– Да.
– Он быстро тебя отпустит, у него дел – до чёртовой матери. Мы тебя будем ждать у подъезда. Когда ты спустишься, мы ему позвоним и спросим, остался ли он доволен. Всё поняла?
– Так точно… Да, поняла.
– А презервативы у тебя есть?
Она полезла в карман.
– Никак нет… Ой, чёрт возьми! Кончились.
Ей вручили четыре штуки. Она опять ударилась в панику.
– Ему сколько лет?
– Он немолодой. У него недавно жена скончалась. Надо его утешить.
Медлительный светофор дал зелёный свет. Разогнав машину до второй передачи, водитель свернул под арку дореволюционного дома с несколькими подъездами. Во дворе царили потёмки. Горели два фонаря, да и то неярких.
– А он хоть знает, какой подарок вы для него придумали? – осторожно спросила Юля.
– Нет, его ждёт сюрприз. Но он будет рад. Абсолютно точно. Нам ли не знать! Мы – джигиты, и он – джигит.
Припарковав джип возле одного из подъездов, водитель заглушил двигатель, разблокировал двери, выключил фары. Его товарищ за руку подвёл Юлю к подъезду со стальной дверью под видеонаблюдением. Код двери был ему известен. Вошли вдвоём. Слева от ступенек, которые вели к лифту, сидел за столом консьерж – судя по лицу, отставной военный. Он и азербайджанец ни одним словом не обменялись, но доверительно улыбнулись один другому.
– Второй этаж, квартира тридцать четыре, – обратился азербайджанец к Юле, дойдя вместе с ней до лифта, – ты всё запомнила?
– Всё запомнила.
– Повтори, что надо сказать.
Юля повторила. Джигит остался доволен.
– Всё правильно. Поднимайся.
И вызвал лифт.
Стоя перед дверью тридцать четвёртой квартиры, Юля сосредоточенно тёрла рукою лоб, пытаясь осмыслить, что происходит. Ей надо было нажать на кнопку звонка. Она не решалась. Она вошла бы с большей охотой на выволочку к районному прокурору, чем в эту дверь, за которой даже не ждал её человек, которого два бандита, явных мокрушника, называли таким же, как и они, джигитом. Какого чёрта она здесь делает? Она, Юлия Кременцова – бывшая комсомолка, отличница, гитаристка, спортсменка и лейтенант районной прокуратуры!
Дверь вдруг открылась. Не ожидавшая этого Кременцова, похолодев от ужаса и зажмурившись, еле слышно пролепетала:
– Здравствуйте! С прошедшим вас Днём рождения! Я – подарок от Ибрагима и Элика!
– Здравствуй, Юленька, – удивлённо ответил прокурор Ждановского района, Егор Семёнович Топорков, – а что ты здесь делаешь?
Они пили вино на кухне. Егор Семёнович, улыбаясь, слушал сбивчивый Юлькин бред, придуманный на ходу: идёт она, дескать, по Тверской улице, дышит воздухом, и вдруг два каких-то азербайджанца, приняв её почему-то за даму лёгкого поведения, предлагают ей ублажить прокурора Ждановского района. Она, естественно, соглашается, чтобы развеселить его, Топоркова, да и самой посмеяться, а заодно заработать три сотни долларов.
– Славно, славно, – пробормотал прокурор, подавая гостье кусочек торта на блюдце, – действительно, рассмешила! Перед похоронами повеселиться – не грех. А то ведь сегодня все слёзы выплачешь, завтра нечем будет поплакать!
– Егор Семёнович, – прошептала Юля, хлебнув вина, – извините! Но я… я правда так думала!
– Верю, верю. Ешь тортик, ешь. Похудела, вижу! Ты почему из больницы-то удрала?
– Да как вам сказать? Нечего там делать, в этой больнице! Чувствую, поправляюсь, значит – пора идти на работу.
Егор Семёнович одобрительно хмыкнул и закурил. Он был невысок, худощав, слегка лысоват и страдал одышкой. Какой джигит! Нет, он совершенно не походил на джигита – ни в старых джинсах и свитере, как сейчас, ни в синем мундире, ни с ледяной суровостью на лице, когда разносил кого-то с трибуны в конференц-зале. Кабы не эта суровость, гораздо больше напоминал бы Башмачкина из «Шинели».
– Хорошо, Юленька, хорошо! Мне приятно видеть, что ты так рвёшься работать. Раньше-то за тобой такого не наблюдалось. Шучу, шучу! Но Инна Сергеевна очень зла на тебя.
– Я знаю, Егор Семёнович. Вы, пожалуйста, ей замолвите за меня словечко!
– Договорились.
Выпив со своей гостьей ещё вина, Топорков снова улыбнулся.
– Так эти два раздолбая тебе сказали, что подождут тебя у подъезда?
– Да.
– Ну, это они грозились. Делать им больше нечего, кроме как ерундой такой заниматься!
Юля сделала жест, означающий, что её бы это не удивило. Тогда Егор Семёнович встал, подошёл к окну и отдёрнул штору.
– Да, их там нет. Позвоню водителю. Он тебя домой отвезёт.
Телефон был в комнате. Пока шеф покойного Хусаинова договаривался с водителем, Кременцова ела сливочный торт и думала, что соврать, если он пристанет с расспросами про больницу и про икону. Когда он вновь к ней присоединился, она пристала сама:
– Позвольте осведомиться, Егор Семёнович – кто они, вообще, такие?
– Азербайджанцы-то? Да они нормальные парни. Решили бизнес открыть в Москве, салон автохлама. Кое-кто стал втыкать им палки в колёса – несправедливо, необоснованно. Я вмешался.
– Значит, они – не бандиты?
– Какие к чёрту бандиты? Я ж тебе говорю – нормальные люди, с высшим образованием. Кстати, Юленька, а ты сыр с плесенью ела когда-нибудь?
Кременцова пылко выразила желание насладиться этим продуктом. Егор Семёнович, опять встав, приблизился к холодильнику и открыл его. В нём стояла только тарелка с кусками сыра.
– Если понравится, слопай весь, – сказал Топорков, поставив её перед Кременцовой, – пожалуйста, не стесняйся! Я его всё равно не буду.
У Кременцовой стесняться и в мыслях не было. Сыр пришёлся ей по душе.
– А вы дома что, совсем не едите? – поинтересовалась она, схомячив его и облизав пальцы.
– Нет, только пью. Ну, в смысле, вино и чай. Катенька покупала что-то, готовила. Я, конечно, был ей признателен, но мне даже тогда хватало нашей столовой. Сейчас – тем более. Иногда по дороге что-то перехвачу, соседка частенько приносит деликатесы. Вот этот сыр принесла.
– Она тоже бизнесом занимается?
– Нет, конечно! Она – хорошая женщина. Не в том смысле, что бизнесмены – плохие, а в смысле – сыр принесла потому, что добрая.
– И не замужем?
Прокурор улыбнулся.
– Не издевайся надо мной, Юлька! Я уже пожилой. Пятьдесят семь лет. Ты лучше скажи, почему сама не выходишь замуж?
– А не берут!
– Не ври! Не берут! Должно быть, сама женихам отставки даёшь – дескать, молодая, не нагулялась ещё? Смотри, когда нагуляешься – поздно будет.
Юля вздохнула и усмехнулась.
– Егор Семёнович, вы – как бабка старая на завалинке! Кстати, знаете, что мешает людям достигать счастья?
– Ну, расскажи. Интересно очень! Кто знает – может, тебя послушаю и достигну. Так что мешает людям достигать счастья?
– Иллюзия недостатка времени.
Топорков подумал – а может быть, сделал вид, что подумал, и согласился. Юле стало смешно. Ох, и старичок! Она не могла понять, зачем ему холодильник, если он ест в столовой, и для чего ему власть, если он легко и без оговорок соглашается с тем, что идёт вразрез с его представлениями о жизни.
– Да, да, глубокая мысль, – сказал Топорков, – и тонкая! Слишком тонкая. Чтобы её проанализировать, нужно время. А у меня – иллюзия, что у нас с тобой сейчас его мало. Так что, давай-ка поговорим о деле. Ты расскажи мне, Юленька, что случилось?
Юля, успевшая подготовиться, весьма складно всё рассказала. Точнее, всё, о чём посчитала нужным рассказывать.
– Интересно, – проговорил Топорков, хлопая рукой по столу. Юля согласилась. Она ждала продолжения. И оно последовало:
– Но всё-таки что-то с чем-то как-то не состыковывается. А, Юленька? Как ты думаешь?
– Что-то с чем-то? Как-то? Я бы сказала – ничто, ни с чем и никак!
– Ну, это ты зря. Вот смотри: допустим, маньячка старуху знает и от неё узнаёт про крик из окна. Артемьев не помнит, был ли третий ключ от квартиры. Если он был – всё ясно. Маньячка днём заходит к Артемьевой, убивает её, счищает с иконы изображение и уходит, заперев дверь. А вечером душит бабку, ранит тебя и мчится в Измайлово,к Хомяковой Ольге.
– А для чего ей было убивать Ольгу? Не понимаю.
– Тогда сначала спроси, для чего ей было Артемьеву убивать! Тут нужен специалист по психиатрии. Скорее всего, она себя идентифицирует с персонажем этой иконы и очень сильно боится разоблачения.
Кременцова, хмыкнув, снова взялась за торт. Он был очень вкусным.
– Теоретически успевала она в Измайлово? – продолжал Топорков.
– Ну да, успевала, – сказала Юля.
– Что, в таком случае, непонятно?
Юля молчала. Впрочем, рот у неё был занят.
– А я скажу тебе, что, – сам себе ответил Егор Семёнович, – непонятно мне, почему Алёшка, Царство ему небесное, едва труп Мартыновой обнаружив, сразу сорвался к Ольге? На чертовщинку его пробило? Или он полагал, что маньячка – там? Если так, почему тебя в машине оставил, с собой не взял? Ты маньячку видела.
– Потому, что я была босиком, – объяснила Юля, – и из меня ещё текла кровь.
Позвонили в дверь. Топорков пошёл открывать, сказав, что это уже приехал водитель. Он не ошибся. Прикончив торт, Юля поспешила в прихожую. Прокурор Ждановского района пожал ей руку и потрепал её по плечу.
– Ну, спокойной ночи! Завтра увидимся. И Алёшку нашего повидаем.
– Спокойной ночи, Егор Семёнович. Мне ваш тортик очень понравился.
Был уже второй час. Москва почти опустела. Водитель гнал «Мерседес» с сумасшедшей скоростью. Если видел впереди красный огонёк светофора, включал сирену. Он был спокоен и молчалив.
– Вам нравится быть водителем? – вдруг спросила у него Юля.
– Как вам сказать? Есть плюсы, есть минусы.
– Плюсов больше! Я точно знаю.
– Да? Расскажите, пожалуйста.
Юля стала нести какую-то чушь. С нею иногда такое случалось. Даже и не пытаясь понять, о чём она говорит, водитель прибавил скорости, хотя это было уже, казалось бы, невозможно. Включив при съезде с кольца сирену и маячок, он не выключал их вплоть до подъезда. Прежде чем выйти, Юля велела ему передать огромный привет Андрюшке, так как они были с ним друзьями.
Дома всё обстояло благополучно. Светка громко сопела из большой комнаты. Кременцова легла в другой, застелив тахту. Ей дико хотелось спать. Но, едва её голова коснулась подушки, сон как рукой сняло. На неё напал лютый страх. Она долго мучилась, глядя сквозь темноту, разбавленную белёсым светом окна, на дверь – вдруг откроется? Наконец, глаза начали слипаться.
Вот тут-то дверь и открылась. Медленно. Очень медленно. Вошла женщина с рыжими волосами. На ней был светло-голубой сарафан. С порога она окинула взглядом комнату.
Моментально вынырнув на поверхность мутной, давящей дремоты, Юля захлебнулась реальностью. Ведьма здесь! Проклятая ведьма здесь! Вот она стоит, озираясь… Нет, вот идёт уже, шаря перед собой руками, будто слепая, хотя глаза у неё горят, как у кошки, пристально обводя все уголки комнаты. Улыбается! Да, ей, точно, смешно – и зубы белеют, и нос как будто сопит с шутливым сочувствием, а она, Кременцова, не может встать, не может пошевелиться даже, не может крикнуть – язык вдруг сделался деревянным! С жалкой тоской глядела она на ведьму. А ведьма шла. Она её видела, Кременцову, но повторяла сцену в хуторской церкви, чтобы поиздеваться, дать слабый проблеск надежды, а потом сделать то, для чего явилась сюда. Безвольно прощаясь с самой собою, Юля всё же отметила, что не сильно перестарался Гоголь, описывая на целой странице красоту панночки, и не сильно был виноват Алексей Григорьевич, не решившийся выстрелить ей в лицо, и не сильно с придурью была Анька, всосавшаяся в неё всей своей испорченностью и слабостью. Хороша была панночка! Ужас-ужас как хороша. Она шла к кровати не напрямик, а зигзагами от стены к стене, ощупывая всю мебель. Шла очень медленно, очень тихо – ни одна половица не скрипнула под её голыми ногами, сочно белевшими в полосе фонарного света с улицы. На одну секунду глаза её зацепились за глаза Юли и чуть прищурились, говоря: «Да, я тебя вижу! Я так, дурачусь сама не зная зачем, а на самом деле – конец тебе, Кременцова!»
От взгляда ведьмы по позвоночнику Юли пробежал ток, и она проснулась. В окно светила луна. Сквозь щели под рамами тянул ветер. Сердце не билось, а слабо дёргалось – как зверёк, попавший в капкан. На краю постели сидела Светка. Она курила. Пальцы её тряслись.
– Ты что, идиотка? – спросила Юля, приподнимаясь на локте.
– Мне стало страшно! Я не смогу так уснуть.
На столике у кровати стояла пепельница. Одним коротким движением погасив сигарету, Светка легла и прижалась к Юле. Та ощутила дрожь и холодный пот. Устало откинулась на подушку.
– Из-за чего тебе стало страшно?
– Да сон какой-то приснился.
– Сон?
– Да.
– Пошла вон отсюда!
– Нет, я останусь.
Сказав так, Светка закрыла глаза и сладко зевнула, рассчитывая уснуть под охраной Юли. Но та решила, что ей это всё не нравится. Она больно пихнула Светку локтем под рёбра и начала её щекотать. Светка зашипела и стала обороняться зубами. Зубы у неё оказались острыми, как у кролика. Кременцова решила не применять спортивные навыки. Так как прочих у неё не было, медсестра сразу взяла верх. Обеим от этого стало весело, несмотря на вымокшую повязку. Они смогли успокоиться только перед рассветом.
Глава двенадцатая
Проснулась Юля как от пощёчины. Бросив взгляд на будильник, похолодела. Час дня! Она принялась трясти и тормошить Светку. Какое там! Тощая, проспиртованная развратница лишь сопела и бормотала вздор, болтаясь, как обезьяна из поролона. Между тем, времени оставалось только на то, чтоб ополоснуться, одеться и продрать щёткой взрыв макаронной фабрики на башке – как-никак, не на карнавал предстояло ехать! Засунув Светку обратно под одеяло, чтобы ей крепче спалось, Юля за пятнадцать минут проделала все три дела, а после них – ещё два: достала из сейфа ствол с запасной обоймой и написала Светке записку следующего содержания: «Дверь никому ни под каким видом не открывать, квартиру ни на одну секунду не покидать, по шкафам не лазить, а то по заднице надаю!» Приклеив записку скотчем к зеркалу в ванной, выбежала, и, крепко заперев дверь на все три замка, отправилась в путь.
Погода стояла пасмурная. Дул ветер. Он пробирал до костей, хоть на Кременцовой были колготки, юбка почти до щиколоток и куртка, надетая поверх кофты. Стуча зубами на остановке и прижимаясь лбом к заднему стеклу переполненного троллейбуса, Юля думала, что, наверное, тепло будет Алексею Григорьевичу в земле, потому что он холоднее её гораздо, а через месяц, когда ударит мороз, от него уже ничего практически не останется. Старый, лязгающий троллейбус полз, тормозил, распахивал двери. Люди входили и выходили. Стекло потело и прояснялось. Ещё одна недурная мысль шла Юле на ум: а как можно жить, никогда ни с кем не прощаясь? Сколько людей пробегает мимо! С каждым прощаешься. Хусаинов – один из них. Это грустно, но до конца понять человека можно только тогда, когда его уже нет на свете. И это грустно, но только грусть беспредельна. Только за ней не стоит стена.
В метро размышления Кременцовой сделались неразборчивыми и вялыми. До Кузнецкого она ехала сидя, до Юго-Западной – стоя. Поднялась злющая. Возле выхода толпа баб пыталась продать цветы. Сунув в рожу самой противной из них своё удостоверение вместо денег, оставленных во вчерашней юбочке, Кременцова выбрала десять роз. Заодно спросила, на чём доехать до Востряковского кладбища. Ей назвали номер автобуса. Ждать его пришлось пятнадцать минут, поэтому Юля опять замёрзла и опоздала к началу заупокойной службы.
– А где платок-то твой, милая? – преградила ей путь в дверях кладбищенской церкви бабка, чем-то похожая на ограбленную цветочницу, – здесь тебе не публичный дом! Это божий храм! Совсем опаскудилась! Без платка в храм прётся! А ну, пошла, пошла вон отсюда! Зараза!
Юля опешила. Она видела Алексея Григорьевича в гробу, видела друзей и коллег, стоявших со свечками возле гроба, слышала пение, возносящее помыслы выше звёзд, однако всё это было заслонено от неё какой-то беззубой пастью, тявкающей ей прямо в лицо что-то непонятное про какой-то платок. На подмогу ей пришёл Бровкин. Что-то шепнув жене, стоявшей с ним рядом, он подошёл к старухе и объяснил, что Юля – не замужем.
– Ну, так что ж, что не замужем? – захлебнулась визгом старуха, получив некоторую поддержку со стороны ещё трёх, – говорю – не ходят в храм без платка! Не ходят! Вон, посмотри – пречистая Богородица на иконе и та в платочке! А эта дрянь без платка припёрлась! Паскудство это! Я говорю, не место ей в церкви нашей, апостольской!
– Богородице – тоже, – сказала Юля, и, оттолкнув заткнувшуюся старуху, приблизилась к Богородице. С полуметра всмотрелась в её глаза. Семнадцатилетняя мать Христа смотрела с печалью – более неутешной, чем материнская. Видимо, она знала, сколько людей будет перебито, замучено, сожжено и ослеплено во имя того, кого она прижимала к своей груди. А вот младенец-Христос смотрел озадаченно. Мир, должно быть, предстал ему не таким, каким представлялся с облака. Не иначе, всё оказалось ещё во много раз мельче.
Сообщив Юле, что отпевание скоро уж завершится, Кирилл подвёл её к гробу. Дал ей свечу. У гроба стояло человек сорок, и столько же – чуть подальше. Юля узнала весь руководящий состав Московской прокуратуры и двух медийных красавиц из Генеральной. Она увидела всех своих, от Инны Сергеевны и Егора Семёновича до уборщицы Таньки и секретарши Машки. Был и Андрюшка. Был и Перинский, уже вдрызг пьяный. Был Николай Петрович – тот самый следователь, которым Юля пугала в больнице Аньку. Почти все женщины плакали.
– Со святыми у-по-кой, – тянул басом дьякон. Ему подтягивали две девушки – судя по голосам, не меньше чем выпускницы вокального факультета Гнесинки.
Алексей Григорьевич был красив, хоть слишком напудрен. Однако, не было ощущения, что он может открыть глаза, улыбнуться, встать. Совсем не было. К Кременцовой шагнул Перинский. Шмыгая носом, он положил ей на плечо руку. Из бокового кармана его ветровки торчала бутылка виски. Инна Сергеевна не смотрела на Кременцову. Её большие глаза блестели от слёз, но тушь не была размазана.
– Юлька, Юлька, – надрывно скулил Перинский, трясясь в рыданиях на плече готовой убить его Кременцовой. Видимо, никаких других слов он вспомнить не мог. Когда отпевание завершилось, стали прощаться. Все целовали белый венец на лбу мертвеца. Перинский поцеловал раз двадцать, твердя при этом со всхлипами: «Юлька, Юлька!» Его оттаскивали втроём. Юля, наклонившись, не удержала слезинку. Она упала на длинный нос Хусаинова и скользнула вниз по его щеке, размывая грим. Свеча в сложенных руках покойника наклонилась. Её поправила дама из Генеральной прокуратуры.
А потом два могильщика стали прибивать к гробу белую крышку. Стук молотков звучал нестерпимо. Из свода он возвращался сплошным, раскатистым звоном. Гроб понесли к могиле Кирилл, Николай Петрович, Егор Семёнович и Перинский. Рядом с последним шёл, страхуя его, капитан Науменко – самый лучший в Москве кинолог. Могилу вырыли ещё утром. Дно её было устлано красно-жёлтым ковром из листьев, кружившихся над погостом.
– Мягко будет ему, – пробормотал кто-то, когда опускали гроб. Две или три женщины зарыдали. Каждый бросил на гроб по горсти земли. Достали платки, чтоб вытереть руки. Могильщики не спеша взялись за работу. Дышалось очень легко. Было очень тихо. И очень пасмурно. Юле захотелось уйти. Затравленно оглядев редкий лес крестов, холодно мерцавший под серым небом, она приблизилась к Бровкину и шепнула:
– Кирилл! Эксперты что говорят?
– Какие эксперты? – косо взглянул на Юлю Кирилл, которому перед этим что-то шептала на ухо Карнаухова.
– Про икону что говорят эксперты? Скажи, пожалуйста! Очень нужно.
Инна Сергеевна отошла. Старший лейтенант помолчал с минуту, вслушиваясь в отрывистый, методичный скрежет лопат, и проговорил:
– Ничего особенного.
– Как так?
– Ну, оклад – из меди, начало прошлого века. Доска – не помню, из чего сделана. Я тебе позвоню.
Юля попрощалась только с Андрюшкой, и то кивком, потому что он стоял с другой стороны могилы. Шла, не оглядываясь. Шла быстро, хлюпая – но не носом, а липкой сукровицей в ботинке. И даже если бы она знала, что никогда более не увидит ни одного из этих людей, столпившихся у могилы – не обернулась бы всё равно. Ей не было грустно. Ей было плохо.
Оказавшись на улице, она вспомнила про охапку роз, которую до сих пор держала в руках. Но не возвращаться же было! Доехав до Юго-Западной, она молча вернула розы цветочнице, побелевшей от страха, и, провожаемая тревожным шёпотом всего рынка, бегом спустилась в метро.
От транспортной остановки к дому она хромала. Сукровица при этом чавкала так, что люди смотрели – притом сначала на ногу, и лишь затем поднимали глаза к бледному лицу растрёпанной, худой девушки в длинной юбке. Возле подъезда опять стояла толпа подростков. Они разглядывали громадный джип – «Тойоту Лэнд Круизер», припаркованный так, что к подъезду можно было пройти лишь боком.
– Что за мудак так ставит машину? – крикнула Кременцова, зверски ударив левой ногой по бамперу, – что за сука?
– Да два каких-то мордоворота и коротышка в очках, – сказали мальчишки. Юля остановилась и поглядела на них.
– Коротышка – худенький? С кривым носом?
– Да. И плешивый. Так это что, дружбаны твои?
Юля поднялась к себе на этаж пешком. На площадке, к счастью, ни одна лампочка не горела. Чуть отдышавшись, Юля сняла ботинки, вынула пистолет, и, щёлкнув предохранителем, осторожно подошла к двери своей квартиры. На плитках пола остались гнойные отпечатки ее ступни. Нога без ботинка болела меньше, но её состояние после долгой ходьбы было ужасающим.
Тишина за дверью не успокоила Кременцову, так как стальная дверь имела хорошую, с двух сторон, обивку. Достав ключи, Юля очень тихо открыла все три замка, и, тихо вдохнув, с нажатием ручки рванула дверь на себя.
Светку убивали на кухне. Бил её, лежавшую на полу, маленький бухгалтер. Ногами. Она стонала гораздо тише, чем он дышал. Пижама на ней была вся пропитана кровью, и на полу были пятна – свежие, алые, и подсохшие, тёмно-красные. Коротышка махал ногами осатанело. Удары шли по вискам, по рёбрам, по почкам. Два рослых гопника, сидя за пластиковым столом, который Юля купила всего неделю назад, курили, скучали. Один из них говорил о чём-то. Кажется, не о том, что происходило. Первым заметил Юлю бухгалтер. Он замер и заорал:
– Стреляйте, стреляйте! Это она!
Его крик был лишним – оба уже вскочили, выхватив пистолеты. Лейтенант Кременцова стреляла не так блистательно, как дралась. Но и не так скверно, как занималась сексом. Болтливого молодца она уложила выстрелом в лоб. Второго, который ей показался вовсе несимпатичным, изрешетила пулями. Шесть из них были точно лишними. Коротышка с визгом полез под стол. Подняв Светке веко и вызвав Скорую, Юля извлекла его на свет божий и начала выламывать ему руку. Он ей всё рассказал – нестерпимо громко, но вполне внятно. Суть была такова. Обидевшись на неё, он призвал на помощь бандитов, которые крышевали Люблинский рынок. Сошлись на тысяче долларов. Отморозки встретились с Эльсинорой. Она дала им визитку. Открыла Светка сама.
Последнее показалось Юле невероятным. Однако, поразмышляв, она пришла к выводу, что её подружка ещё спала, когда пришли суки, и дверь открыла спросонок. Чёртова идиотка! Чёртова дурочка!
Размозжив коротышке голову сковородкой, лейтенант Кременцова одним движением сорвала со Светки липкие тряпки и широко раскрыла глаза. Да, она должна была это видеть. Иначе было нельзя. Прекрасная медсестра уже не стонала. И не дышала. В её огромных глазах с длинными ресницами почему-то не было ничего, кроме удивления.
– А кого тут откачивать? – с тем же чувством спросила, осмотрев трупы, девчонка с красным крестом на спине – та самая, поза-позавчерашняя.
– Уж, во всяком случае, не меня, – ответила Кременцова, и, встав с колен, приставила пистолет к своему виску. Глаза медработницы стали злыми.
– Брось пистолет! А ну, брось! Я кому сказала? Вот дура!
Юля изо всей силы втиснула ствол в висок, чтоб раздавить болью протесты жизни, безжалостно вырываемой из красивого, молодого, сильного тела. Боль получилась адская. Палец сам нажал спусковой крючок.