет назад, он внутри казался вдвое громаднее, чем снаружи, весь блистал золотом и мозаикой, а в то утро – и побрякушками молодых боярынь, стоявших рядом с мужьями, отцами, братьями. Когда дочери Путяты вошли и слились с толпой, хор молчал, а Ефрем читал нараспев послание Павла. Потом он смолк и начал звенеть кадилом, а хор запел, и все закрестились. Из сволочных глаз Меланьи потекли слёзы. О том, что это – ханжеское притворство, знала не только её сестра. Поэтому, когда длинный нос Меланьи зашмыгал, никто на эту комедию ни одной минуты не стал глядеть. Впрочем, гости Киева, незнакомые с его жителями, приглядывались к Меланье, но исключительно потому, что она была босиком выше многих женщин на каблуках, да и всех мужчин роста среднего.
Осторожно протиснувшись чуть-чуть вправо, Евпраксия оказалась рядом с княжной Марицей, старшей дочерью Мономаха. Она стояла бок о бок со своим мужем-слепцом и чем-то была очень недовольна. Возможно, всем. Как всегда.
– Марица, ты слышала про мою беду? – шепнула ей на ухо старшая дочь Путяты, крестясь как можно неистовее.
– Боярыня, уступи мне все свои беды вместо одной моей, и я буду счастлива, – с гневом произнесла законная правнучка Ярослава в ответ на жалобу не вполне законной, – честное слово, Евпраксия, ты – ребёнок! Тебе не стыдно?
– Княжна! В той книге, которую ты сейчас слушала стоя, сказано, что Царствие Небесное принадлежит детям.
Хор что-то пел. Святые угодники сквозь мерцание восковых свечей пригвождали взглядами к трепету и смирению. Поп и два басовитых дьякона что-то мрачно бубнили, размахивая кадилами. Всё это почему-то делало всех серьёзными. Даже очень.
Пользуясь тем, что Меланья захлёбывается слезами и глядит вверх, на прекрасноликого юношу с ангельскими крылами, Евпраксия начала мотаться по всему храму. Но все её друзья и приятели, так желавшие накануне видеть её заплаканное лицо, один за другим отказывались её выслушивать, потому что на них взирал с высоты архангел по имени Михаил. Ирина, двоюродная сестра Фомы Ратиборовича, даже пригрозила ей каким-то небесным громом, а молодой тысяцкий Еловец сказал, что сейчас пожалуется игуменье Янке. Как раз в этот самый миг игуменья Янка, стоявшая с несколькими монахинями левее, Евпраксию и заметила, скосив взгляд. Поманила пальцем. Пришлось Забаве Путятишне подойти к своей очень строгой сорокалетней тётушке и припасть губами к её руке, по сто раз облизанной всеми киевскими невестами.
– После службы ты и Меланья пойдёте ко мне обедать, – сухо распорядилась госпожа Янка, – у меня много есть что сказать вам обеим.
– Хорошо, тётенька, – пропищала Евпраксия и попятилась, опустив глаза. Но, как только тётенька отвернулась, со стороны виновницы её гнева вновь начались попытки испортить всем настроение. Все по-прежнему её гнали. И только юная белокурая Светозара, сестра Ратмира и дочь боярина Туки, нежно взяла скандальную вдову за руку.
– Ах, Евпраксия! Если ты уже направляешься к выходу, я – с тобой! Что-то у меня голова начала кружиться!
– Идём, – обрадовалась Евпраксия. Не хотела она, конечно, покидать храм раньше причащения, но как было не помочь хрупкой и бледной девице, никогда не имевшей греховных помыслов? По пути к дверям две подлые твари самым коварным образом утянули вслед за собой премудрую Василису Микулишну, хоть Настасья сказала ей, указав глазами на широченную спину отца:
– Василиса, знай: если ты раньше евхаристии удерёшь, то батюшка завтра отправит тебя к Меланье, как обещал!
