– Ай, Меланья! На твою правую пятку влез таракан! Берегись, сестра – он очень похож на митрополита.
Меланья в бешенстве разоралась на таракана, и тот от неё сбежал, спрыгнув на пол. Брезгливо взмахнув ногами, вспыльчивая боярышня подогнула их под себя и утихомирилась. Судя по её глазкам, в золотой чаше был мёд.
– Бедный таракан, – вздохнула Евпраксия, отодвинув пустую тарелку с ложкою, – лучше бы вы его раздавили, сёстры, чем обижать, да ещё два раза!
Сделав глоток настоечки, она пристально поглядела на Яна. Тот засопел и начал краснеть. Настя и Меланья также уставились на него зоркими глазами, но не успели привести в чувство, так как Евпраксия уже спрашивала глубоким и нежным голосом:
– Братец мой, а ты для чего пригласил Филиппа?
– Вставай и снимай штаны, – сказал Ян. Он злился на самого себя за своё волнение. Но Евпраксия знала, как справиться с этой злостью.
– За что прикажешь меня пороть? – осведомилась она, добавляя в голос немного сухости и досады, – скажи мне, брат, в чём я провинилась?
– А разве я это не сказал тебе в кабаке? Ничего не помнишь? Напилась вдрызг?
– В каком кабаке? Когда?
– В среду, у Ираклия! Хорошо ты плясала там, сладко целовалась с Вольгой-разбойником! Я тебе говорил тогда, что в субботу выпорю?
– Говорил, – признала Евпраксия.
– А не ты ли мне обещала взяться за ум, когда в прошлый раз тётя присылала сюда Филиппа?
– Было и это. Тут спорить нечего.
– На неделю тебя хватило! Долго ты ещё будешь позорить нашу семью, вовсе позабыв стыд и честь?
Настя и Меланья были довольны Яном, и он был сам доволен собой. Последнее обстоятельство для Евпраксии было уже половиной дела.
– Я, конечно, сделаю то, что ты мне приказываешь, – сказала она со вздохом, – если уж ты решил, что нужно меня посечь – так тому и быть. Я тебя обязана слушаться. Но сначала скажи мне, братец, Вольга Всеславьевич извинился перед тобой? Он давал мне слово, что извинится!
– Нет, ничего подобного не было, – сказал Ян, слегка растерявшись. Дальше Евпраксии нужно было действовать быстро, чтобы две гадины не успели вклиниться в разговор. Тут же вскочив и как бы начав развязывать тесьмы юбки, она продолжила:
– Очень странно! Должно быть, ужасно стыдно ему. Но я с ним поговорю. Скажу, что ты согласился его принять и спокойно выслушать. А ответь мне вот ещё на какой вопрос, мой любимый брат: ты Меланью тоже велишь сегодня пороть? Или, может быть, её уже наказали?
– Меланью? Пороть? За что? – удивился Ян.
– Как, за что? За то, что она тёте солгала про мой больной зуб! Филипп может подтвердить, что произошла с нашей дорогой сестрой такая беда.
– Нет, я не хотела обманывать никого, – заёрзала в кресле босая праведница в ответ на быстрый взгляд Настеньки, – мне действительно показалось, что зуб у неё болит, она очень часто руку прикладывала к щеке!
Евпраксия улыбнулась. Тесёмки юбки, затянутые двойным узлом, никак всё не поддавались её изнеженным пальчикам.
– Ну а ты что скажешь, Филипп? – спросила она, полуобернувшись к мальчику с розгами. Взгляд, в который она вложила всю свою силу, привёл в растерянность и его.
– Мне госпожа Янка сказала, что Ян должен наказать госпожу Меланью за эту ложь, – ответил Филипп, – да, так и сказала: «Пусть брат её за враньё прилежно накажет!» А каким образом следует наказать госпожу Меланью, не уточнила.
Евпраксия поглядела опять на Яна. Тот промолчал, жестом пояснив, что тётя лично ему, видимо, забыла это сказать или передать.
– Я всё поняла, – с досадой проговорила Настенька, перестав наблюдать за стараниями Евпраксии развязать тугой узелок тесёмок и заострив внимание на Меланье, которая усмехнулась с некоторой тревогой, – Меланью тоже следует наказать, раз так приказала тётя. Только не розгами. Нашу праведницу пороть – столь же неразумное дело, как стричь свинью: толку будет мало, а визгу много. Я с ней потом разберусь сама, через лоб дубовый до здравомыслия достучусь самой большой ложкой! Ну а ты, Ян, сейчас разберись-ка всё же со своей старшей сестрой…
– Которая вообще никому ничего плохого не сделала, – поспешила Евпраксия скрестить саблю с самой княжной, так как пропускать от неё удары было никак нельзя, – не думаю, брат, что Вольга захочет пить с тобой мёд! Я, во всяком случае, не желаю его об этом просить. Ты несправедлив!
С этими словами жертва коварства и вероломства позволила себе сесть, чтобы разрыдаться. Впрочем, со вторым делом она не справилась. Да оно и не нужно было, поскольку Ян призадумался, впечатлённый её словами, а Настенька и Меланья набросились друг на друга. Первая, взяв увесистую мешальную ложку, измазанную вареньем, старательно облизала её своим длинным язычком, глядя на Меланью. Та, задрав нос, холодно промолвила:
– Ай, спасибо тебе, княжна! Но только имей в виду, что ни тётя Янка, ни твой отец, ни митрополит вовсе не считают мой лоб дубовым.
– Тогда подумай о том, что благодаря мне ты сейчас не будешь визжать под розгами, дура! – пожала плечами Настенька, кладя ложку на стол. Меланья, однако, вцепилась лишь в одну мысль – об оскорблении, нанесённом ей. Храня эту мысль на своём лице, писклявая барышня распрямила ноги из-под упругих ягодиц и величественным движением поднесла ко рту золотую чашу. Её старшая сестра, между тем, уже не пыталась выдавить слёзы из своих дивных очей. Но громко стонать и даже терять сознание, сразу же опять в него приходя, она продолжала.
– Ян, пошёл вон, – приказала Настенька, – ты дурак!
Ян дважды просить себя не заставил. Он понимал, что сотворил бурю, которая сметёт всё. Когда дверь за ним закрылась, дочь Мономаха перевела свой великокняжеский взор на старшую из сестёр.
– Что ты всё сидишь?
Евпраксия поправляла заколку, так как от слишком бурных телодвижений её роскошные волосы пришли в маленький беспорядок. Опустив руки, она взглянула на княжну нагло.
– Зачем мне опять вставать?
– Как будто не знаешь! – явно наперекор своему желанию зазвенела Настя металлом в голосе, – быстро встала, задницу оголила и животом на лавку легла! Я тебя, паскудница, прикажу сейчас выдрать так, что ты у меня до Петрова дня не сможешь сидеть!
– Спасибо, сестрица, – примерно таким же тоном отозвалась Евпраксия, крепко сжав кулаки, – но я сомневаюсь, княжна, что госпожа Янка тебе такое позволила! Я сама спрошу у неё об этом.
И она медленно поднялась, сначала ударив обоими кулаками по столу. Очень ей захотелось кое-кого избить, потом сжечь весь Киев. Но всё же благоразумие взяло верх. Впиваясь глазами в пакостные глаза Меланьи, которая рассмешила пахабной шуточкой наклонившихся к ней служанок, Евпраксия обогнула угол стола и пошла к Филиппу. Тот вскочил с лавки, отвешивая поклон молодой вдове. Ему было очень страшно за свои уши, так как он видел, что всё у княжны идёт наперекосяк. Дрожащей рукой он вытащил из корыта самую лучшую розгу. Ещё бы – взгляд госпожи Евпраксии был не очень-то дружелюбным даже сейчас! А что будет завтра, когда она придёт во дворец? Но дочь Мономаха сразу же успокоила перепуганного мальчишку, который всё позабыл. Княжна подтвердила Евпраксии, что наказывает её четырьмя десятками розог и семидневным сидением под замком. Эти слова Насти услышал также и Ян. Он стоял за дверью, ибо ему хватило ума понять, что выставили его недаром. После второй угрозы со стороны княжны он навострил уши ещё сильнее и ухитрился не пропустить ни одного слова из разговора.
– Имей в виду, – раздался вновь голос Насти, – все в Киеве будут думать, что тебя высекли по приказу Яна! Кроме того, боюсь, разнесётся слух, что великий князь ему поручил вступиться за честь Меланьи. Ты мою мысль улавливаешь, Евпраксия? Представляешь, как над тобой будут хохотать, сестра моя дорогая? Дались тебе эти пуговицы с орлом!
– Я просто коза, – донёсся печальный голос Евпраксии вместе с шелестом её юбки, – жалею для горячо любимой сестрицы лучшего в Киеве Даниила и лучший в Киеве терем! А из-за этого пострадает главная достопримечательность Киева.
– Это что? – прикинулась княжна дурочкой, – Золотые ворота? Церковь Святой Софии?
– Ворота грешной Евпраксии! Прости, Господи, за кощунство…
Тут же последовал громкий хохот четырёх девушек и мальчишки. Ян догадался, что обе створки ворот были им предъявлены чрезвычайно пикантным образом. Когда все проржались, княжна воскликнула:
– Как люблю я тебя, сестра! Ну, хватит передо мной безобразничать, я тебе не гусляр Данила! Личиком повернись, будем говорить по душам.
Евпраксия простонала что-то невнятное, и послышался опять шелест её одежды. А затем Настя продолжила:
– Мне велели тебя лупить до тех пор, пока ты не скажешь, где эти пуговицы. Но вижу, что ты всё равно не скажешь, как бы я ни старалась. Я ведь отлично знаю тебя, боярыня! Предлагаю договориться. Пороть я тебя не буду, а под замок посажу на несколько дней. Но все будут думать, что ты была высечена своим малохольным братцем, да он же тебя и запер. Так надо, ведь я должна отчитаться – дескать, всё сделала, что могла! Меланья, ты подтвердишь?
Слушая в ответ тишину, Ян живо представил, как босоногая праведница кивает и смотрит на своих девушек. Можно было не сомневаться в том, что обе они с готовностью повторили её движение. Разумеется, повторил его и Филипп, едва только Настенька устремила на него взор своих княжьих глаз. Что ему ещё было делать?
– Вижу, что через час весь Киев будет об этом знать, – прервала княжна коротенькое молчание, – да, иначе нельзя! Получается – ты, сестрица, будешь наказана только наполовину. Открой же мне половину правды, чтоб я могла сказать батюшке что-нибудь, не солгав ему! Ведь ложь, как ты знаешь – это великий грех.
– О, ещё какой! – признала Евпраксия. Вслед за тем её пятки неторопливо затопали от позорной лавки к окну. Окно, помнил Ян, было приоткрыто, и выходило оно на Боричев въезд. Конечно, туда и следовало орать во всю глотку, дабы весь Киев удостоверился, что Ян взялся за воспитание своей старшей сестры. Но прежде чем это произошло, Ян вдруг услыхал свой собственный голос, который Меланья изобразила так, что все вновь заржали:
– Так стало быть, ты в дупле ночевала, сука? Значит, Меланья шастает босиком для отвода глаз, а сама весь матушкин жемчуг по сундукам своим рассовала?
– Ладно, не по своим, – пошла на уступку сломленная бунтарка, стоя перед окном, – пару сундуков она забрала без спросу!
В следующий же миг Евпраксия завизжала истошным голосом. После первого крика сразу раздался второй, а потом – ещё и ещё. Слушать эти вопли вблизи было невозможно, и Ян пошёл на поварню. Но он их слышал и там, усевшись за стол и начав рассказывать молодым стряпухам, а также Ульке и Зелге именно то, о чём княжна Настя хотела оповестить весь город. Впрочем, едва ли его старания были очень нужны – Евпраксия верещала, стонала и выла так, что оцепенела вся южная половина Киева, от Жидовских ворот до Ляшских. В считаные минуты новость о том, что старшая дочь Путяты громко орёт, Достигла Подолия.
Глава четырнадцатая
Перед полуднем старый митрополит Никифор уехал на отпевание знатной инокини в обитель Святой Ирины, и потому обед в его трапезной проходил без хозяина. Сразу после обеда патрикий Михаил Склир вышел поглядеть на коней, которых Ахмед и Рахман купили у берендеев. Сами два брата уже сидели в корчме, торопясь потратить вознаграждение, а коней конюхи водили перед крыльцом. Это были два жеребца, серый и гнедой. Судя по тревожному ржанию и повадкам, из них ещё предстояло выбивать дурь. Ни ростом, ни статью кони не отличались, но обладали огромной силой. Каждый, когда вставал на дыбы, легко подымал на воздух двух здоровенных конюхов, уцепившихся за поводья.
– Ну, что ты думаешь о них, Ульф? – спросил Михаил у рослого, хорошо одетого викинга средних лет, который стоял с ним рядом. Тот безразлично пожал плечами.
– Обычные степняки. Не слишком казистые, но выносливые.
– Ахмед уверяет, что серый конь без труда догоняет зайца!
– Врёт. Никакие кони без седоков за зайцами не скачут, а оба этих коня ещё не объезжены. И, пожалуй, я бы скорее выбрал гнедого.
– Чем же он лучше?
– Патрикий, я исхожу из собственных предпочтений. Для меня важно, чтоб конь хорошо управлялся во время боя, потом уже быстрота. Гнедой конь имеет более короткую шею, более развитую грудь, более широкие ноздри. Всё это – признаки доброго боевого коня. У серого жеребца, заметь, чрезмерно прямые бабки! Вот это мне в лошадях никогда не нравилось.
– Ты знаток, ярл Ульф, – задумчиво произнёс Михаил, – а я всегда думал, что скандинавы не очень-то разбираются в лошадях!
– А я, признаться, считал, что ромеи не очень-то разбираются в скандинавах, – приятно сверкнул зубами варяг. Патрикий расхохотался и хлопнул викинга по плечу.
– Я рад, что ты признаёшь своё заблуждение! Когда мы с тобою прибудем в Константинополь, ты убедишься в том, что все мои знания служат делу.
– Очень надеюсь.
От этих двух кратких слов повеяло холодком. Михаил нахмурился. Ему нужен был этот воин, встреченный им здесь, в Киеве. Ульф прослыл большим знатоком военного дела и мог немало полезного рассказать об армиях и обычаях европейских стран, потому что где только не сражался. Да, за такого советника император щедро вознаградит! Патрикию не терпелось отправиться вместе с Ульфом в Константинополь. И викинг рвался туда, чтобы быть представленным василевсу и поступить на службу. Но, к сожалению, обстоятельства всё удерживали их в Киеве. Ничего поделать с этим было нельзя. А Ульф уже проявлял заметные признаки нетерпения. И они с каждым днём становились всё недвусмысленнее.
– До лета мы отплывём, мой друг, – посулил патрикий, сделав знак конюхам увести лошадей, – почти все мои дела здесь закончены.
– Ты думаешь? – усомнился Ульф. Михаил взглянул на его лицо, слегка задрав голову, потому что варяг был очень высок.
– А ты думаешь иначе?
– Я просто спрашиваю, патрикий. Тебе всего тридцать лет. Это сложный возраст.
Михаил Склир вздохнул.
– Ты, конечно, прав. Но я ведь сказал – почти!
– Так ты на пути к успеху?
– О, да! Я в самом конце этого пути.
Варяг рассмеялся, зачем-то положив руку на рукоять своего меча. Он по непонятной причине часто так делал, когда смеялся.
– Тогда я тебе завидую! Рыжая племянница князя весьма красива.
– Что есть, то есть.
День был очень тёплым. Подворье митрополита располагалось между Подолием и Горой, вблизи Десятинной церкви. Обнесённое частоколом двухсаженной высоты, оно изнутри подкупало скромностью: дом духовной особы имел только сорок комнат, да и в конюшне стояло всего лишь сто породистых лошадей, а про кладовые никто ничего не знал – они были крепко заперты, чтобы гости не огорчались при виде скудности содержимого. Почему-то всё это охранялось греческими монахами, куда больше похожими на убийц.
Как раз с одного из этих людей, которые не внушали патрикию Михаилу приятных чувств, всё и началось. Этим человеком был вратный страж. Он вдруг оборвал разговор викинга с патрикием, подбежав и тихо сказав последнему:
– Господин! С тобой хочет говорить какая-то девушка.
Варяг хмыкнул. Но Михаил решил проявить серьёзность.
– И что же это за девушка? Я надеюсь, она представилась?
– Да. Она называет себя служанкой дочери тысяцкого Путяты.
– Направь-ка её ко мне, – приказал патрикий, и толстобрюхий монах побежал к воротам. Волнение Михаила не утаилось от викинга, и ему опять сделалось смешно.
– Наверное, я пойду? – спросил он, явно не желая этого делать.
– Останься, Ульф. У меня от друга секретов нет.
Монах открыл дверцу в дубовой створке ворот, и вошла Прокуда. Её глаза были блёклыми – по дороге она не смогла обойти кабак. Увидев патрикия и варяга, издалека разглядывавших её, рабыня почти бегом направилась к ним. Они её знали, а она знала их обоих. Михаил Склир испытал разочарование. Как он мог позабыть, что у воеводы – две дочери, и у них разные служанки!
– Патрикий, – тихо заговорила Прокуда, приблизившись и на Ульфа даже не поглядев, – мы можем говорить здесь?
– Да, я тебя слушаю.
Осмотревшись по сторонам, Прокуда сказала:
– Евпраксия только что под розгой призналась, что пуговицы Ахмеда она дала какому-то мастеру, чтобы он переделал их!
– Как под розгой? – пробормотал Михаил, – её что, секли? Кто посмел?
– Её братец, Ян! Великий князь Мономах и госпожа Янка дали ему над сёстрами власть, чтоб он их воспитывал. С князем можно ещё поспорить, но слово госпожи Янки – святой закон для всех знатных девушек на Руси! Патрикий, ты слышал, что я сказала? Или тебе повторить?
– Не надо, я понял всё.
Дав такой ответ, Михаил растерянно поглядел на викинга. Тот спросил:
– Ты можешь объяснить ясно, Прокуда, зачем Евпраксия отдала пуговицы мастеру?
– Для того, чтобы он убрал с них орла и вместо него отчеканил Змея Горыныча!
Тут патрикий вмиг позабыл о крайне досадной и неожиданной для него стороне отношений между его возлюбленной и её семнадцатилетним братом.
– Что, что? – переспросил он, – трёхглавого змея? Но с какой целью?
Прокуда нетерпеливо цокнула языком.
– Разве у вас не было уговора, что если ты эти пуговицы на свой свадебный кафтан не пришьёшь, то свадьбы не будет?
– Да, был такой уговор, – вымолвил патрикий и призадумался. Ульф молчал. Прокуда продолжила:
– Она хочет замуж за Даниила, как и моя госпожа. А ты понимаешь, что это значит?
– Наверное, понимаю. Но скажи ты.
– Это значит, что если ты не захочешь пришивать пуговицы со Змеем Горынычем, то моя госпожа не выйдет за Даниила! А ты не женишься на Евпраксии.
– Не женюсь?
Прокуда вздохнула.
– Патрикий! Ты будто пьян. Что мне передать госпоже?
– Что мы будем думать, – вмешался Ульф, – тут дело серьёзное. Ведь двуглавый орёл – это герб державы, которой служит патрикий. И он не может взять да и заменить этот герб на Змея Горыныча! Думаю, что твоя госпожа должна это понимать.
– Так ведь один раз! – вскричала Прокуда, – только на свадьбе!
– Но свадьба будет в Константинополе. Объясни своей госпоже, что патрикия там за это предадут смерти, притом мучительной! А сказать, что это уже не те пуговицы, тоже будет нельзя – Евпраксия начнёт спорить, выйдет скандал невообразимый. Патрикии со скандалом не женятся.
– Всё скажу госпоже, – кивнула Прокуда. Она хотела идти, но Михаил Склир вдруг остановил её.
– Что за мастер взял у неё золотые пуговицы?
– Не знаю, не говорит. Упёрлась, хоть дали ей сорок розог! Наверное, золотых дел мастер. Такие есть на Подолии. Их немного. Захочешь – сыщешь.
– А ты сейчас идёшь на Подолие?
– Нет, я не собиралась туда идти. Но могу сходить, если дело есть.
– Да, милая, есть одно небольшое дело.
Запустив руку в карман, патрикий достал серебряную монету и отдал её служанке.
– Найди сейчас на Подолии моего Ахмеда и его брата, Рахмана. Скажи им, чтоб шли сюда. Как можно скорее!
– Сделаю. Через час обоих увидишь.
Крепко зажав в кулаке монету, Прокуда пошла к воротам. Но вдруг она спохватилась и повернула назад.
– О главном сказать забыла! Ян, хоть оставлен в доме за старшего, во всём слушается Меланью. Кабы она не была всегда начеку, богатство Путяты давно бы уж пошло прахом! Евпраксию госпожа моя будет несколько дней держать взаперти, чтоб она не путалась с гусляром. Ты видишь, патрикий, какая тебе великая польза от госпожи? Ей нужен гусляр, а тебе – Евпраксия. Князь – за вас.
– Хорошо, иди.
Проводив девушку глазами, Ульф и патрикий по молчаливому соглашению вошли в дом, чтоб выпить ещё вина. В просторной трапезной зале они увидели только слуг – вся свита митрополита была с ним в монастыре. Велев слугам выйти, Михаил Склир и варяг уселись за стол, налили вина в серебряные чеканные кубки.
– Вот видишь, всё не так гладко, – заметил Ульф, когда выпили. Но патрикий махнул рукой, мрачно усмехаясь.
– Это жеманство! Она мечтает уехать в Константинополь и поселиться там навсегда. Что ей делать в Киеве? Вот блистать на царских пирах – это для неё!
– Ты сам сейчас слышал, что она свадьбы не хочет. Даже интригу сплела.
– Говорю, жеманство! Я от змеиных пуговиц откажусь, а она мгновенно откажется от своего условия. Ты ведь знаешь женщин, доблестный ярл! Выставить кого-нибудь дураком – для них удовольствие.
– Предположим. Ну, а гусляр Данила?
Михаил Склир стиснул кулаки.
– Это баловство! Соперничество с сестрицей, кто кому утрёт нос! Не больше того.
– Я думаю, что ты прав, но только отчасти. Ведь кроме длинного носа её сестрицы…
– Перестань, Ульф! – ударил сановник по столу кубком, – мне кажется, что мы с тобой зря опять сели пить вино! Ты уже достаточно пьян.
Ульф и не подумал обидеться. Он прекрасно знал, что удар, нанесённый им, был тяжёл. Если бы ему такой нанесли, он вынул бы меч. Но ведь перед ним был не воин, а крючкотвор! Дав этому крючкотвору время опомниться, Ульф взял жбан и наполнил кубки.
– Мы оба трезвы, патрикий! И хорошо понимаем, к чему стремимся. Мне с твоей помощью будет легче сразу получить чин, которого я заслуживаю. Все знают, что без хороших знакомых в Константинополе никакие дела не делаются. Поэтому давай выпьем за наш успех в твоём деле!
Михаил Склир кивнул. Они выпили. После этого Ульф сказал, пригладив усы:
– Очень хорошо тебя понимаю. Девка красивая. Что нам делать? Сейчас скажу. Надо отыскать мастера и забрать у него проклятые пуговицы.
– Зачем?
– То есть как, зачем? Если их не будет, её условие рухнет.
– Ульф! Неужели ты полагаешь, что самая богатая женщина во всём Киеве не найдёт куска золота для того, чтобы изготовить другие?
– Может быть, да, а может быть – нет. Ведь Меланья, как мы только что узнали, держит её под замком! А потом, другие – это другие. Речь шла о тех, а не о других.
– Хорошо, допустим. А если мы не сумеем отыскать мастера?
– А тогда, – проговорил викинг, чуть помолчав, – тогда нам либо придётся убрать из Киева гусляра, которого она любит…
Патрикия передёрнуло.
– Да, которого она любит, – безжалостно повторил варяг, – ты можешь не верить мне, но твои мальчишки-шпионы вряд ли тебя обманывают, когда говорят, что она со своей рабыней бегает за Данилой по всему Киеву, как собака!
– Дальше! – вспылил патрикий, – ты слишком медленно говоришь!
– Нет, это ты слишком быстро слушаешь! Продолжаю. Во-первых, этот гусляр хорошо дерётся – Ахмед тебе это подтвердит. Во-вторых, к нему и к его мамаше благоволит сам великий князь. Поэтому с гусляром нам лучше не связываться. Патрикий! Ты хорошо меня понял?
– Нет, я тебя не понял совсем, – взволнованно замахал руками Михаил Склир, – и ты даже не рассчитывай, Ульф, что я тебя понял! Видите ли, к какому-то гусляру и к его мамаше благоволит сам великий князь! А разве к Путяте и к двум его дочерям он меньше благоволит?
– А ты говоришь, не понял! – насмешливо протянул варяг, – пьём ещё!
Михаил вздохнул. Давно он не пил так много. Но у него никогда и не было столь серьёзных причин для самозабвения.
– Как бы твоего дядюшку не хватил удар раньше времени, когда он узнает, сколько мы оприходовали хорошего кипрского вина! – усмехнулся Ульф, когда выпили, – но продолжим. Я правильно понимаю, что Мономах очень хочет, чтобы Евпраксия стала твоей женой?
– Да, я ему объяснил, что это пойдёт на пользу его делам. И он согласился.
– Но принуждать её не желает?
– Нет. Она ведь его племянница! Он относится к ней с отеческой нежностью.
– А к Меланье?
– Думаю, и к Меланье, хоть я бы на его месте её давно утопил.
Ульф даже не улыбнулся.
– По-моему, этот князь похож на Пилата.
– Всегда умывает руки?
– Да. И при этом ни к какой грязи не прикасается.
– Ты неправ, – заметил патрикий, – лет двадцать пять назад он принял в Переяславле двух половецких ханов, да и велел их убить.
– Прямо в своём доме?
– В том-то и дело! Но это – едва ли не единственное событие, которое Владимиру Мономаху можно поставить в упрёк.
– Вот видишь! Он – чистоплюй. И при этом любит загребать жар чужими руками. Впрочем, все мудрые правители таковы.
Молчание длилось долго. Потом патрикий, глаза у которого уже были мутными, но не очень, проговорил:
– Но если Евпраксия пропадёт, меня заподозрят сразу!
– Да брось, – махнул рукой Ульф, – она где только не шляется! Мало, что ли, лихих людей мотается по дорогам и лесным тропам? Если она…
Но Михаил Склир вдруг его прервал:
– Погоди! Она ведь наказана и сидит под замком! Меланья – не дура. Она её не упустит. А о таких вещах я бы предпочёл с Меланьей не договариваться!
– Да брось, – негромко повторил викинг, – не просидит она и двух суток! Меланья – дура против неё.
– Ты откуда знаешь?
– Да их где только не обсуждают! Вернёмся к сути, патрикий. Если мы сразу после лихого дела отбудем в Константинополь – нас обвинят, ты прав. По свежему следу пустят погоню, и Мономах будет вынужден в отношении нас провести серьёзнейший розыск. Шум-то поднимется небывалый, на всю Европу! Отправят гонца в Царьград, Путята помчится в Киев…
– Ты предлагаешь сперва отправить в Константинополь её, а через неделю-другую самим отправиться? – озадачился Михаил, – нет, это опасно! У меня нет людей, которым можно доверить её доставку. Ты сам сказал, что она – хитрющая! Если вырвется, нам с тобой не сносить голов.
– Совершенно правильно. Потому неделю-другую, а то и третью, придётся её держать где-нибудь поблизости. А точнее – к югу от Киева, чтобы можно было её забрать по пути. Надёжное место, я думаю, подберём. И людей, способных её не выпустить из надёжного места, подберём тоже. С такой задачей справятся и такие люди, как твой Ахмед.
– Да ты обезумел! – перепугался Михаил Склир, – она не должна даже заподозрить, что я за этим стою! Вдруг всё-таки вырвется?
– Нет, патрикий. Я знаю такое место, откуда сам чёрт не вырвется. Главное – довезти её до Константинополя. А когда вы с ней обвенчаетесь, и её отец, и великий князь будут очень рады. А если даже не будут, никто Троянской войны из-за этой девушки не начнёт. Обвенчанная жена принадлежит мужу. Разве не так?
– Так, – кивнул головой патрикий. Но думал он о другом. Варяг сразу догадался, о чём он думает. И, как выяснилось, смекалка не подвела доблестного воина. Предложив ему ещё выпить, Михаил Склир произнёс:
– Ахмед, в случае чего, скажет, что он похитил её без моего ведома, потому что сам распалился страстью.
– Вот это славная мысль! – восхитился Ульф, – и чрезвычайно глубокая! Сразу видно, мой друг, что ты – человек образованный, тонкий, светлый! Не мне чета, грубому вояке. Мне бы и в голову не смогло такое прийти.
– И жалко, что в Киеве сейчас нету Вольги Всеславьевича, – продолжил патрикий, – по слухам, он на заре по приказу князя ускакал в Любеч.
– Вольга? Тебе жаль, что он ускакал?
– Конечно! Он сразу вызволил бы Евпраксию. Даже с князем не посчитался бы после двух ковшей пенной браги! Как-то мой дядюшка на обед его пригласил, потом пожалел об этом.
– Неужто здесь разгром учинил Вольга?
– Превеликий.
Вскоре пришли Ахмед и Рахман. Они получили приказ найти на Подолии золотых дел мастера, взявшего у Евпраксии пуговицы с гербом.
Глава пятнадцатая
Ян вскоре после завтрака ускакал во дворец, где он ежедневно нёс службу. Благодаря ему, Филиппу и княжне Насте весь Киев за один час смог узнать о том, что старшая дочь Путяты была наказана розгами и посажена под замок. Прокуда же с Дашкой, которых также стоило поблагодарить за распространение сплетни, щедро приправили её соусом под названием «Босоногая праведница смирила рыжую грешницу». Эту небылицу, выданную за правду, весело обсуждали и в теремах, и в храмах, и в кабаках, и на площадях. Давно никакая новость не поднимала так настроение стольким жителям Киева в одночасье. Хоть мало кто не любил Забаву Путятишну, почти все сходились на том, что её давно следовало высечь. Один лишь медник Улеб встревожился. И никто не знал, почему.
После заточения греховодницы княжна Настя слово своё исполнила, но неточно. Она Меланью за её лживый язык ложкой по башке колотить не стала, а вместо этого надавала ей оплеух. Как дочь Мономаха, Настя имела право творить подобные безобразия, хоть была на целых два года младше Меланьи. Потом княжна с Филиппом ушли, оставив Меланью в слезах и в бешенстве. Впрочем, несколько глотков мёда помогли праведнице остыть. Её старшую сестру по приказу Насти заперли в комнатушке на первом этаже терема. Не утешившись этим, Меланья распорядилась открыть ворота, дабы любой желающий мог приблизиться к зарешёченному оконцу и пообщаться с наказанной. И с полудня к Евпраксии потянулись её знакомые, коих было у неё сотни по всему Киеву и окрестностям. Но боярыня никого не желала видеть. Она была смущена, разгневана и подавлена. Сразу после так называемой порки Меланья к ней допустила Ульку, чтоб она смазала высеченный зад своей госпожи конопляным маслом, взяв его из лампады. Увидев зад, Улька заявила, что нет на нём следов розги. Тогда Евпраксия и Меланья пообещали Ульке, что если та продолжит гнуть свою линию, следы розги появятся на её собственном заду. Улька испугалась и сразу сделала то, что ей было велено.
Лёжа масляной жопой кверху на пышной, мягкой перине, Евпраксия очень громко грызла орехи, заплёвывая всю комнату скорлупой, и листала книгу Плутарха. Зелга, стоявшая под оконцем, всех посетителей отгоняла с помощью волкодава, держа его за ошейник. Но вот когда она сообщила своей боярыне, что идут дочери Микулы, та соскочила с кровати и подбежала к оконцу. Оно ей было по грудь.
– Дочери Микулы? Да где они, Зелга? Где?
– А вон, у ворот! Болтают с сынами и дочерью Вельямина, которых я прогнала. Уже не так много народу идёт, Евпраксия! Видно, передают друг другу, что ты не в духе.
– Да как будто сразу было неясно, что я не пляшу от радости! Что за глупый народ эти киевляне? Их бы так выпороть, как меня!
Когда две красавицы подошли, пёс не зарычал, а весело заскулил. Зелга отпустила его, и он начал к ним ласкаться. Премудрая Василиса Микулишна, на плече у которой висел тугой половецкий лук и колчан со стрелами, на лохматого пса уселась верхом, поскольку он был огромен, а она была ростом невелика. Очень ей хотелось попробовать пострелять из лука, скача галопом. Одному Богу известно, чем бы всё это кончилось, но неглупый пёс её сбросил и стал вылизывать ей лицо. Евпраксия же, держась за прутья решётки, стала в сестёр плевать. Они уворачивались.
– Ты что? – вскричала Настасья, – с ума сошла? Мы в чём виноваты?
– Вы были сейчас у князя? – спросила узница, перестав безобразничать, – у вас мысль хотя бы возникла пойти к нему и просить вернуть мне свободу? Нет, ни хрена подобного! Вы поржать пришли надо мной!
– Не до смеху нам, – ответила Василиса, пытаясь побороть лютого волкодава, – пришли мы тебя убить!
Евпраксия изумилась так, что даже привстала на пальцы ног.
– За что меня убивать? Ты где взяла лук?