Глава пятнадцатая
– Что с вами случилось ночью? – спросил заведующий.
– Не знаю. Я пошла в туалет и как-то упала.
– Ведь я вам категорически запретил ходить без помощи медсестёр!
– Но меня тошнило! Знаете, как тошнило?
– Знаю.
Сидя на стуле, заведующий смотрел на Юлькину ногу. Сестра ждала, держа в руках перевязочную салфетку, смоченную раствором.
– Тошнит от интоксикации. А причина её – плохая работа почек. Они не выдерживают воспалительного процесса.
Юлька молчала.
– Сегодня пятница, – продолжал заведующий, вставая, – до понедельника вам поколют антибиотик, а в понедельник будем смотреть.
– На что?
– На анализы. На температуру. На ногу.
– А если всё будет плохо?
– Будем решать, что делать.
– Какие могут быть варианты?
– По сути, один-единственный: не позволить вашей ноге в могилу вас утащить.
После перевязки подали завтрак. От пшённой каши Юлька решительно отказалась, но взяла кофе и два куска хлеба с маслом. Ей было лучше, чем ночью. Гораздо лучше. Ленка, Танька и Сонька, примчавшись в первом часу, застали её за чтением Гоголя.
– Хватит умничать! – заорала Сонька, вырвав у неё книгу, – смотри-ка, что мы тебе принесли!
Они принесли гитару в плотном чехле. Гитара была испанская, красоты такой, что её хотелось вылизать языком.
– Обалдеть! «Альгамбра»! – пробормотала Юлька, коснувшись пальцами струн, – она ж дорогая!
– Пять косарей! – похвасталась Сонька.
– Где вы их, твари, взяли?
– Матвей расщедрился.
– Он приедет?
– Попозже, вечером. Слушай, нам в магазине её неплохо настроили, но потом мы в ЦУМе стали на ней играть, и – полная хрень!
– Ну да, струны тянутся, потому что новые. Вот сейчас мы её подстроим.
Юлька играла лёжа. Из палат высунулись больные. Три медсестры, вихрем пролетавшие мимо, остановились послушать.
– Ух, ты! Прикольно! – зааплодировала одна из них, когда Юлька сдулась, немножко не доиграв «Кумпарситу», – ты в музыкальной школе училась, да?
–Её обучала я, – отозвалась Сонька, сидевшая на кровати, возле ног Юльки, – у меня нет никаких проблем ни с одним из стилей.
У Таньки слов не нашлось. Зато Ленка тут же сделала заявление, что у Соньки нет никаких проблем разве что с прыщами на заднице, но их стиль ещё более загадочен, чем у кубиков на картинах её, Ленкиного, папы.
– Сонька права, – возразила Юлька, – ведь Гамлет прав и тогда, когда он неправ. Из этого следует, что он может учить тому, чего не умеет.
Медсёстры быстро ушли.
– Ты это о чём? – зевая, спросила Ленка.
– Она за мной повторяет, – сказала Сонька, – но это зря. Я уж отказалась от мысли, что Гамлет правильно поступил, когда чуть не бросился с обнажённой шпагой на свою маму. Он должен был её задушить.
– Зачем? – изумилась Ленка, – чтобы лицо у неё сделалось распухшим и синим? Но это было бы свинством по отношению к маме!
– Но это – правильно. Шпага здесь ни при чём. Оружием нужно обороняться, а не закалывать матерей.
– За что он хотел её заколоть? – поинтересовалась Танька, ясно давая понять, что её устроит любой ответ.
– Разве это важно?
– Да.
– Она вышла замуж за нехорошего человека.
– За отца Гамлета?
– За того, кто его убил.
– Она была в теме?
Сонька вместо ответа сделала жест, который, по впечатлению Юльки, мог означать абсолютно всё что угодно. Но Танька, видимо, уловила его значение, потому что лицо её отразило серьёзнейшую работу мысли.
– Да, интересная ситуация! Но не знаю. По мне, так всё это бред.
Юльке стало грустно. Она спросила:
– Вы что, без водки пришли?
– Без водки, – был ответ Соньки, – но с коньяком. Но ты его пить не будешь. Он – для врача.
– Давайте лучше врачу отдадим гитару!
Закуску в виде рыбных котлет, а также стаканы взяли в буфете, послав для этого туда Ленку. Когда она выходила с блюдом, буфетчица – добродушная белоруска предпенсионного возраста, говорила ей:
– Ты приходи ещё, моя кисонька! Приходи, моя золотушка! Бывают же хорошие девочки! Где ты учишься?
– В МГУ, – пропищала Ленка, – на историческом факультете!
– Ой, моя ягодка! Так вам что, совсем стипендию там не платят?
– Да она вся уходит на общежитие!
– Ой, бедняжечка! Крохотулечка! До чего ж на дочку мою похожа! Дай-ка я вам ещё помидорчиков положу, мои золотые рыбки!
В стаканах был поганый компот. Пришлось его выпить. Достав затем из кармана куртки бутылку с акцизной маркой и содержимым цвета слабого чая, Ленка зубами сорвала пробку.
– Лей его весь, – предложила Сонька, – махнём по сто двадцать пять.
Когда, отдышавшись, взяли по куску хлеба и по котлете, Ленка заныла:
– Свинство! Вот свинство!
Сонька сопела.
– Я тебя, …, убью! – прохрипела Танька, – три этажа бухла – и нечего сшиздить, кроме бутылки с криво приклеенным фантиком, на котором написано «Коньяк Греческий»?
– Пошла на …! – взорвалась Ленка, – у тебя – пасть кривая, а на роже написано «шваль рязанская»!
– А в табло?!
– Да на, …, в табло!!!
Разнимала Юлька. У Соньки одна рука была занята помидором, другая – хлебом. Она только наблюдала, как и буфетчица, слышавшая весь спор. Взглянув на её лицо с пухлыми веснушчатыми щеками, можно было подумать, что и она хлебнула из принесённой Ленкой бутылки с надписью «Коньяк Греческий». Но поганый этот коньяк разжёг в Юльке силу. Ленке досталось от неё в челюсть, а Таньке – по лбу, после чего они успокоились и опять уселись на стулья. Юлька опять легла, едва ли не в первый раз за всю жизнь ощущая полную удовлетворённость своей работой.
– Мне-то за что? – пропищала Ленка, трогая челюсть, – я, вообще, при чём? Все отлично слышали, что она начала меня задирать! Как это животное, вообще, в больницу пустили?
– Лучше заткнись, – проворчала Танька, трогая лоб, – а то ведь ещё схлопочешь! Ты меня знаешь.
Сонька взяла второй помидор. Они были маленькие и вкусненькие. Буфетчица, покачав головой, вернулась к своим кастрюлям. Вскоре она повезла обед по палатам. Привезла Юльке.
– Можно на четверых? – попросила та, – девчонки голодные! Их в студенческом общежитии плохо кормят.
– Зато, как я вижу, неплохо поят!
Четыре порции белоруска всё же дала, пояснив при этом:
– Сегодня много народу выписалось, поэтому много порций осталось. Приятного аппетита.
– Огромное вам спасибо, – ангельским голоском отозвалась Ленка, взяв ложку, – когда профессоршей стану, возьму вас к себе работать! Кухаркой.
– Эх, миленькая моя! У меня соседка – профессорша. Так она уж пятнадцать лет одни сапоги, бедняжечка, носит! Пятнадцать лет! А ты говоришь, кухаркой!
– А сколько лет ей самой?
– Да уж пятьдесят. А толку-то что?
– Действительно, в таком возрасте нужно, кроме сапог, что-нибудь ещё надевать, – заметила Ленка под дружный хохот подруг, – иначе, конечно, толку не будет.
Борщ был неважным, зато пюре с теми же котлетами и кружочками масла сожрали быстро и молча. После обеда вчетвером пели детские песенки под гитару. Играла Танька, знавшая семь аккордов. За этим делом их и застал заведующий, который в пальто шёл к лифту.
– Уже поём? Славно! Значит, через недельку будем плясать, – пообещал он, потрогав лоб Юльки, – но всё же очень громко не пойте, поберегите силы. Температурка есть небольшая. Нога болит у вас?
– Почти нет. А вы что, уходите?
– Да. Вернусь в понедельник. И сразу – к вам. До свидания.
– До свидания!
Когда врач ушёл, Танька положила гитару и разревелась. Резко, без повода. Это было так необычно, что Ленка, Юлька и Сонька почти минуту глядели на неё с вытянутыми лицами, ничего не предпринимая. Танька рыдала, как над покойником, в три ручья.
– Что произошло? – спросила, наконец, Сонька, тряхнув её за плечо. Но ответа не было. Были всхлипы, писк, визг, скулёж и тому подобные звуки.
– Надо позвать медсестру, – предложила Юлька, – пусть она вколет ей что-нибудь.
Танька неожиданно испугалась и обрела дар речи.
– Не надо звать медсестру! Я боюсь уколов! Очень боюсь!
– Тогда говори, почему ты плачешь?
Танька задумалась. Создалось впечатление, что вопрос поставил её в тупик. Но только не Ленку.
– Да знаю я, почему она разревелась! Ей стало жалко кузнечика.
Танька вздрогнула. Потом вспыхнула.
– Что, что, что? – не поняла Юлька.
– Ей стало жалко кузнечика! Ну, того, о котором мы пели песенку только что. Лягушка, типа, пришла и съела кузнечика. Эта дура и расслюнявилась. Ведь она ни разу в жизни не плакала! Вот плотину и прорвало.
Сказанное Ленкой казалось невероятным, но лицо Таньки ясно и недвусмысленно говорило о том, что она права.
– Лягушка, типа, пришла и съела кузнечика? – повторила Юлька, – как интересно! А почему он ей в рыло, типа, не дал?
– Он, может быть, дал, и даже не один раз. Но толку-то что?
– Лягушка не убежала?
– Очень возможно, что убежала. Потом вернулась назад. У неё хватило мозгов додуматься, что кузнечик – не тот чувак, которого нельзя съесть, даже если он отбивается всеми четырьмя лапками.
– Хватит бредить! – всхлипнула Танька, – я не люблю кузнечиков, потому что они – зелёные! Этот цвет меня раздражает!
– Вот оно что! – протянула Ленка, – а как насчёт крокодилов? Из твоих слов можно сделать вывод, что ты и их не особо любишь.
Тут Танька вдруг разозлилась.
– Ублюдки, …! Я их ненавижу! Говно зелёное! Мрази! Бедная зебра подходит к речке попить, а эта тварюга, грёбаное бревно, хватает её своей сраной пастью и начинает жрать! Это как, по-твоему, правильно?
– Но он – хищник! Он может жрать только мясо. Он так устроен. Что ж ему, с голоду подыхать?
– А пускай жрёт рыбу! У рыбы нет ни мозгов, ни нервов! Ей наплевать, когда её жрут! Что, если лень жопой пошевелить, чтоб рыбу поймать, так давай на зебру бросаться? Нормально, …! Офигенно!
Сонька взяла ещё один помидорчик. Ленка и Танька вскоре пошли за водкой, поскольку выяснилось, что Танька заплакала оттого, что её стала угнетать больничная атмосфера, а шок, отразившийся на её лице, когда Ленка высказала догадку, был вызван не проницательностью подруги, а её тупостью. Оказавшись с Сонькой наедине – сновавшие и бродившие мимо люди были не в счёт, Юлька рассказала ей обо всём, что случилось ночью. Сонька встревожилась.
– Обалдеть! Я с тобой сегодня останусь на ночь.
– А как ты спать собираешься?
– Я останусь не для того, чтобы спать! Я буду сидеть на стуле.
– Вот тебе шпага.
И Юлька вручила Соньке пилочку для ногтей. Сонька осмотрела её. Высунув язык, лизнула им остриё, чёрное от крови.
– Ведьмина кровь! Она – на моих губах.
– Ты что, заболела?
– Нет. Я решила узнать вкус крови того, кто пролил твою.
– Тварь! Ты меня любишь?
– Нет. Но мне без тебя нельзя. Я не люблю ноги свои за то, что большие пальцы на них слегка оттопырены, но другие ноги мне не приделаешь. Это больше, чем остывающая любовь. А ты мне, к тому же, немного нравишься. Ответ ясен?
– Да. А Серёжку?
– Его люблю. Но он – импотент.
Юлька рассмеялась.
– Да, тут я круче! Ну, так и быть, проведу с тобой одну ночь.
– Я и послезавтра к тебе приду. Тебя ведь, насколько я понимаю, до понедельника вряд ли выпишут. Завтра Ленка с Танькой на ночь останутся.
Названные особы приволокли две бутылки водки, колбасы, хлеба и гроздь бананов. Когда они появились, Юльке вводили антибиотик.
– Вам пить нельзя, – предостерегла её медсестра, взглянув на пришедших. Водка при этом была у Ленки за пазухой.
– Так я пить и не собираюсь, – пожала плечами Юлька, – с чего вы взяли, что у меня есть это намерение?
– Да! – оскорбилась Сонька, – мы вовсе не из Парижа. Что это вам в голову взбрело?
Медсестра, судя по её взгляду, брошенному на Соньку, была в натянутых отношениях с классикой. Залепляя место укола пластырем с ваткой, она сказала Юльке:
– Там, в двух палатах, освободились места. Вы где хотите лежать – ближе к ординаторской или к душу?
– К буфету, – опередила Юльку с ответом Ленка, – ваш душ ей в … не свистел! Она без него шесть лет как-то обходилась, а без еды – ни одного дня.
– Ни одной недели, раз уж на то пошло, – уточнила Юлька. Чуть помолчав, прибавила, – тут останусь. На свежем воздухе лучше.
Танька и Ленка ходили ещё за водкой. Шли они с песнями, возвращались с матерной бранью.
– Пришлось охраннику дать одну, чтоб он нас впустил, – пояснила Танька, скручивая с бутылки пробку, – хорошо – водка совсем дешёвая! Вдруг палёная? Круто будет, если он сдохнет!
– Но тогда сдохнем и мы, – заметила Юлька. Танька хотела презрительно рассмеяться, но подавилась кусочком пробки и зашлась кашлем, колотясь лбом о спинку кровати. Под этот кашель Ленка с пафосно поднятой головой и вскинутой бровью тоненьким голоском озвучила её мысль:
– Да и … бы с нами! Надо смотреть на себя чужими глазами.
– Чьими? – спросила Юлька, отпихнув Таньку ногой, чтоб кровать не дёргалась.
– Крокодильими.
– …! А слёзы не потекут?
– Да какая разница? Ты что, думаешь, крокодил от жалости плачет? У него слюни просто не могут течь без того, чтоб не текли слёзы.
– Так это и есть любовь! – воскликнула Сонька. Ленка и Юлька взглянули на неё с удивлением.
– Нет, нет, нет! – отчаянно замотала головой Ленка, – нет! Не любовь!
– Ну, а что ещё? Обычно сперва жалеешь, а потом любишь. Без жалости нет любви. Без слёз нет слюней. Логично?
На Танькин кашель со всех сторон бежали медсёстры. Они позвали врача. Он Таньку увёл и привёл обратно без пробки. По коридору бесцельно шлялся с палкой старик. Он злобно косился, проходя мимо, и, наконец, не выдержал.
– Да вы свиньи! Тупые, грязные свиньи! Кто вас воспитывал?
– Иди в жопу, дед, – огрызнулась Ленка, – мы всё равно тебе не нальём! Ещё ласты склеишь от такой водки, и тогда бабка твоя нам сиськи поотрывает.
– Да ты паскудница! – орал дед, – вы просто бессовестные! Вам что здесь, публичный дом?
– А мы что, даём здесь кому-то?
– Откуда вы такие взялись? Кто ваши родители? Вот бы мне на них посмотреть!
– Отличная мысль! Дай сюда костыль, я тебя к ним мигом спроважу!
Танька миролюбиво сунула ворчуну банан. Старик отмахнулся, сказав, что он – не орангутанг и что обязательно пойдёт жаловаться врачу. Сонька начала имитировать предынфарктное состояние. Юлька, вновь взяв гитару, стала играть романс «Ночь светла». Престарелый склочник, оравший, что таких в клетке надо держать, осёкся на полуслове.
– Играешь-то хорошо, – пробормотал он, когда отзвенел последний аккорд, – эх, девочки, девочки! Что у вас в головах творится? Должно быть, Бог один это знает.
И, стуча палкой, грустно зашаркал в свою палату.
Матвей пришёл после ужина. Водка к этому времени уже кончилась, как и деньги. Однако, Ленка, Танька и Сонька, казалось, не были рады видеть Матвея. Они вдруг все как-то разом стихли и напряглись. Он также не улыбался. Его злой взгляд лишь скользнул по Юльке, как по какому-то ничего не значащему предмету. И это Юльку задело.
– Матвей, привет! – сказала она осипшим от водки голосом, – у тебя проблемы?
– Вроде того, – ответил Матвей и стал снимать куртку. Три коломчанки тотчас вскочили и забежали за свои стулья, как будто те могли быть преградою между ними и разъярённым Матвеем.
– Это не мы! – пропищала Ленка, – честное слово! Клянусь, не мы! Это были воры!
– Заткнись, овца! – процедила Сонька и очень громко прибавила, – что случилось? Ты хоть скажи, что случилось?
Танька только моргала, силясь изобразить лицом своим возмущённое изумление. Но лицо ей не подчинялось.
– Идите сюда, ко мне, – приказал Матвей, сев на койку. Ленка, Танька и Сонька повиновались, как бандерлоги, которых позвал Каа. Матвей, стиснув кулаки, начал говорить, и из его слов Юлька поняла, что случилось. Приехав вечером на Новокузнецкую, он увидел, что из квартиры исчезло всё – картины, рояль, золотые ложки, вазы, иконы, книги.
– Это не мы, – повторила Ленка, когда Матвей умолк, сорвав голос, – честное слово! Зачем нам вся эта дрянь? Золотые ложки мы никогда не видели, что ли? Да это просто смешно! Если бы там были конфетки, то я бы штук пять взяла, может быть, но на другой день купила бы десять!
– Заткнись, овца, – повторила Сонька, – Матвей, прости нас, пожалуйста! Мы нечаянно.
Матвей молча прижал ладони к вискам. Юля Кременцова смеялась. Ей было очень смешно. Она умерла во вторник.
Глава шестнадцатая
Весна была затяжная. Только к началу мая пробились из-под земли первые ростки, запахло черёмухой и сиренью. Проклёвывался сквозь краткую темноту предпраздничный день – восьмое. Солнце едва взошло. Туман над рекой ещё не вполне рассеялся. Его хлопья плыли вниз по течению, уменьшаясь и становясь прозрачней с каждой минутой.
Со стороны небольшого города с железнодорожным вокзалом ехал по очень старой, узкой бетонке, тянущейся среди бескрайних полей, такой же невзрачный, старый автобус. Он вёз к райцентру рабочих. У поворота на Кабаново автобус остановился. Передняя его дверь с грохотом сложилась, и вышла женщина. На ней были модные кеды, джинсы и кофточка. На плече у неё висела довольно большая сумка. Поблагодарив водителя в кепке, который тоже сказал ей что-то приятное и продолжил путь через левитановские просторы, женщина огляделась по сторонам. Тут всё было ей знакомо. Необозримая ширь лугов с обеих сторон реки под лучами солнца дымилась молочно-розовым паром. Заречный лес бесстрашно совал мохнатые свои лапы в огненный океан зари, разлившийся на полнеба. А впереди, до верхних лесов, чернели распаханные поля, прорезанные оврагами. На горе раскинулось Кабаново. За восемнадцать лет оно сделалось ещё больше – в нём много строили. К нему женщина не пошла. Она зашагала вслед за автобусом к небольшой деревне, мимо которой тот пропылил, скрипя на ухабах. То была Нижняя Кабановка. Она стояла в углу реки и оврага. Этот овраг тянулся среди полей, мимо Кабаново, к гребню возвышенности. На гребне зеленел дуб. Его было видно за двадцать пять километров.
Разглядывая дома и лающих на неё собак, женщина прошла сквозь маленькое селение, и, спустившись к ручью, присела на корточки, чтоб напиться. Вода была ледяная. Ветер звенел высокой, сочной травой. Кузнечики стрекотали, казалось, за каждым стеблем. Дышалось так замечательно, что теперь, после утоления жажды, хотелось только дышать, дышать во всю грудь. Идя вдоль ручья к Верхней Кабановке, женщина иногда останавливалась. Ей нужно было внимательно рассмотреть то бурный поток, бегущий среди камней под очень крутым обрывом, то одуванчики, то кусты с проклюнувшимися почками. Иногда она задирала голову и глядела из-под руки на дебри садов, цветущие над оврагом. За ними высились крыши с печными трубами.
Становилось жарко. Перед бугром, на котором стояла Верхняя Кабановка, ручей сворачивал в заросли. Перейдя его босиком, женщина обулась, после чего скользнула по деревушке лишь одним взглядом и пошла в гору, к большой деревне. Ей теперь трудно было идти с большой и тяжёлой сумкой. Одолев склон, она целую минуту стояла, пытаясь узнать деревню сквозь перемены, произошедшие с нею за восемнадцать лет. Не так уж их было много – по крайней мере, именно в этой части деревни. Дома стояли всё те же, дорога вверх тянулась всё та же. Но отличались они от детских воспоминаний столь же разительно, как, к примеру, взгляд с фотографии отличается от живого взгляда.
Чуть отдышавшись, женщина зашагала к дому с покатой крышей, который располагался за магазином. Дом тот был густо, со всех сторон обсажен кустами смородины и крыжовника. Тем не менее, даму в кедах заметили и узнали издалека, так как сквозь кусты прозвенел мальчишеский возглас:
– Тётя Марина приехала!
За ним вслед прозвучал другой, уже подростковый:
– Что ты орёшь? Это не она!
– Да как – не она! Посмотри на уши!
– Я тебя самого сейчас, сволочь, за уши оттаскаю! – послышался из окна уже женский голос, – ты что себе позволяешь?
Маринка вспыхнула, что случалось с ней всякий раз, когда она слышала что-то про свои уши. Но настроение у неё совсем не испортилось. Машкины сыновья, одному из которых было тринадцать, другому – семь, открыли калитку. Приобняв старшего и проделав с младшим всякие обезьяньи штуки, считающиеся нормой, Маринка выпрямилась и увидела Машку, стоявшую перед ней с довольным лицом. Кузины расцеловались, и, обменявшись сотнями тёплых слов, направились к дому.
– Какая ты молодец, что приехала! – повторяла Машка, вводя сестру на террасу с пластиковыми окнами, – просто умница!
– Да я завтра уже уеду.
– А что так скоро?
– Работа ждёт. Так я вам здесь точно не помешаю?
– С ума сошла? Я здесь просто от скуки дохну! У этих двух поросят – столько важных дел, столько важных дел, что им не до ерунды вроде матери! Паразиты! Зря я к свекрови их не отправила! Хоть на пару недель могла бы смотаться в Грецию.
– А отец не даёт им выехать заграницу?
– Конечно, нет! Ведь я из-за алиментов всю его фирму ко дну пустила.
Маринка вытащила из сумки бутылку водки, коньяк, несколько пакетов с разными соками, торт, нарезку и много-много конфет. Накрыли на стол. Сожрав все конфеты, мальчики убежали к каким-то своим друзьям, которые звали их. Маринка и Машка, выпив по паре рюмок, вспомнили прошлое. Потом Машка стала рассказывать о своей работе, об алиментах, о сыновьях и о тёте Ире, которая умерла два года назад. Маринка больше молчала.
– Что тебе врач сказал? – пристала к ней Машка, – нужно будет ещё ложиться в больницу?
– Да нет, зачем?
– Бедняжка моя! Пережить такое! Я представляю! А как Матвей твой?
– Нормально. А что, беседка ещё цела?
– Которая сзади дома, в кустах? Цела. Туда пойти хочешь?
– Можно.
Сёстры взяли с собою коньяк и соки. Сад за долгие годы разросся невероятно. Груши и яблони стали высотой с дом. Две старые вишни кронами улеглись на крышу беседки. Смородина и крыжовник переплелись и образовали вокруг беседки кольцо, пройти сквозь которое можно было лишь в одном месте, да и то боком. Ближе к забору всё заросло крапивою.
– Наконец-то ты ко мне выбралась! – в сотый раз повторила Машка, вынув из-под скамеечки сигареты и закурив, – я так рада видеть тебя! Так рада!
– Я также рада, что у тебя всё неплохо, – отозвалась Маринка, достав свои сигареты, – ты знаешь, я не могла представить, что у тебя когда-нибудь будут дети.
– Да? Почему?
– Потому, что ты была шалбутная, как пацанёнок! Я думала, ты такой и останешься на всю жизнь. Так все, кстати, думали. Тётя Ира, помню, сказала, что у тебя вместо головы – телевизор «Темп». Пока по нему не стукнешь – не заработает!
– Она так говорила и про тебя. Да почти про всех! Одну только Аньку считала умной. Ты помнишь Аньку?
– Машка, меня в больнице не так усердно лечили, чтоб я забыла про Аньку. Она всё время вот тут сидела, на моём месте.
Выпили коньяку. В беседку запрыгнул кот – большой, рыжий, толстый. Косо взглянув на Машку и выжидательно – на Маринку, он потёрся плечом о ногу последней. Потом взобрался к ней на колени. Маринка стала гладить его.
– Соседский, – сказала Машка, – подумал, мы здесь что-то едим. Он, кстати, из того дома!
Взглянув туда, куда указала Машка, Маринка вдруг перестала гладить кота.
– Из Анькиного?
– Ну, да. Теперь там живут какие-то ставропольцы. Я их даже не знаю. Малоприятные.
– А давай к ним зайдём!
– Зачем?
– Ну, посмотрим, как там теперь всё стало. А заодно – познакомишься.
– Не хочу я с ними знакомиться, – отказалась Машка, – они меня задолбали и без знакомства. Свинячий ор стоит с утра до ночи! Вот уж скоро проснутся. Давай ещё посидим и пойдём на речку.
Раньше, чем коньяк был допит, Машкины слова подтвердились. Соседний сад огласился дикими криками, так как по нему стали бегать человек семь детей с чернявыми головами. Из дома им что-то взахлёб кричали отец и мать. Машка поднялась.
– Всё, пошли!
Кот с Маринки спрыгнул. Пошатываясь, кузины продрались с руганью сквозь крыжовник, и, обогнув по узкой тропинке среди кустов и овощных грядок дом, подошли к калитке. Открыть её они не сумели, и посему махнули через забор, одолеть который едва ли смог бы даже старший сын Машки. Путь к реке был даже в жару приятный и лёгкий – под гору. Пляж близ устья ручья, за Нижнею Кабановкою, представлял собой каменистый мыс. Справа от него шелестел осокой и камышом Лягушачий остров, а слева дыбился четырёхметровый обрыв, тянувшийся далеко. Под ним круговертил страшный сомовий омут.
Раздевшись, Машка с Маринкой полезли в реку. Они купались ровно одну секунду и вылезли почти трезвые, потому что вода была ледяная. По счастью, солнце в зените нагрело воздух до настоящей летней жары. Сёстры улеглись загорать на гладких камнях. Машка продолжала о чём-то пылко рассказывать. Но Маринка уже не слушала. Она думала о своём. Безмятежно, сонно шептались на ветерке плакучие ивы. В заводи бил хвостом по воде голавль, глуша мальков. Солнышко сквозь веки просачивалось в глаза янтарными пятнами.
– Задолбали строить, – ворчала Машка, – да ладно бы только строили, так ещё и заборов сраных повсюду нагородили! Там, где когда-то можно было пройти, теперь хрен пройдёшь. Если ты, к примеру, хочешь сходить на Святой колодец – делаешь крюк до конца деревни, а потом дуешь через поля, мимо Горюновки.
– Святой колодец? – напрягла память Маринка, – это ведь там, где когда-то была часовня, которая провалилась в землю?
– Ты в это веришь? – устало фыркнула Машка, – какого хрена часовне в землю проваливаться?
– Не знаю. Там лес, вообще, болотистый. Дед Силантий мне говорил, что Святой колодец он видел собственными глазами, когда в каком-то дремучем ельнике заблудился.
– При чём здесь Святой колодец? – взбесилась Машка, – и дед Силантий, тем более! Этот дед в своём собственном саду блуждал, когда нажирался, и видел там не такое! Я спрашиваю тебя: реально ты веришь в то, что часовни могут проваливаться сквозь землю?
– Я никогда об этом не думала. Но бывает и не такое.
– Да уж, особенно после дурки! Про Кабаново с его окрестностями такие штуки рассказывают – хоть фильмы снимай! То Святой колодец, то женщина в сарафане, то провалившаяся часовня, то чёртов дом…
– А кстати, в него кто-нибудь вселился? – перебила Маринка.
– Конечно, нет! До сих пор все его обходят за километр.
– Но ты-то в сказки не веришь! Поди, заглядывала туда?
– Да на хрен мне это надо?
Сказав так, Машка перевернулась со спины на живот и стала следить за речным течением, уперев подбородок в один кулак, поставленный на другой. Маринка не унималась.
– Давай заглянем в него!
– В кого?
– В чёртов дом.
– Так он не откроется! Ты ведь знаешь.
– Как – не откроется? Ты ж не веришь в то, что в нём живут черти! Значит, откроется.
– Отвяжись, Маринка! Достала!
Было уж часа три. Полежав ещё пятнадцать минут, Маринка и Машка начали собираться. В этот момент на пляж забрёл дед в спортивных штанах, резиновых сапогах и серой рубашке с длинными рукавами. В руках у него был спиннинг.
– Здравствуйте, девушки, – сказал дед, делая заброс. Почти долетев до противоположного берега, блесна шлёпнулась в мелководье среди кувшинок.
– Здорова, дед! – ответила Машка и обратилась к Маринке, – вот человек с Верхней Кабановки. Ты у него спроси про свой чёртов дом.
Маринка, одевшись, стала следить за дедом. Тот, дав блесне достичь дна, рванул её кверху и стал наматывать на катушку леску. Катушка тихо скрипела.
– Что у меня-то про него спрашивать? – буркнул дед, выдернув блесну из воды, – не больше других я про него знаю.
– А вы Безносиху помните? – привязалась Маринка. Дед поглядел на неё.
– Как не помнить? Помню.
– Наверное, и в гостях у неё бывали?
– Как не бывать? Бывал. В деревне – восемь домов. Кто ж у кого не был?
– А она правда ведьмой была?
– Да нет, вроде не водилось за ней такого. Баба была как баба. Всегда держала корову, двух поросят. А муж её, Митрофан, держал даже лошадь.
– Когда она умерла?
– Безносиха-то? Лет тридцать тому назад.
– А родилась здесь?
– Нет, после войны с мужем сюда приехала.
– А откуда, не знаете?
– Из Владимирской области.
Спиннингист отвечал с явной неохотой. Он уже уходил, вразвалочку поднимаясь на крутой берег.
– А можно я сигареткой вас угощу? – вскричала Маринка, выхватив из кармана «Мальборо Лайт».
– Спасибочки, бросил. И вам советую.
Удаляясь, дед через каждые шагов десять делал заброс с обрыва на середину реки. Блесна погружалась долго. Спиннингист тянул её к себе не спеша, рывками.
– А как вы щуку втащите на обрыв, если она клюнет? – полюбопытствовала Маринка, – сорвётся ведь щука-то!
Дед издалека не расслышал.
– Ась?
Машка повторила вопрос кузины и получила ответ:
– Она здесь не клюнет.
Маринка и Машка побрели к дому. Кабы не ветерок, идти им было бы тяжко. Машка хотела пройтись босиком по бетонке, но наступать было горячо, и она надела сандалии.
– Как же здесь хорошо! – сказала Маринка, вдыхая запах свежераспаханных, распростёртых с обеих сторон дороги полей. Потом поглядела вдаль, мимо Кабанова.
– А вон и дуб мой стоит! Богатырь! Красавец!
– Пойдёшь сегодня к нему?
– Ох, даже не знаю! Ну, разве что через час-другой, как станет прохладнее.
Двух сестёр нагнал самосвал, нагруженный щебнем. Остановился. Водитель высунулся.
– Девчонки, вас подвезти?
– Спасибо, не надо, – сказала Машка, – мы замужем.
Не пошла Маринка к своему дубу – хлестала с Машкой водяру. Мальчики сами разогревали себе обед. Однако, за ужин Машка взялась. В горнице всё было по-прежнему. Не было лишь икон, которые угнетали когда-то маленькую Маринку своей суровостью. Пожирая котлеты с рисом, Маринка слушала ребятишек. Они рассказывали, как днём ходили охотиться. Так они называли прогулку по лесу – но не по дальнему, страшному, что за дубом, а по другому, что примыкал к Кабанову слева. Это был даже скорее не лес, а роща, и из зверей в ней водились только кроты. Но мальчики уверяли, что точно видели в ней медведя.
– Да, что-то бурое промелькнуло между деревьями! – орал младший, – и это был огромный медведь!
– А может, корова туда зашла, отбившись от стада? – предположила Машка.
– Нет, на корову Сморчок не залаял бы, – сказал старший, – а он залаял! И долго лаял, как бешеный!
– Что ещё за Сморчок? – спросила Маринка. Машка хихикнула.
– Ну, тот самый, с которым мы, когда были маленькие, играли! Щенок с большими ушами. Помнишь?
– Конечно! Он ещё жив?
– Представляешь? Жив!
– Сколько ж ему лет?
– Дай соображу… В восемьдесят первом он был щенком. Значит, восемнадцать. Старый, конечно! Но ничего, весёленький.
– Да! Медведь его испугался! – завопил младший, – Сморчок как рявкнет, и медведь – кубарем от него! Через поле, к лесу! И скрылся!
– Так может, это кошка была? – с серьёзным лицом произнесла Машка. Мальчики задохнулись от возмущения. На глазах у младшего даже блеснули слёзы. Старший, взяв себя в руки, проговорил:
– Если это кошка была, тогда все мы – мышки!
– Это был слон, – ляпнула Маринка и прикусила язык, поняв, что ступила на тонкий лёд. Увы, было уже поздно.
– Нет, нет, это был не слон! – заверещал младший, – у слона – огромные уши! А у него были маленькие! Малюсенькие!