– Мне будет приятно эту визгливую длинноносую цаплю перемудрить, – хихикнула Василиса, и храм был ею покинут.
Выйдя на паперть, три красны девицы увидали возле неё двух всадников, опоздавших даже уже и не к середине церковной службы. Они сходили с коней, а тех уже подхватили отроки-чернецы, обязанностью которых было прислуживать прихожанам такого ранга, какой имели два всадника. Это были мрачный патрикий Михаил Склир и плясун, озорник, балагур Алёша Попович. Для трёх подруг осталось неясным, подъехали ли они к церкви вместе или поврозь. Первое, пожалуй, было бы удивительно, ибо что между ними могло быть общего?
– Ай, Забава Путятишна, Василиса Микулишна, Светозара Тукиевна! – вскричал Алёша Попович прямо на всю Соборную площадь, весело хлопнув себя по бёдрам, – три звёздочки слились вместе! Да вы куда собрались-то, горлицы мои сладкие?
– Не ори, – топнула ногой Василиса. А дочь Путяты прибавила, обменявшись поклонами с Михаилом, но обращаясь к Алёше:
– Мы собрались погулять. А ты, сын поповский, в храме прилично себя веди! О нас позабудь, про Господа вспомни.
– Так вы уже причастились?
– Это тебя не касается. Не мути, говорю, народ!
Пока Василиса Микулишна улыбалась, а Светозара смеялась, Евпраксия обратилась уже к патрикию:
– Ты на днях получишь от меня дар, жених мой любезный!
– Я уж давно и нетерпеливо жду твоего подарка, боярыня, – улыбнулся Михаил Склир, – что так долго медлишь с его вручением?
– Колдовство – дело кропотливое!
Так ответив, Евпраксия сошла вниз по ступеням и торопливо зацокала каблучками к Торговой площади. Василиса и Светозара последовали за нею. Поторопиться имело смысл – могла быть погоня.
Когда спустились приятельницы к Подолию, утро было ещё, можно сказать, ранним. Солнышко поднялось над степью невысоко, однако торги шумели уже вовсю. Народ на Подолии был попроще да подушевнее, и Евпраксия не ждала обидных подвохов, когда её окликали, чтоб поздороваться. Светозара, редко гулявшая в нижней части стольного города, была очень удивлена, заметив, что все здесь хорошо знают двух её спутниц.
– Куда идём? – весело спросила она, крутя глупой головой, чтобы всё зацепить любопытным взглядом.
– Идём мы в лихой кабак, – сказала Евпраксия, помахав рукой нехорошим девкам, которые ошивались возле суконщиков, – тебе скучно было стоять в соборе? Вот и повеселишься.
– На год вперёд, – зловеще прибавила Василиса, не так старательно отвечавшая на приветственные слова воловьих погонщиков, бортников, гусляров, купцов-удальцов и всяких бродяг, уж не говоря о мастеровых. Она, старшая дочь пахаря, знаменитого на всю Русь, не очень была довольна своим крестьянским происхождением и при встречах с себе подобными задирала нос, как боярыня. Но её всё равно любили.
– Да ладно вам, – небрежно махнула тонкой рукой ангелоподобная Светозара, – я не боюсь лихих кабаков! Ведь шестеро моих братьев, напившись мёду, всегда начинают драться между собою! Я уж привыкла. Евпраксия, тебя здесь прозвали Забавой?
– Я думаю, везде сразу, – дала ответ за подругу дочка Микулы.
Когда три девицы подошли к мастерской Улеба, возле которой стояло несколько человек, медник, клещами вынув из горна кусок металла, взглядом дал знать Евпраксии, что ей лучше не останавливаться. Евпраксия поняла: уже по всему Подолию ищут мастера, согласившегося исполнить её заказ. Премудрая Василиса тоже что-то смекнула. А Светозаре медник был и неинтересен, хоть молодое его лицо, поутру ещё не слишком чумазое, показалось ей привлекательным. И пошли три подруги дальше.
Греховный путь их лежал мимо ювелирных, гончарных, конных и житных рядов к Северным воротам. Тот конец города славился кабаками, к которым даже княжеские дружинники меньше чем впятером старались не приближаться. Вольга Всеславьевич иногда бушевал и там, но в крепкой кольчуге. И об неё, по слухам, сломался не один нож. Премудрая Василиса знала об этом лучше Евпраксии, так как вечно во всё вникала. Поэтому, когда три беглянки приблизились к кабаку возле женской бани, в которую ни одна приличная женщина отродясь не входила, дочь землепашца вдруг простонала:
– Что-то мне стало жарко! Может, пойдём сперва искупаемся? Река близко.
– Вовсе не жарко, – заспорила Светозара, протянув руку к двери злачного места, – утро ещё! Давайте лучше напьёмся мёду и браги.
Но Василиса Премудрая со страдальческим видом остановилась. Закатывая глаза, она стала жаловаться, что солнце печёт кладезь её мудрости, и потребовала у старшей подруги её зелёный платок, который Евпраксии полагалось носить как честной вдове.
– Возьми, – сказала Евпраксия, обнажая рыжеволосую голову, – но зачем тебе мой платок понадобился сейчас? В кабаке сквозь крышу солнце не светит.
– А я сейчас купаться пойду на Почай-реку! Да, одна, одна, если вы – трусихи!
Дав этот мудрый ответ, дочь богатыря обвязала голову шёлковым летним платком Забавы Путятишны, знаменитым на всю округу. И получилось красивенько! Все прохожие даже начали любоваться.
– Ну, и иди, если дура, – махнула рукой Евпраксия, удивлённо переглянувшись со Светозарой, – не больно ты нам нужна! А я познакомлю Светку с Чурилой и Чуденеем.
– Их сейчас, может быть, здесь и нет! Но, как бы то ни было, я желаю вам славно повеселиться.
И, приподняв подол сарафана, чтоб не мешался, премудрая Василиса со всех ног кинулась в обход бани и двух складов к городским воротам. Все оборачивались ей вслед – куда это так несётся старшая дочь Микулы в чужом платке? Неслась она так, будто этот самый платок был ею украден. Две её спутницы, поглядев ей вслед и пожав плечами, вошли в кабак.
Глава восемнадцатая
Возле самых ворот находился ещё один склад, вместительнее всех остальных. К нему подвели дюжину телег с большими колёсами, запряжённых волами. Смерды перегружали из этих самых телег на склад мешки с солью и мукой. Рядом, на завалинке, отдыхали сопровождавшие обоз отроки. Их усталые кони ели овёс прямо из мешков. Василиса отроков этих знала. Они служили боярину Мирославу. Склад был его.
– Дайте мне коня на часок, – попросила девушка, подойдя. Отроки взглянули на неё странно. Один спросил:
– Василиса, а ты зачем повязала этот платок? Мы сперва решили, что ты – сама Забава Путятишна!
– Значит, вы получили приятную неожиданность, потому что я оказалась самой Василисой Микулишной! Коня дайте на один час. Хочу искупаться съездить к Почайне.
– Ладно, бери, – сказал другой отрок. И все они улыбнулись, видимо предвкушая сладкое зрелище – оголение ног красавицы, когда сядет она в седло. Василисе на их улыбки было плевать.
– Какого я могу взять коня? – спросила она.
– Да бери любого! Но только на полчаса.
– Хорошо.
Выбрав молодого пегого жеребца, премудрая девица вставила ногу в стремя и поднялась на коня – не так виртуозно, как Зелга сутки назад без всяких стремян, но всё же вполне себе ничего. Сарафан при этом задрался чуть-чуть повыше колен. Дружинникам долго пялиться не пришлось, так как Василиса ударила коня пятками, и он рысью выбежал за ворота. Там, поднимая пыль, по дороге ехал большой отряд верховых, неплохо вооружённых. Вряд ли отряд был киевский. Пропустив его, Василиса направила коня вниз, к берегу Почайны, и рысью двинулась вдоль неё к прибрежным холмам.
Солнышко, поднимаясь за величавым Днепром, светило ей в спину. Поэтому Василиса Премудрая хорошо рассмотрела странного всадника на красивом сером коне, что выехал ей навстречу из небольшой берёзовой рощицы на вершине первой возвышенности, которую предстояло преодолеть. Это был мальчишка годов тринадцати, очень тощий и смуглолицый, судя по глазам – половец. Про его внешний вид можно было сказать только одно слово: оборвыш. На приближавшуюся наездницу он смотрел против солнца и потому ещё больше щурил глаза, от природы узкие. Поравнявшись с ним, прекрасная всадница задалась вопросом: что возле Киева делает половчонок на таком добром коне? Но не останавливаться же было, чтоб это выяснить! Бросив взгляд на ногу мальчишки, который без башмаков с важностью сидел в седле без стремян, сжимая бока коня хилыми коленками, красна девица усмехнулась и поскакала дальше.
Вот это было ошибкой. В следующий же миг за спиной вдруг раздался свист, и на плечи ловкой наездницы опустилась петля аркана, конец которого был привязан к седлу серого коня. Рывком затянув петлю на шее красавицы, мальчик сразу погнал своего жеребца галопом, и Василиса Микулишна, неизящно вылетев из седла, с пронзительным визгом поволоклась по траве за серым конём. Её спасло то, что пегий конёк был невысок ростом, и то, что она в начале падения умудрилась крепко схватить верёвку руками. Кабы она этого не сделала, её мудрая голова едва ли осталась бы на плечах. Но от унизительного и наглого похищения босоногим мальчишкой это красавицу не спасло. Серый конь с убийственной быстротой волок её по земле через поле к лесу. Что было делать? Мудрость дала совет закрыть рот да крепче держать верёвку. Перестав выть и изо всех сил уцепившись пальцами за аркан, жертва похищения поклялась всем Небесным силам, что до замужества сохранит свежие руины девичьей чести, если ужасный мальчишка прекратит бить пятками коня. И Бог ей поверил. Большой серый жеребец вскоре перешёл на мелкую рысь, а затем на шаг. И вдруг половчонок, на один миг обернувшись, крикнул:
– Эй, ты! Подчиняться будешь? Или тебя удавить петлёй?
– Я на всё согласна! – хрипло отозвалась девица-разумница, с мольбой глядя на смертоносные пятки маленькой сволочи, – не гони своего коня! Пожалуйста, не гони!
– Хорошо, – сказал похититель, – сейчас я с коня сойду. Но если ты попробуешь петлю снять – я свистну, и конь поскачет галопом! И будет он до леса скакать, а потом вернётся. Ты поняла?
– Поняла, – простонала пленница, и мальчишка резким рывком поводьев остановил серую скотину. Мудро уткнувшись лицом в траву, похищенная красавица широко раскинула руки. Стыд был велик. Но куда деваться, если уж умудрилась попасть в петлю?
Соскочив с коня, щуплый половчонок к ней подошёл, велел ей завести руки за спину и связал их крепким шнурком, который достал из кармана драных штанов. Потом велел встать и, опять вскочив на коня, погнал его мелкой рысью. Премудрая Василиса Микулишна, как коза на привязи, побежала вслед за конём туда, куда не хотела – к дикому лесу. Вскоре она стала задыхаться. Ей на глаза тёк пот.
– Помедленнее! – взмолилась она, следя за верёвкой, которая соединяла её с конём, – аркан натянулся! Скоро не выдержу, упаду!
– Тогда приторочу тебя к седлу, – пригрозил мальчишка, – будешь висеть, как мешок с верблюжьим навозом – башкой и ногами вниз, жопой кверху! Лучше беги. Так легче коню.
Пленённая барышня затряслась от бессильной злости.
– Кто ты такой? – вскричала она, стараясь не отставать от лошади, чтоб верёвка не натянулась, – чего ты от меня хочешь? Жениться на мне решил? Об этом ты даже и не мечтай! Не буду жить в юрте, не стану доить кобылу! Не подчинюсь щенку половецкому! Лучше смерть!
– Да больно ты мне нужна, – был ответ, – если я когда-нибудь захочу жениться, то возьму девку, а не вдову, которая вдвое старше меня! Лучше замолчи, а то я подвешу тебя к седлу.
– Вдову? – растерянно повторила девушка, – я вдова?
И тут её осенило страшное подозрение. А до леса, тем временем, оставалось не больше трети версты. Тощий половчонок, что-то насвистывая, гнал серого коня к просеке.
– Дурачок! – истошно заверещала пленница, побежав за конём быстрее, – сними с моей головы платок! Ты видел моё лицо только против солнца! Я не Забава Путятишна, я – премудрая Василиса, старшая дочь Микулы Селяниновича!
– Вот я тебе заткну сейчас рот твоим же платком, – разозлился мальчик. Вновь осадив коня, он спрыгнул на землю, – и будешь ты у меня в тороках висеть всю дорогу! На четвереньки вставай!
Но мудрая Василиса успела встать только на коленки. Решительно подбежав к красавице, половчонок сорвал с её головы платок. При виде её длинных, чёрных кос, скрученных узлом пониже затылка, его узкие глаза сделались довольно обычными. С полминуты он стоял молча, а потом бросил платок на землю, затопал пятками, заругался по-половецки и стал снимать с шеи Василисы аркан. Она, свирепея, молча плевала ему в лицо. Развязав ей руки, глупый мальчишка бросился к своему коню. Вскочив на него, он возобновил путь к лесу уже галопом и скрылся из виду, затерявшись среди дубов на опушке.
Вот так премудрая Василиса Микулишна искупалась. Но не в реке, а в своём поту. Однако она даже не подумала освежиться в Почайне. Ну её к чёрту! Вновь повязав проклятый платок, она вволю напилась студёной водицы и со всех ног бросилась обратно, к холмам, чтоб найти коня. Тот, к счастью, не ускакал. Он ел одуванчики у берёзок. Сев на него, дочь богатыря поскакала в Киев. Ей оставалось только повеситься, если вдруг кто-нибудь пронюхает, как она целую версту бежала вслед за конём на аркане. И ладно бы на коне сидел добрый молодец с богатырским мечом! Но ведь, твою мать, мальчишка! В драных штанах! И без башмаков! Да уж, отличилась так отличилась.
– Василиса, да ты чего вся в грязи? – удивились отроки возле склада, взяв у неё пегого коня, – в болоте купалась, что ли?
– Нет, ничего подобного не было, просто на обратном пути ваш дурацкий конь меня сбросил в лужу, – дала ответ премудрейшая и помчалась к лютому кабаку, чтоб убить Евпраксию. Но дорогой возникла мысль: а предлог? Ведь правду сказать нельзя! Пришлось Василисе войти в кабак полностью растерянной и подавленной.
Но при виде того, что происходило там, в кабаке, её грустные глаза прояснились. Чурило и Чуденей! Они были здесь! Из этого следовало, что стыдно сегодня будет не только ей. И что же происходило? Пьяненькая Евпраксия, барабаня пальцами по столу, вела тонкий спор с расстригой Серапионом. Видимо, тот недавно пришёл, проведав, что она здесь. Спорили они о Святом Писании. Их беседу очень внимательно слушал старый лапотный волхв с густой белой гривой и бородой до пояса. Он сидел за другим столом, среди мрачных личностей с топорами и тесаками. Известный киевский вор по имени Чуденей, не боясь двух своих любовниц, крепко уснувших за самым дальним столом, нежно обнимал Евпраксию сзади и целовал её шею. Его побратим Чурило, расположившись поблизости, с той же нежностью тискал сидевшую у него на коленях глупую Светозару, сопровождая погибель её души такими речами: