Спуск к хутору был крутой, и притом дорога тянулась не напрямик, а зигзагами, огибая бугры и рытвины. Пару раз возок накренился так, что Ребекка вскрикнула. Но Грицко и кони настолько приноровились к спуску, что ни они, ни он, судя по их взглядам, даже не отвлеклись от своих дремотных, туманных помыслов. Вблизи хутора паслось стадо – коровы, овцы. Их сторожили со всех сторон ухоженные борзые псы. Долговязый хлопец, сидя на камне, перебирал струны домры.
– Микитка, псарь, – представил его Грицко, – пастух наш недавно помер, так что пока Микитка пасёт, – и повысил голос, свесившись в сторону, – эй, Микитка! Здорова!
Микитка молча махнул рукою, явно досадуя, что ему оборвали песню.
– А девиц много у вас на хуторе? – поинтересовалась Ребекка.
– Десятка два осталось ещё. Пан быстро для них женихов находит. Он говорит, что всё зло – от девок и баб безмужних.
– А сам с Ясиной живёт?
– Да, порой случается и такое.
Достигли хутора. Возле мельниц Грицко рывком натянул поводья. Кони остановились. Три казака, проснувшись, повылезали. Ребекка спрыгнула с облучка, и Грицко один поехал к конюшне. Был уже полдень или без четверти. Запорожцы, зевнув, раскурили трубки и повели Ребекку к панскому дому. Один казак нёс её мешок, другой – обе скрипки, а третий – ноты. Было их два мешка. По хутору ошивались куры, бабы и свиньи. Они с большим интересом глазели на длинноносую незнакомку с чёрными волосами и переглядывались, обмениваясь без слов какими-то мыслями. Перед панской хатой стояли двумя рядами амбары. С трёх сторон хату обступал сад. Две груши росли в сторонке от остальных, справа от крыльца. Между их стволами была натянута бельевая верёвка. Стройная молодая женщина с очень бледным лицом развешивала на ней бабские чулки, рубашки и панталоны. Это занятие показалось Ребекке довольно странным, ибо лицо бледной незнакомки ошеломило её своей красотой. Да, её, её, знавшую любовниц трёх королей и обворовавшую их! Замерев на месте, Ребекка молча глядела.
Прекрасная хуторянка слишком была поглощена делом и напевала, поэтому ничего вокруг вообще не видела и не слышала. Перехлёстывая верёвку мокрым бельём, она так легко вставала на пальцы ног, что можно было подумать – её с трёх лет учили балету. На ней был белый платок от солнца и голубой сарафан, надетый поверх рубашки. Он был для девушки тесноват, рубашка прилипла к её вспотевшему телу так, что вполне очерчивались округлые ягодицы, стройные бёдра, вогнутая спина, упругие груди. Светло-русые волосы выбивались из-под платка на глаза красавицы, очень грустные и большие.
Три казака с облаками дыма ввалились в хату. Услышав стук их сапог по доскам крыльца, прачка обернулась, и – оказалась лицом к лицу с приблизившейся Ребеккой. От неожиданности красавица сделала шаг назад, комкая болезненно-тонкими, огрубевшими от работы пальчиками рубашку с пышными кружевами. Опять приблизившись к ней вплотную, Ребекка села на корточки и ощупала каждый палец сперва одной загорелой её ноги, а затем – другой, пытаясь понять, откуда у них балетные свойства. Выпрямляясь, она спросила:
– Тебя Ясиной зовут?
– Нет, я не Ясина, – пробормотала прачка, – я – Настя.
Голос был тихий, мягкий, встревоженный. Но не робкий. Ребекка не отрывала глаз от лица загадочной девушки.
– Это всё бельё панночек?
– И Ясины.
– Кто ты такая? Немедленно отвечай! Признавайся!
– Настя.
Три запорожца вышли из хаты и убрели, смеясь над Ясиной. За ними вышла она сама. Взглянув на неё, Ребекка также хихикнула: хоть Ясина и хороша была, а смешно смотрелась в голубом платье времён царицы Елизаветы, откопанном в сундуке покойной супруги пана. Вдобавок, платье из золотой парчи оказалось и не совсем по росту Ясине, коротко. На её ногах были дорогие шёлковые чулки, а обуви не было – туфли все оказались ей маловаты. На пальцах дворовой бабы блестели кольца с рубинами и сапфирами, в ушах – серьги до самых плеч.
Ясина не стала долго приглядываться к Ребекке. Её усмешка пришлась ей не по душе. Но досталось Насте. Подойдя к ней, Ясина вырвала у неё ночную рубашку и осмотрела её придирчиво, а затем подняла глаза на бледную прачку.
– Это ты, стало быть, так стирала?
– Да, – чуть слышно сказала Настя, – а разве где-то не чисто?
Так от Ясины несло горилкой и так глаза её вспыхнули, что Ребекка не удивилась бы, загорись она вся огнём выше дерева. Но Ясина вместо того вдруг стала хлестать Настю мокрой рубашкою по щекам, выкрикивая ругательства. Настя не уклонилась, не отошла, даже рук не вскинула – лишь зажмурилась и втянула голову в плечи. Платочек с неё слетел, задетый ударом, и белокурые волосы ослепительно разметались по сторонам. Ясину такое пренебрежение христианскими нормами распалило ещё сильнее. Она начала хлестать уже со всей силы, а силы было у неё много.
– Ты что, сдурела, пьяная дрянь? – крикнула Ребекка, толкнув её хорошенько. Ясина не удержалась – шлёпнулась на траву, взмахнув длинными ногами, и завизжала:
– А ну, пошла на конюшню, овца поганая! На конюшню!
Настя заплакала.
– Да за что, за что? – всхлипнула она. Щёки у неё стали красны, как гроздья спелой черешни на деревцах у забора. Ясина, зверски вздёрнув губу, рванулась подняться, но оступилась и опрокинулась вновь. Осознав, что худо ей будет, если помедлит, Настя подобрала подол сарафана и устремилась к воротам так, что вмиг её след простыл, лишь пятки сверкнули и всколыхнулась трава.
На шум вышли панночки. И вот тут у Ребекки волосы встали дыбом.
Глава шестая
Нестерпимое солнце стояло посреди неба. Зной висел неподвижный, душный. Улица опустела – свиньи и те попрятались от жары. Настя шла к конюшне. Слёзы ещё просились из её глаз, но она утёрла и те, которые были. Она ведь знала, что на конюшне – Грицко, который уж третий год смотрел на неё такими глазами, что ей немыслимо было бы показаться ему униженной страхом порки. Кричать от боли – это ещё ничего, а бояться стыдно. Земля жгла голые ноги, потому Настя шагала спешно, глядя на Днепр, синевший за огородами и лугами. Днепр казался ленивым, ласковым, сонным, но Настя знала, как он стремителен, как прожорливы его омуты, как студёно на глубине. Она вдруг представила, как взглянёт на неё Грицко, если её выловят через день. А если дней через десять, заволочённую круговертью в заводь за островком и всплывшую среди лилий? Дрожь прошла по ногам. Они замелькали вдвое быстрее.
Конюшня пана стояла на краю хутора, близко к церкви. Вокруг строения росли яблони – так росли, что редкий луч солнца дотягивался сквозь зелень и паутину на узких окнах до сотниковых коней, которых осталось на попечении Ивася с Грицком двадцать штук. Они все, кроме трёх коньков, которые притащили возок с Ребеккой, были арабские скакуны. Иных не признавал сотник. Тем трём конькам, распрягши и напоив их, сыпал Грицко овёс, когда вошла Настя.
Ивась ещё не проснулся, так как всю ночь сидел у реки, пытаясь поймать сома. Он спал на широкой лавке, накрытой толстым соломенным тюфяком. Взглянув на него, затем – на Грицка, который, увидев её, просыпал ведро зерна, Настя улыбнулась.
– Здравствуй, Грицко. Как съездили в Киев?
– Да ничего, – произнёс Грицко, отставив ведро, – привезли скрипачку.
– Видала.
– А ты зачем пришла?
– Как зачем? Разве ты не знаешь, зачем Ясина меня сюда присылает?
Грицко смутился. Видя, что он растерян, Настя приблизилась к Ивасю и тронула его руку.
– Да погоди, не буди его, – прошептал Грицко, и, подбежав к Насте, встал между ней и братом, – мы потом скажем ей, что велели тебе воды натаскать да отскрести пол, поэтому ты на два часа задержалась!
– Разве она поверит? – спросила Настя тихо и нерешительно.
– А куда она денется, если ей об этом скажет Ивась? Ивасю никак нельзя не поверить.
Некоторое время они молчали, глядя то на Ивася, то на высокий столб посреди конюшни, к которому он привязывал баб и девок для порки, то друг на друга. Один, казалось, о чём-то спрашивал, а другая знала ответ. Наконец, Грицко с внезапной решимостью взял красивую прачку за руку.
– Ну, пойдём!
– Куда мы с тобой пойдём? – удивилась Настя.
– Под дуб.
Ответ успокоил Настю, хоть и не сильно ей по душе пришёлся. Тихонько вышли.
Громадный пятисотлетний дуб стоял над оврагом, позади церкви. К нему вела извилистая тропинка среди кустов и крапивы. На небо было больно взглянуть. Горячей, влажной стеной стояло безмолвие. Ни один кузнечик не стрекотал. Добредя до дуба, Грицко и Настя спустились на дно оврага. Там, в лопухах, бежал по мшистым камням ручей. Попив и умывшись, Настя присела на кочку. Грицко, тем временем, сдвинул плоский, большой, приваленный к склону камень. За ним шло в склон углубление. Вытащив из него какой-то предмет, завёрнутый в тряпку, Грицко его развернул. То была доска размером почти как печной заслон, с одной стороны покрытая тёмной темперой. На другой стороне был начат портрет. Пока что имелись лишь очертания, но по ним уже можно было угадать Настю. Прачка не изъявила желания поглядеть на свой образ. Когда Грицко, прислонив стоймя доску к другому большому камню, достал из ямы горшочки с красками и две кисти, она слегка расчесала волосы гребешком, который висел у неё на поясе.
Грицко долго размачивал в ручье кисти, разводил краски. Наконец, начал. Точнее сказать – продолжил, встав перед доской на коленки. Дуб давал тень, спасавшую от жары. Но дышалось тяжко.
– Будет гроза, – промолвила Настя, взглянув на западный горизонт, который заволокло мрачной синевой.
– Не раньше, чем через час, – заметил Грицко, – а может, тучу и вовсе пронесёт мимо.
Следя за его работой, она невесело размышляла о чём-то. По её тонкой, белой руке, изящно державшей костяной гребень, ползла большая божья коровка. Ползла, ползла, потом вдруг остановилась на выставленном вперёд суставе запястья.
– Ты и её нарисуешь? – спросила Настя. Грицко мотнул головой.
– А почему нет?
– Потому, что вряд ли они там водятся.
– Где?
Из степной дали докатился, стихая, гром. Грицко, высунув язык, старательно вырисовывал что-то тоненькой кистью. Настя решила, что он рисует её лицо. Ей стало тревожно.
– Грицко! Скажи, кого ты рисуешь?
– Тебя рисую, – гораздо больше с испугом, чем с удивлением отвечал Грицко, бросив взгляд на Настю поверх доски, – разве здесь ещё кто-то есть?
– Маришка сказала мне, что на досках рисуют лишь Богородицу и угодников. А простых людей рисовать, даже и цариц – берут холст, натягивают его на раму, чтоб не болтался, раму ту золотят до чудного блеска, а на холсте уже и рисуют.
Грицко растерянно почесал затылок.
– Ну, это надо уметь. Холст – дело особое. Я учился только на досках. Да и потом…
Тут он вдруг запнулся.
– Ну, что потом? – сердито спросила Настя. Божья коровка, расправив крылышки, улетела.
– Если нарисовать тебя на холсте – все, пожалуй, скажут, что не на нём тебе надо быть. Ну, или подумают.
Сказав это, Грицко умолк. Молчала и Настя. Она ждала продолжения. Живописец смутился ещё сильнее.
– Ну, как бы сказать… У тебя в глазах страдания столько, что на тебя хочется молиться, как на Деву Марию.
– Да?
Мимолётная, как судорога, усмешка на губах Настеньки обожгла Грицку сердце. Он поспешил вернуться к работе, чтоб успокоиться. Но досада не отступала.
– Какой ты глупый, Грицко, – опять усмехнулась Настя, смахнув с ноги муравья, – совсем дурачок!
Дуб начал шуметь – подымался ветер. Светлые глаза Насти вдруг изменились, будто бы отразив мрачную часть неба.
– У Богородицы на глазах дитя её мучили и казнили! А я печальна лишь оттого, что Яська со мной неласкова, как напьётся! Если тебе не на кого молиться, Грицко, помолись на пана. Его печаль к великой святой печали куда как ближе!
– А что ж он так себя мучит? – тихо, но страшно проговорил Грицко, нанося мазки, – признался бы, чья ты дочь, и дело с концом! Кого он боится? Маришку с Лизой? Да пусть хоть лопнут от злости! Чем ты их хуже?
– А ты как будто не знаешь, чем я их хуже! – с горечью отозвалась Настенька, – на могиле их матери он льёт слёзы, просит прощения, что гулял от неё с холопкой! Лиза всё это слышит. А как холопку звали, едва ли он даже помнит.
– И всё же он тебя любит, Настя. Это уж точно.
– Да, верно. Любит, но совсем крохотной частью своего сердца. А остальной – ненавидит люто. Пуще его ненавидит меня лишь Лиза – за то, что мы схожи с нею. Лишь волосы и глаза не одного цвета.
С четверть часа молчали. Грицко работал сосредоточенно, быстро, не отрывая глаз от доски. Тем временем, дуб шумел всё сильнее. Грозная синева приближалась к хутору, заволакивая всё небо. Степь вдалеке колыхалась волнами, будто море. Яростно полыхали молнии. Глухо, рвано грохотал гром.
– Пора нам, Грицко, – объявила Настя, заколов волосы гребешком, – иначе утонем здесь. Собирайся.
Грицко, вздохнув, поднялся с колен.
– Эх! Ещё бы час, и – конец работе. Но, точно, надо идти.
Однако же, не успел он старательно завернуть и убрать картину, как по Днепру хлестнул ливень с градом. Спустя мгновение он обрушился на овраг. Настя, завизжав, полезла в пещеру, скрытую прежде камнем, благо что та была по размерам с большой сундук и плотно обмазана внутри глиной. Нашлось там место и для Грицка.
Долго и безмолвно лежали они ничком, бок о бок, глядя на растекающийся ручей. Им хотелось век так лежать, не думая ни о чём, даже друг о друге – просто смотреть на воду и слушать воду. Трава внизу полегла под её клокочущим, пенным шквалом, потом и вовсе исчезла в бурном потоке. Грицко уж начал бояться, что и пещеру зальёт, когда за рекою вдруг просветлело.
– Надо идти, – чуть слышно проговорила Настя. Её глаза, широко раскрытые на слепящий, звонкий от ликования жаворонков просвет, видели, казалось, что-то другое. Грицко молчал. Когда Настя стала приподниматься, желая выползти из пещеры, он положил ладонь на её лодыжку.
– Дай дождю кончиться.
– Оставайся! – вскрикнула Настя, резким движением вырвав ногу из его пальцев, – тебе, я вижу, с ней интереснее!
Прояснилось. Вспыхнула радуга над Днепром. По щиколотку в грязи шла Настя к конюшне. Проходя мимо церкви, она столкнулась с Ясиной. Та шагала из хутора – без чулок, задрав до колен подол дворянского платья.
– Ты где была, сучья дочь? – спросила она, схватив Настю за руку. Настя съёжилась под свирепым, пьяным, кошачьим взглядом.
– Да я… в овраге пряталась от дождя.
– Пряталась в овраге? – раздула ноздри Ясина, – но я велела тебе идти на конюшню! Ты там была?
– Не была! Мне пить захотелось, и я спустилась к ручью, да там… там уснула.
Ясина, хмыкнув, крепко взяла двумя пальцами Настю за ухо, и, заставив её нагнуться, поволокла. Настя сжала зубы, чтобы не застонать от боли – пальчики у Ясины были как клещи. Не обменявшись больше ни одним словом, дошли они до конюшни.
Там было весело. Ивась скрёб любимого панского жеребца и что-то рассказывал трём сидевшим на лавке девицам. Те смеялись, лузгая семечки. К Ивасю частенько ходили поболтать девки и молодые вдовы – в том числе те, которых случалось ему наказывать у столба по приказу пана. Когда Ясина с Настей вошли, веселье вмиг стихло. Девушки поняли, для чего любовница пана приволокла несчастную прачку. Любили Настю не все, но не было в хуторе человека, который ей не сочувствовал. Даже сама Ясина в минуты трезвости и особого просветления плакала у неё на груди, не находя слов, а панночки иногда дарили ей что-нибудь. Но в то утро ни о каком просветлении у Ясины ни один демон, живущий в её душе, даже не тревожился.
– Вы зачем явились сюда? – поинтересовался конюх, не прерывая работу. Отпустив ухо Насти, Ясина грубо толкнула её к нему.
– Да вот, полюбуйся! Послала её к тебе, а она в овраге с кем-то свалялась. Всыпь-ка ей так, чтоб она неделю сесть не могла!
– А с кем же она свалялась? – спросил Ивась и скосил глаза на овёс, просыпанный братом. Ясина, также на него глянув, с неудовольствием поняла, что сболтнула лишнее. Ей совсем не хотелось ссоры с Ивасем, однако Насте спускать никак нельзя было, ибо её провинность была ужасна: при ней, при Насте, её, Ясину, подняли на смех! Недолго длилась растерянность сотниковой любимицы. Помолчав, она перешла на крик:
– А я почём знаю? Пускай сама, дрянь, признается – не добром, так под розгами! Становись к столбу, сука!
Настя, закрыв пылающее лицо ладонями, поплелась к столбу, в котором посередине была дыра со вдетым в неё ремнём, чтоб руки привязывать. Но Ивась сразу остановил её.
– Погоди! И ты погоди, Ясина. Ты её присылаешь сюда почти каждый день. Пора передышку сделать. Не тебе сотник велел решать, кого и как сечь.
– Так ты что, не будешь её пороть? – спросила Ясина сдавленным голосом, обводя глазами углы конюшни. Она, казалось, искала, чем убить Настю.
– Я с нею поговорю, когда доскребу коней. А после неё я поговорю ещё и с попом. Но сейчас я занят работою.
На лице Ясины возникло что-то вроде усмешки, напоминавшей оскал убитой лисицы.
– Ты, как я вижу, просто не хочешь, чтоб знали, кто с нею был! Так, что ли, Ивась? Скажи, если так!
– Ясина, ступай проспись, – произнёс Ивась, улыбнувшись, – добром прошу! Убирайся.
– Ну, хорошо! Будь по-твоему.
Так ответив, Ясина плюнула, и, дав Насте звонкую оплеуху, выбежала на воздух. Лицо у неё пылало, как будто пару пощёчин влепили ей. Дойдя до колодца, она черпнула ведром воды, напилась, умылась и пошла дальше.
После дождя на улице сделалось посвежее. Переступив порог панской хаты, Ясина сразу увидела на столе немалый кувшин с горилкой и груду золота – кольца, серьги, браслеты. Все эти штуки принадлежали панночкам, но лежали ближе к Ребекке. Она сидела с веером карт и довольной рожей. Сёстры сидели с веерами побольше и невесёлые. Увидав Ясину, обе они смутились. Ребекка, хлопнув картой о карту, лежавшую на столе, во всю глотку крикнула:
– Вот вам, стервы! И ни хрена вы больше не накидаете, короли с десятками вышли!
– Что на кону? – поинтересовалась Ясина, плотно прикрыв за собою дверь. Весело скосив глаза на панскую любушку и хлебнув из кувшина, Ребекка отозвалась:
– Да у них уж больше ничего нету, кроме чулок и платьев, негодных и для кухарки в приличном доме! Дуру бьём по носу всей колодою столько раз, сколько карт у неё останется.
Тут Ясина заметила, что у панночек носы красные, а ребеккин носик, судя по его виду, ещё ни разу не подвергался расправе. Шагнув к Ребекке, Ясина вырвала из её рук карты и зашвырнула их в печь. Маришка и Лиза сразу швырнули туда свои и со стыдом встали, готовые к неприятностям. Но досталось Ребекке. Она хотела что-то сказать и открыла рот, но из него вырвались не слова, а истошный визг, поскольку Ясина молниеносно отвесила ей затрещину, от которой бык бы не устоял. Полетев со стула, скрипачка так взмахнула ногами в стоптанных башмаках, что те с них слетели. Пнув её пару раз пяткой по бокам и по роже, Ясина молвила:
– Тебя, сука, приволокли сюда для того, чтоб ты обучала панночек музыке, а не картам! Если ты ещё раз устроишь какое-нибудь паскудство или захочешь прибрать их золото, я тебя отдеру хворостиной так, что жить не захочется! Поняла?
– А кто ты такая, чтоб меня драть? – пискнула Ребекка, решив сначала всё выяснить, а потом, если что, лезть в драку. Ясина вместо ответа быстро поразмышляла о чём-то, глядя по сторонам, и вдруг, усмехнувшись, выбежала из хаты. Ребекка не без труда поднялась. Отряхиваясь, спросила:
– Куда она?
– Должно быть, горилка к горлу подпёрла, – предположила Лиза и рассмеялась, – или живот свело. Ой, хоть бы её какой-нибудь шмель в задницу ужалил!
Маришке весело не было.
– Как бы, Лизка, у нас с тобой животы сейчас не свело, – сказала она, и, обойдя стол, стала надевать свои драгоценности. Сестра тотчас последовала её примеру. У Ребекки возникла мысль запротестовать, однако в этот момент вернулась Ясина с длинной березовой хворостиной. Заметив этот предмет, две панночки вспыхнули до корней волос, но не отвлеклись от своего дела. Ясина, тем временем, важно села на лавку. Взмахнув прутом, приказала:
– Оголяй зад, госпожа Маришка! Ты – первая.
Услышав эти слова, Ребекка за один миг забыла про своё золото, чего раньше с ней никогда не происходило. Она была любопытна до неприличия, но не до расточительства.
– Яська, отец тебе запретил наказывать нас при ком-то, – с гневом проговорила Маришка, застёгивая браслет, – если ты пойдёшь против его воли, сама наказана будешь!
– Жидовка, вон! – вскричала Ясина. Ребекка, пожав плечами, холодно вышла без башмаков. Хотела она оставить дверь приоткрытой, чтоб наблюдать за происходящим сквозь щель, но младшая панночка, шагнув к двери, её захлопнула. Раздосадованной Ребекке осталось только податься в сад, чтоб, по крайней мере, наесться досыта груш, черешни и слив размером как крупные абрикосы. Но не успела она отойти на десять шагов от хаты, как из окошка раздался короткий свист. Он стал повторяться. Это свистела розга. Маришка под ней не плакала, только ойкала и ругалась площадной бранью.
– Не сквернословь, госпожа моя, – птичкой щебетала Ясина, охаживая её, – за карты с жидовкою не садись! И в золоте не ходи, женихов здесь нет! Горилку не пей, и девкам не позволяй! Вы с госпожой Лизой всего за несколько дней распустили их, дальше некуда!
С такими нравоучениями Маришке было дано примерно полсотни розог, после чего Ясина сказала:
– Хватит с тебя. Надевай штаны. А ты, госпожа, снимай!
– Ясиночка, честно – больше не буду в карты играть! – проскулила Лиза.
– Знаю, что будешь, если не выбить из тебя дурь! Заголяйся, быстро!
Лиза безмолвно терпела порку. Слыша лишь свист прута да голос Ясины, твердившей панночкам, что жиды распяли Христа и продали ляхам пол-Украины, Ребекка ела смородину, куст который рос перед погребом. На его открывавшейся вовнутрь дверце был намалёван краской казак, восседавший с кружкой верхом на бочке. Над его головой с ушами, похожими на ребеккины, была надпись «Всё выпью!» Рядом стоял ещё один погреб. Но оглядеть его, как и познакомиться с девками, ошивавшимися в крыжовнике, у Ребекки времени не хватило ввиду того, что Ясина довольно скоро велела панночке одеваться.
Вернувшись в хату, Ребекка застала Ясину всё в той же позе. Розга валялась у её ног. Маришка стояла с красным лицом, твёрдо обещающим смерть обидчице. Лиза, натягивая под юбку розовые подштанники, улыбалась и бормотала:
– Спасибо тебе, Ясинка! До гробовой доски тебя не забуду, душа моя!
– Теперь видишь, кто я такая? – весело обратилась Ясина к задумавшейся Ребекке, весь рот и щёки которой были в соку от смородины.
– Вижу, кто вы здесь все, – сказала скрипачка. Такой ответ Ясине пришёлся не по душе. Поглядев на розгу, затем – опять на Ребекку, она промолвила:
– Если курам за то, что они подпустили к себе лисицу, по паре перьев выдрали из хвостов, лисице бы надо хвост отрубить под корень!
– А ты попробуй, найди его у меня, – прозвучал ответ, – найдёшь – будет твой. Не найдёшь – куриный тебе воткну.
Решительный тон Ребекки не испугал Ясину совсем. Она наклонилась взять хворостину, и неизвестно, куда бы дело зашло, но тут вдруг за дверью какой-то хлопец спросил, можно ли войти. Панночки сказали, что можно. Тут же вошёл Ивась, обутый в красивые черевики, которые привезла ему из Житомира попадья. За ним следовала Настя без черевиков. Это была очень необычная пара, явившаяся внезапно. Ногой задвинув розгу под лавку, Ясина быстро перевела глаза с одного лица на другое. Под её взглядом Настя потупилась и остановилась посреди хаты.
– Дозвольте, панночки, сесть за стол, – попросил Ивась, без робости поглядев на дочерей сотника.
– Если ты по делу сюда явился, то дозволяем, – отозвалась Маришка, так как у Лизы была недавно с конюхом ссора, которая привела к удару ему в лоб палкой, – если же языком чесать – пошёл вон!
– По делу, – сказал Ивась и уселся так, как садился пан – разве что усы не пригладил, поскольку не было у него усов. По сходству его с Грицком Ребекка смекнула, кто он такой. Ясина, смеясь, обратилась к панночкам:
– Что стоите? Поди, не князь явился к вам – конюх, хотя и в княжеских башмаках!
Маришка и Лиза сели, слегка при этом поморщившись. Ивась будто даже не замечал Ясину. Он смотрел пристально на Ребекку.
– Настенька, сходи в погреб да принеси нам пива, сала и холодца, – сказала Ясина прачке, – да поживее!
– А ты чего такая довольная? – удостоил взглядом строгую воспитательницу Ивась, когда Настя вышла. Ясину снова разобрал смех.
– Мои госпожи довольны, и я довольна. Ведь вы довольны, панночки?
– Да, – сказала Маришка, – очень довольны.
– Я тут спасла всё их золото от жидовки, – снова заговорила Ясина, – они с жидовкой сели в карты играть! Не приди я вовремя – след простыл бы уже давно и золота, и жидовки.
– Тут не такое место, откуда можно удрать, – заметил Ивась, – Микитка пустил бы свору борзых по следу этой жидовки, и от неё не осталось бы куска больше свиного уха.
Ребекка обычно не обижалась, когда при ней её обсуждали таким вот образом, но от слов Ивася ей стало досадно. Должно быть, это случилось из-за того, что Ивась был сильно похож на брата и говорил его голосом. Поджав губы, Ребекка села на угол лавки, как можно дальше от подхихикнувшей Ивасю Ясины. Между тем, панночки начали под столом пихать Ивася ногами, ибо он стал их злить своей глупой рожей и непонятной целью визита. Вернулась Настя. В руках у неё был жбан. За ней шли две девки. Одна несла расписные миски с салом и холодцом, а другая – ложки. Когда всё это было водворено на стол, две девки ушли. Хотела уйти и Настя. Ивась велел ей остаться.
– А для чего она тут нужна? – спросила Ясина, с важным лицом пересев за стол и взяв кусок сала. Потом воскликнула, будто вдруг её осенило:
– Ах, ну конечно! Как я могла забыть? Ведь вы с ней – родня теперь!
Настя молча села на лавку рядом с Ребеккой.
– Ты это, Яська, о чём? – прикинулся дураком Ивась, – какая такая мы с ней родня?
– Так она ж невеста твоего братца! – с набитым ртом и весёлым взглядом вымолвила Ясина. Взяв затем ковш, она зачерпнула из жбана пива. Выпила одним духом. Рыгнув, продолжила:
– Я за вас очень рада. Но вот не знаю, обрадуется ли пан, узнав, что одна из прачек, так на него похожая, породнилась с конюхами? Не знаю. Но тут он должен досадовать на себя – яблочко от яблони, как известно…
– Яська, как смеешь ты говорить такое? – вскричала Лиза, залившись злобным румянцем. Все остальные молча взглянули на её копию с белокурыми волосами. Настя сидела, стиснув руки коленками. Но её лицо казалось вполне спокойным.
– Хоть бы глаза бесстыжие опустила, дрянь подзаборная! – возмутилась Ясина, хлебнув из жбана ещё, – вы гляньте-ка – смотрит, как Богородица на иконе в Софии киевской!
Тут несчастная прачка вздрогнула и смутилась. Заметив это, Ясина громко ругнулась матерной бранью.
– Как смеешь ты? – повторила Лиза дрогнувшим голосочком, – кто ты такая, чтоб плохо думать про моего родного отца?
– Ты, младшая панночка, беспокойся лучше о том, чтоб я про тебя не думала плохо, – проворковала Ясина с кошачьей нежностью и опять приложилась к жбану. Ставя его, она улыбнулась во весь свой широкий рот с ровными и белыми зубками.
– Это я могу каждому повторить! Я чёрту это скажу, если он придёт! Пусть придёт! Скажу: «Чёрт! Бойся меня!» И чёрт будет пятки мои лизать!
– Да ты просто упилась, – перебила Лиза, не успокаиваясь, – зачем это чёрту нужно?
– Как – зачем нужно? – с ленивым недоумением вытянула Ясина под столом ноги, будто бы чёрт к ней уже приблизился, – а зачем тебе нужно, госпожа Лиза, делать всё то, что я говорю? Если прикажу, ты будешь золу выгребать из печки! Будешь бельё стирать! А почему нет? Чем ты лучше прачки, сидящей здесь? Если бы не волосы, вас никто бы не отличил одну от другой! Ещё неизвестно, кто на чьём месте! Это отцу вашему решать! А он решит так, как захочу я. Тебе всё понятно, младшая панночка? По глазам твоим вижу, что всё понятно. А коли так – ступай за ведром. А ты, госпожа Маришка, иди за тряпкой. Вы сейчас будете мыть полы! Жидовка и прачка здесь натоптали, придя с грязного двора босиком.
Стало очень тихо. Весь пол был, точно, в следах. Настенька, моргая, на них глядела, словно пытаясь понять, большое ли их число оставлено ею. Она сама побежала бы за ведром и тряпкой, если бы думала, что Ясине нужна только чистота. Маришка и Лиза слабенько улыбались. Уж им ли было не знать цену всего сказанного холопкой! Но у Ребекки почти не было сомнений, что за ведром и тряпкой побегут панночки, потому что глаза Ясины внезапно сделались лютыми. Она крикнула:
– Вы слыхали, что я сказала, барышни? Быстро выйти из-за стола и вымыть полы! Не то я обеих вас прямо здесь, при всех, сейчас отстегаю до крови!
– Носом в угол, – вдруг оборвал эту речь Ивась, – на колени!
Эти слова прозвучали громко, но все подумали, что ослышались. Потом стало понятно, что всё же нет. На лице Ясины возникло недоумённо-шутливое выражение. Поглядев на семнадцатилетнего паренька в упор, она уточнила тихо и вкрадчиво:
– Что сказал ты, мой милый?
– В угол, – спокойным голосом повторил Ивась, – на колени!
Никто ничего не понял. Сжав кулаки, Ясина согнула под столом ноги, но улыбаться не перестала. На её скулах вспыхнул румянец.
– Да он с ума сошёл, – со смешком сказала она Маришке и Лизе, – ей-богу, панночки! Поглядите, он полоумный! Его надо запереть!
Ивась промолчал и взглянул на розгу, валявшуюся под лавкой. Перехватив его взгляд, Ясина задумалась. Ей теперь уже было вполне понятно, что у него есть против неё какие-то козыри. Но какие? Она могла лишь гадать. Все за ней следили очень внимательно. Наконец, она поднялась, будто перестав уже замечать Ивася, насмешливо обогнула угол стола, прошла вдоль печи, и, очень похожая в старомодном салонном платье на босоногую проститутку из петербургских трущоб, встала носом в угол. Потом склонила колени и замерла. Все разом взглянули на её пятки, лизать которые предстояло чёрту. Ясина крепко упёрлась большими пальцами в пол, оттого под пятками обозначились сухожилия.
– Так и стой, покуда не поумнеешь, – сказал Ивась, – ты наказана за свой слишком длинный язык!
– Сам дурак, – фыркнула Ясина воткнутым в угол носом. Хотела что-то ещё прибавить, но тут дверь снова открылась. Вошёл Грицко. Он нёс что-то плоское и прямоугольное, обёрнутое холстом. Ребекка, сидевшая рядом с Настей, почувствовала, как дрогнуло её сердце. Грицко, тем временем, аккуратно поставил предмет, который принёс, на лавочку у печи, прислонив к последней. Затем развернул холстину. Маришка ахнула, Лиза ойкнула. После этого наступило длительное молчание. У Ясины, которая созерцала изображение Насти, вывернув шею, глаза от радости засияли. Она и оборвала тишину, спросив: