– Я крайне вам благодарен, —невежливо перебил толстяк и зашагал прочь. Матвей и Алёшка повеселели. Боря, насвистывая, продолжил выкладывать из мешка образцы товаров.
– Борька, ведь он купил бы их у тебя, – заметил Алёшка, опять вернувшись к своим невесёлым мыслям. Он работал не на себя самого, а на своего брата, который нынешним утром вместе с супругой ушёл в запой, хотя должен был отправиться за товаром. Боря вскипел.
– Алёша, сынок! Если человек дотянул до лысины и не знает, что из себя представляет газовый кран, значит, он – дебил! Брал бы он у меня говна на пятьсот рублей – ушёл бы довольный, а за полтинник врать человеку – грех! Не сказать дебилу, что он дебил – это ещё хуже, чем не отнять гранату у обезьяны! Вдруг его завтра премьер-министром назначат, а он, дубина, щёки надует и не поймёт, что это просто решили его руками распродать ядерное оружие! Где живём-то? В дурдоме! Всё может быть!
– Клиент всегда прав, – сознательно плеснул масла в огонь Матвей, развешивая круги и перчатки на перекладине. Огонь взвился до неба.
– Матвей! Сынок! Я тебе ещё два года назад сказал: чем больше ты прыгаешь перед этими идиотами, тем сильнее они наглеют! Это во-первых, а во-вторых – пока с одним идиотом возишься, пять нормальных проходят мимо! Они на то и нормальные, что не лезут, если человек занят, идут к другим. А самое главное…
Подбежал Вадим с пятисоткой.
– Простите, что прерываю урок политинформации. Разменяете?
– После трёх, мой друг, после трёх, – сурово отрезал Боря и опустился на складной стул. Матвей разменял.
– Слушай, кто она? – шёпотом спросил у него Вадим, пересчитав деньги.
– Ты про кого?
– Ну, про эту, рыжую! Почему её ищут на таком уровне? Она кто? Шпионка?
– Не знаю. Она перед твоим носом сунула мне в карман какие-то часики и исчезла. Часики – с трупа.
Вадим ушёл, вполне удовлетворённый ответом. В течение следующих полутора часов этот же вопрос Матвею задали все, кого накануне возили с ним в отделение, а оттуда – в прокуратуру. Он терпеливо повторял то, что сказал Вадиму. Только смешных, которые пришли пьяные и схватили его, чтобы повалять по асфальту, он вышвырнул из палатки двумя пинками. Боря, конечно, им вслед сказал, что они – дебилы, уроды и идиоты. С досады Димка и Ванька отправились клеить Верку – очень противную девятнадцатилетнюю молдаванку, которая торговала отравой для тараканов и прочей мерзостью. Это дело кончилось тем, что одна из мерзостей была прыснута им в лицо, и они чихали минут пятнадцать.
Теплело. Торговля шла неплохая. Боря хамил, сортировал деньги, бегал на склад, развлекал Матвея с Алёшкой экскурсами в историю, философию, психологию и религию.
– Да, дурдом! – отчеканил он, провожая взглядом попа, шедшего по рынку, – то Иосиф Виссарионович – бог у нас, то Христос! А завтра, глядишь, ещё какой-нибудь бог появится. Это – деньги, деньги! Видали? На «Мерседесе» приехал! А при Советской власти ездил на «Волге». Мы железяки втюхиваем, он – бога. Но железяки-то – вот они, их руками можно потрогать, а бог – где он? На облаках? Как он за порядком следит, какими структурами управляет? Куда ни плюнь, везде скотство! В любой стране, даже в США! И всегда так было – и тысячу лет назад, и пятьсот, и триста. И через тысячу лет так будет!
– Вряд ли, – не согласился Матвей, – ты столько не проживёшь.
Боря захихикал и горячо пожал ему руку.
– Ну, спасибо, Матвейка! Ой, паразит! Ой, чертёнок! Значит, как только я ласты склею – сразу повсюду сад расцветёт и у ментов крылья вырастут? Я, по-твоему, дьявол, что ли?
– Ты – его вдохновитель. Смотрит он на тебя и думает: «Твою мать! Такое ничтожество, такой мизер, а злости прёт из него в миллион раз больше, чем из меня! Надо поднапрячься!»
Боря захохотал и обнял Матвея. Хотел он что-то сказать, но тут к ним обоим подошли покупатели.
Через час Матвей, пересчитав деньги, позвал Алёшку в кафе. Алёшка не захотел, сославшись на занятость, и пришлось идти одному. В кафе грелись банда локомотивщиков и смешные. Поскольку Димка и Ванька были в красных шарфах с эмблемами «Спартака», начиналась ругань. Дав двум смешным сто рублей на водку, чтобы не тявкали, Матвей выпил с локомотивщиками. Были обсуждены итоги сезона. По ходу этого разговора Матвей спросил у официантки, был ли сегодня у неё Женя. Официантка ответила отрицательно. Расплатившись, Матвей покинул кафе. И сразу увидел Женю. Тот стоял с Иркою за углом магазина. Они курили, о чём-то горячо споря. Около них крутилась большая рыжая псина. Матвей приблизился. Поздоровался. Не ответив, Ирка щелчком метнула окурок метров на десять и зашагала к своим палаткам. Женя остался. Выглядел он неважно.
– Ты ещё не был в прокуратуре? – спросил Матвей. Женя сплюнул.
– Был.
– И что?
– Ничего. Не знаю я эту рыжую. Никогда я её не видел.
Глаза у Жени были усталые, воспалённые, щёки – жёлтые. Он косился по сторонам, будто ожидая какого-то нападения.
– Это странно, – проговорил Матвей, достав сигареты и закурив, – она точно знала, что меня вечером заберут. Она это знала! Ты понимаешь?
– Ну, и что дальше? Ты намекаешь на то, что я это знал? Ты хочешь сказать, что я тут всех подставляю, что ли? Ты это хочешь сказать? Ну, говори прямо!
– Я ничего не хочу сказать. И я так не думаю. Я пытаюсь понять, откуда она узнала, что будет рейд и меня возьмут. Она…
– У ментов спроси, – со злостью перебил Женя, – а ещё лучше – у себя самого. Ведь она с тобой какие-то счёты сводит! Или я ошибаюсь?
– Женька! Я, как и ты, её до вчерашнего дня ни разу нигде не видел!
– Тогда спроси про неё у Славки. Он знает всех проституток в радиусе пятнадцати километров, а я – лишь тех, которые ростом выше меня.
Ответив так, Женя зашагал к гаражам, в одном из которых был один из его складов. Собака пошла за ним, помахивая хвостом. Тут только Матвей обратил на неё внимание.
– Ты собаку, что ли, завёл? – крикнул он вслед Жене.
– С ума сошёл? – был ответ, – мне одной собаки хватает! Ты только что её видел. А эта – чёрт её знает, чего она увязалась! Уж третьи сутки за мной таскается.
Постояв, Матвей пошёл к Славке. Славка был плотненький мужичок с большими усами. Он торговал в середине рынка. Ростом и складом он походил на Борю, а вот характером – нет. Торговал электрикой. Подойдя к палатке, Матвей увидел в ней, кроме Славки, двух подозрительных личностей, притащивших целую сумку подъездных счётчиков. Славка, сидя на стуле, тщательно их осматривал. Его вид выражал глубокое недовольство. Личности бормотали что-то. Наконец, Славка дал им пятьсот рублей, и они мгновенно исчезли. Матвей зашёл.
– Здарова, апостол! – бодро приветствовал его Славка, – что такой кислый? Опять, наверное, с бодуна?
– Дрочить надоело.
Славка расхохотался, сверкнув на солнце десятками золотых зубов.
– Ну ты, блин, даёшь! У тебя ж три девки, по-моему?
– Надоели.
Раздался новый взрыв хохота. Вслед за ним прозвучал вопрос:
– Что, все три?
– А это так удивительно? У тебя вон их триста, кроме жены и её сестры, а всё равно ж мало! Каждую молодую бабу готов облапать.
Славка задумчиво распушил усы.
– Ну, скажи параметры – подберём. Какую ты хочешь?
– Рыжую.
– Ну, а рост? Размер? Форма носа? Глаза – широкие, узкие?
– Рост – где-то метр семьдесят пять, худая. Глаза – большие, нос – прямой, тонкий. Волосы – слегка вьющиеся, до плеч.
– Ну ты, блин, эстет, – усмехнулся Славка, – да нет, пожалуй, таких конкретно не знаю. Рыжих у меня две, но обе они – даже не метр семьдесят, и с короткими волосами. Блондинка есть – именно такая, как ты сказал. Не крашеная блондинка, а натуральная. Очень сильно рекомендую. В попу даёт, сосёт без резинки. Бери, бери, не капризничай.
– Хочу рыжую, – повторил Матвей, и, крепко задумавшись, сел на ящик. Славка, махнув на него рукой, попросил у Юрки, соседа слева, хороший импортный растворитель и стал старательно оттирать со счётчиков меточки, нанесённые синей краской.
Матвей глядел на редкие облака. Ему было грустно. Он жил один. Искал счастья. Точнее – ждал, как автобуса. Глаза каждой красивой женщины с дикой силой звали его утопиться в них. Однако, ныряя, он всякий раз ударялся головой в дно, так как глубина оказывалась по щиколотку. Ни разу не удалось ему обойти чудовищный выбор: либо рвать старые фотографии, либо – биться, биться и биться об это дно, такое визгливое и тупое. Маринка ещё ни разу не побывала у него дома. Ему казалось, что с ней всё будет иначе. С прежними, впрочем, тоже что-то казалось. Но по-другому. Совсем-совсем по-другому.
Он неожиданно встрепенулся. Был уже третий час. Славка суетливо разматывал бухту провода, отмеряя какому-то постоянному покупателю сорок метров. Матвей вскочил и пошёл к себе. Навстречу ему бежали Лариска с Веркой. Они спешили на склад. Он был у них общим. Верка промчалась из-за своей противности, а Лариска остановилась.
– Привет, Матвей! Как дела?
– Да как-то всё плохо.
Она взяла его за руку. Её ласковые, большие глаза вполне убедительно отразили тревогу.
– А что такое случилось? Быстро давай рассказывай!
– Кто-то хочет смерти моей.
Она потянула носом, и, рассмеявшись, понеслась дальше. Валенки были ей велики, едва не спадали с длинных и тонких ножек.
Возле палатки стоял, куря и дёргая желваками, Женя. Рядом с его ногой сидела собака. Боря пил чай, грыз пряники, и, хихикая, говорил:
– Ничего, Женёк, ничего! За Ирку не беспокойся. С тремя квартирами, двухэтажной дачей и «Мерседесом» её любой, не глядя, возьмёт. На пустой желудок этот продукт вполне ещё можно употреблять. Так что, не волнуйся! Ну, проиграл ментовские деньги, ну грохнут! Чего на них обижаться? Ты знаешь сам, кто в менты идёт! Правильно – дебилы, уроды да идиоты. А мы всё сделаем честь по чести, не сомневайся! Ваганьковское или, там, Новодевичье, правда, не обещаю, но на помойку не выкинем, закопаем как человека. Если желаешь, можем даже попа позвать. Швырнём ему пару сотен, пускай повоет! Не жалко.
– Боря, засохни, – процедил Женя, выплюнув сигарету, – ты что, не видишь – мне плохо!
– Вижу, Женечка, вижу! Ещё бы, это не шутка – полночи водку хлестать, а полночи с девками кувыркаться! Любой расклеится.
Подошёл кавказец в дублёнке.
– Почём пускатель? – гортанным голосом спросил он, схватив заинтересовавший его предмет и пощёлкав кнопкой.
– Четыреста пятьдесят, – отозвался Боря. Кавказец, вытаращив глаза, поставил пускатель.
– Ты что, с ума сошёл? Почему так дорого?
– Потому, что ты мне жрать помешал!
Матвей и Алёшка не удержались от смеха. Глядя кавказцу вслед, Женя закурил и сказал:
– Тебя самого когда-нибудь грохнут, Боря!
– Эх, Женька, Женька! Если меня и грохнут, то за святые принципы. А тебя…
– Фу! Фу! – завопил Матвей. Алёшка, Борька и Женька недоумённо уставились на него. Но сразу смекнули, чего он так разорался. Рыжая псина, встав, направлялась к кости, которую он четыре часа назад бросил на асфальт позади палатки.
– Да пусть сожрёт, – проговорил Женя, закашлявшись, – или это Борькин обед?
– Да нельзя собакам такие! Она кишки себе продырявит! – крикнул Матвей, и, подбежав к кости, быстро поставил на неё ногу. Спутница Жени остановилась и подняла на него глаза. Он вздрогнул. Из её глаз текли слёзы. Текли и падали на асфальт.
– Нельзя тебе это, – пробормотал Матвей задрожавшим голосом, – ты подавишься. Отойди! Пожалуйста, отойди!
Но собака бросилась на него.
Глава четвёртая
Владелец большого хутора, что раскинулся под горой за пятьдесят вёрст от Киева, вдовый сотник, прощался в горнице с дочерьми, Маришкой и Лизой. Обе они сидели на лавке, глаз не сводя с отца. Он ходил по горнице, звеня шпорами и одной рукой сжимая рукоять сабли, болтавшейся у него на поясе, а другой поглаживая усы. Глядел на Маришку больше. Ей уже шёл двадцать первый год. Сестре её Лизе, названной этим именем в честь покойной императрицы, Петровой дочери, едва минуло восемнадцать. Она чертовски напоминала отца времён его юности – тонкий стан, лицо как у ангела, ярко-рыжие волосы, родинка на щеке и удалой нрав. Голос был от матери – чистый, звонкий, как ручеёк. Маришка, наоборот, ростом и сложением пошла в мать, голосом – в отца. Грубоват был голос. Сотник любил своих дочерей одинаково, хотя с младшей было ему грустнее. Он иногда ходил с нею за околицу, к холмику под крестом, и просил её там петь песни, которые прежде пела его жена. Лизин голосок звенел над ковыльным морем, пересечённым зеркальной лентой Днепра, а угрюмый сотник, опустив голову, слушал, слушал и плакал. Не час, не два и не три могли они так сидеть.
У печи стояла, к ней прислонясь, дворовая баба – босая, смуглая, тонкая, ростом выше Маришки с Лизой на целых полголовы. То была Ясина, вдова двадцати трёх лет. Пан многое ей прощал за её сметливость и красоту. Он не просто так приказал позвать её в хату. Слушая сотника, молодая вдова улыбалась панночкам и от нечего делать стучала по печи пяткой. Пан говорил отрывисто, громко, будто давал приказ своим запорожцам. Он говорил, что долго не провоюет, что за полгода прогонят турок из Крыма, что князь Потёмкин ждёт его с казаками, так что не ехать никак нельзя. Лиза его слушала, надув губы. Маришка часто вздыхала.
– Что ты вздыхаешь-то всё? – запальчиво спросил сотник, остановившись.
– Да то я вздыхаю, папенька, что уж третий десяток мне, а я до сих пор не замужем! Вот ещё, почитай, полгода в девицах киснуть!
– Да не прокиснешь! Наоборот, расцветёшь ещё. Я ж тебе такое приданое привезу, что десять графьёв из Киева за тобой на тройках прикатят!
Маришка фыркнула, крепко стиснув дамский роман, написанный по-французски. С этим романом вышла она из опочивальни, когда отец позвал. Языкам и прочим наукам, а также танцам старшая панночка обучалась в Санкт-Петербурге, откуда сотник вернул её год назад. Лиза тоже фыркнула, но с иным выражением. Щёки сотника покраснели. Шагнув к Маришке, он молча вырвал у неё книгу. Перелистал. Опустил. Взглянул на дочь волком.
– Так ты опять эту дрянь читаешь?
– А почему нельзя? – с досадой отозвалась Маришка, – мне что, французский теперь забыть?
– Французский забудешь – невелика беда. А вот если ты забудешь о том, что наш род – древнее, чем царский, и опозоришь мои седины – не дочь ты мне, а девка дворовая, и не князь – жених твой, а псарь!
С этими словами сотник швырнул истрёпанную книжонку в печь, где угли ещё не остыли, и обратился опять к Маришке:
– Вместо того, чтоб сестру учить уму-разуму и от дури её отваживать, сама дурью голову набиваешь! Вижу, не впрок тебе пошёл институт царицын. Мало там тебя драли и не за то, видать, за что следует благородных барышень сечь! Ну, да не беда. Ясина тебе поможет и эту рыжую шельму в руках держать, и самой ума набираться. Ясина, поди сюда!
Маришка и Лиза, разом вздохнув, скосили глаза на сотникову любимицу. Та приблизилась, обнажив в улыбке все свои зубки и так ступая маленькими белыми ножками, что столетние половицы, порой скрипевшие и под крысами, очарованно промолчали.
– Ты знаешь панночек, Яська, лучше, чем я, – проговорил сотник, потеребив темляк своей сабли и скользнув взглядом по молодой вдове от белых её ступней до наглых, холодных глаз, – скажи-ка мне, они – девки?
– Девки, пан, девки, – смеясь сказала Ясина, – это уж точно! Можно и не смотреть.
Обе дочки сотника, покраснев, потупили очи. Ясина звонко расхохоталась. Сотник кивнул.
– Хорошо, Ясина. А теперь кликни мне Ивася!
– Ивася позвать? – вскинув брови, переспросила красавица, – привести его прямо в хату?
– Да. Поживее.
Высокая, как сам пан, Ясина выбежала из хаты с быстротой кошки. Дверь, которую она толкнула перед собой, ударилась с грохотом о наружный угол и от удара опять захлопнулась.
– Для чего здесь нужен Ивась? – с тревогой спросила отца Маришка. Пан не ответил. Взяв со стола корчагу с горилкой, он приложился к ней. Сделав два глотка, поставил на место. Отёр усы. Вернулась Ясина. С нею вошёл Ивась – молоденький конюх, обязанностью которого было сечь по субботам дворовых девок и баб до тридцати лет, чтоб у них, как говорил сотник, зады чесались, а не другие места. Взглянув на него, сотник обратился опять к вдове.
– Скажи нам, красавица, хорошо ли Ивась умеет пороть?
– Пороть? – растерянно заморгав чёрными глазами, переспросила Ясина, – сама не знаю, пан! Но не раз я слышала, что Ивась хорошо своё дело знает.
– А что ещё говорят?
Ясина невесело усмехнулась, бросила взгляд на панночек.
– Говорят, что если он десять раз стегнёт не шутя – до следующей субботы рожу кривишь, садясь! А если раз сорок этак стегнёт – не встанешь, пока пять вёдер воды на тебя не выплеснут.
Сотник был доволен ответом. Хлопнув довольно щуплого конюха по плечу, он глухо проговорил:
– Ну так знай, Ясина: панночек проглядишь – придётся колодец вычерпать, чтоб ты встала. Но встанешь ты для того, чтоб хлебнуть горилки и лечь опять. И так – до тех пор, пока за тобою ангел с неба не спустится! Поняла?
– Поняла, не дура, – сжав кулаки, сказала Ясина, глаза которой стали холодными и пронзительными, – но как услежу за ними? Ведь они – панночки! А я кто?
– Об этом забудь. Пока я в отъезде – будешь следить за каждым их шагом. Также следи, чтоб они по воскресным дням ходили к причастию и читали только те книги, которые поп для них отберёт. Если поп увидит, что ты паскудству с их стороны потворствуешь – берегись!
Маришка и Лиза, которых последние слова пана обрадовали сильнее, чем огорчили все предыдущие, не смогли подавить улыбки. Заметив это, Ясина взглянула пристально на Ивася, хранившего безразличие, а затем опять повернулась к сотнику. Ей вдруг стало смешно. Потом она крикнула, так же резко оборвав смех:
– Послушай-ка, пан! Это что ж выходит-то? Я за каждое их враньё буду голый зад подставлять под розги? Да они меня так за одну неделю в землю сведут!
– Наш поп – не дурак, враньё отличит от правды, – возразил сотник, – соврут – слезами умоются.
– А, так ты дозволяешь мне их лупить? – спросила Ясина, приободрившись, – это другое дело! Ещё раз, пан, об этом скажи, чтоб они покрепче запомнили!
– Говорю: хоть розгами, хоть поленом дурь из них выбивай, лишь бы её не было! От неё тебе будет худо.
Ясина крепко задумалась, скосив взгляд на младшую панночку. Та заплакала, утирая нос рукавом. Знаком испросив у сотника дозволения, Ивась вышел. Он не успел подковать коней.
– А ты не сдурел ли, папенька? – с возмущением обратилась к сотнику старшая его дочка, – каким поленом? Мы ей – почти ровесницы!
– Дуры вы! Дать вам волю – враз нарожаете мне здесь внуков от казачков залётных! Была бы ты у меня одна – решили бы миром, но эта рыжая шельма тебя с пути собьёт в полчаса, уж я её знаю! Ишь, ты, расплакалась! Хватит слёзы лить! Не поможет. Лисица рыжая…
На последнем слове густой, раскатистый голос сотника нежно дрогнул. Лиза, услышав это, расплакалась ещё пуще. Но вдруг, как будто что-то припомнив, утёрла слёзы и глянула на отца с уже неподдельной, большой тревогой.
– А скрипка, папенька! Как же скрипка? Ты ж обещал найти мне умельца!
– Да и нашёл! – спохватился сотник, очень обрадованный таким поворотом дела, – в Киеве живёт жид, задолжавший мне восемьсот червонцев. Но денег этих у него нет и долго не будет. Зато у него есть дочь, которая хорошо умеет играть на скрипке. Её этому учили в немецких землях. На днях Дорош и Явтух тебе её привезут со скрипкою. Она будет учить тебя.
– Ой, как хорошо! – закричала Лиза истошным голосом, и, вскочив, радостно повисла на шее сотника. Тот со смехом расцеловал её. Поглядев на них исподлобья, Ясина тихо ушла.
Попрощавшись с Лизой, пан подсел к старшей дочери и сказал ей несколько нежных слов. Потом они втроём вышли. Перед крыльцом собрался весь хутор. Тридцать отчаянных казаков, коим предстояло ехать с сотником в Киев, а затем в Крым, сидели на лошадях. Вокруг них толпились бабы и дети. Многие бабы плакали. В конце хутора также громко печалился поросёнок. Тучные, седоусые казаки стояли отдельно, пренебрежительно обсуждая справу молодых всадников. Сотнику подвели белого коня. Ещё раз перецеловав дочерей, пан вдел ногу в стремя, которое придержала ему Ясина, вскочил в седло, дал шпоры коню, и лихой отряд, подняв пыль до неба, поскакал вверх по склону горы. За ней была киевская дорога.
Глава пятая
Не для того согласилась Ребекка ехать на хутор к сотнику, чтоб спасти своего отца, погрязшего в долге, а потому, что ей было страшно в Киеве оставаться – могли сыскать, а бегать по всему свету от злых мужей и любовников ужас как надоело. Последним мужем её был шляхтич, конезаводчик из Кракова. К ним на свадьбу съехалась знать со всех концов города и предместий. Конезаводчик очень гордился своей молодой женой древнего испанского рода. Ну, а какого ещё? Она, оказалось, была не дура повеселиться. Желая ей угодить, он ежеминутно орал с ней вместе гостям своим, что они ему нанесут обиду жестокую, если будут так мало пить, и слугам орал, чтоб чаши и кубки не пустовали. К ночи все спали: кто во дворе, меж карет и бричек, кто за столами, а кое-кто – и под ними. Проснувшись утречком, шляхтичи с полупьяным великодушием объявили плачущим жёнам, что купят им бриллианты ещё подороже тех, которые ночью куда-то сгинули с их запястий, пальчиков, шей и ушек. Конезаводчику, правда, пришлось наслушаться от них ругани, но в ответ он мог только пожать плечами и объявить себя пострадавшим больше других, поскольку пропали не только все бриллианты его жены древнего испанского рода, но и сама жена вместе с ними сгинула без следа.
Однако, на постоялом дворе, по дороге к Львову, вышла история. Улеглась Ребекка спать-почивать с каким-то цыганом под лошадиной мордою в стойле. Мешок, набитый польскими бриллиантами, запихнула под ясли, улучив миг, когда повернулся цыган спиной – ещё бы, не дура! Утром, точнее – днём, продрала глазищи, и – ахнула: ни мешка, ни цыгана! Лошадь – на месте. Стоит, жуёт. Решив, что это она сожрала мешок, кинулась Ребекка за тесаком, чтоб выпотрошить её, да не тут-то было! Узнав, зачем ей тесак, сказали, что лошадь – знатного постояльца, а она – дура, которую надо выдрать, и взяли кнут. Не дала Ребекка себя унизить: сняв башмачки с высокими каблучками – подарок шляхтича, бросилась наутёк. За нею спустили целую свору. Двенадцать вёрст бежала Ребекка от разъярённых псов по львовской дороге, в кровь разбивая босые ноги о камни. По счастью, псы не борзые были – сторожевые, так что успели цапнуть Ребекку только два раза, испортив польскую юбку, и раньше выдохлись, чем она. Но цапнули зверски. Так вот и прибежала Ребекка в Киев, к отцу своему, жиду – босиком, в слезах, в крови и лохмотьях. Старый жид понял, что неудачно сложилась её семейная жизнь. Утешать не стал, он был не дурак. К тому же, в гостях у него был сотник, требовавший свои восемьсот червонцев с процентами. Но когда он узнал, что Ребекка умеет очень недурно играть на скрипке, то предложил ей учить этому искусству его дочь, Лизу. Ребекка выразила согласие, но сказала, что нужно скрипку купить. Сотник сразу отправился на базар и купил там две скрипки, самые дорогие. Скрипки те были всё равно дрянь, однако Ребекка их кое-как настроила, поиграла. Сотник остался весьма доволен её игрой. Но пуще игры его впечатлили уши скрипачки.
– Уши большие, – произнёс он, ещё раз взглянув на них, – и торчат! Значит, слух отменный.
– Что есть, то есть, – подтвердил Ребеккин отец. Они сговорились, что через две недели из хутора за Ребеккой приедут, а долга более нет.
Эти две недели Ребекка из дома не выходила – пила вино и читала Тору. Когда они истекли, длинноусый сотник внезапно приехал сам, да с большим отрядом. Он сообщил, что держит путь в Крым, где идёт война, а в Киев заехал на пару дней, однако его настигла здесь весть о том, что у него в хуторе не всё ладно.
– Передай казакам, которые за тобой приедут, – попросил он, вручая Ребекке письмо в конверте, – а они пусть его попу отдадут.
– А когда приедут за мной? – спросила Ребекка.
– Скоро.
Едва за сотником дверь закрылась, Ребекка вскрыла конверт и прочла письмо. В нём было написано: «Слышал я, что Ясина драла за волосы попадью. За это Ясину в субботу выпороть на конюшне, чтобы не забывала место своё! Пускай попадья на это глядит и пускай решает, сколько Ясине всыпать.»
Ещё через две недели за Ребеккой приехал крытый возок с большими колёсами, запряжённый тремя приземистыми конями. Из него вышли три казака – пожилых, но крепких. На облучке сидел белобрысый хлопец, лицом похожий на девушку. Звали его Грицко. Хотела Ребекка ехать с ним рядом, но казаки впихнули её в возок и предупредили, что если она попробует убежать, то худо ей будет. Ехали долго. На все вопросы Ребекки три казака либо не давали ответов, важно куря огромные свои трубки, либо так отвечали, что ничего невозможно было понять.
Под вечер остановились в придорожном шинке. Вот уж тут Ребекка вдоволь наслушалась запорожцев, да и сама им кое-что рассказала. Выяснилось, что сотник уехал воевать с турками, а двух дочек оставил на попечение молодой, красивой вдовы Ясины, из-за которой ропщут прочие бабы и девки в хуторе, потому что она ведёт себя с ними, как госпожа. В тот день, когда пан уехал, жена попа – также молодая и недурная собою баба, сцепилась с нею из-за пустяшного дела. Сперва они обругали матом одна другую, потом пошла у них драка. Их разнимали четверо казаков и шестеро хлопцев.
– Ох, не научит она их доброму, панских дочек-то, – говорил, стуча по столу ковшом, самый молодой из трёх казаков, с таким длинным чубом, что его можно было бы обернуть вокруг головы, как женскую косу, – я ведь отлично знаю эту Ясину! Я и отца её знал, и мать, и деда, и братьев. Напрасно пан не велит её драть вожжами или лозой! А всё отчего? А всё оттого, что пан с ней свалялся!
– Полно, полно, Дорош, – возражал другой, пониже и побрюхатей, – это уж вовсе не наше дело, а панское! Видно, Господу так угодно.
И осенил себя крестным знамением. Дорош громко ударил по столу кулаком.
– Ты что говоришь-то? Богу угодно, чтоб пан жил с бабою без венчания? Это, может, в жидовской вере так принято! А у нас, у крещёных…
– Ты, дядька, просто дурак, – вскипела Ребекка, хлебнув горилки, – просто дурак, и всё тут!
– Я – не дурак, у меня есть крест! – прогудел Дорош, доставая крест из-за ворота, – вот он, крест! Меня поп крестил в христианской церкви! А твой где крест? Нету? Стало быть, дура – ты, а я – не дурак! Жидовка ты некрещёная, и жидовский бог у тебя! Жидовский! Не христианский!
– Полно, полно, Дорош, – повторял брюхатый, – это уж вовсе не наше дело, а божье! Бог, он всё видит!
Третий казак, которому отдала Ребекка конверт с письмом, объяснив, что кот его надорвал, пил молча и курил трубку. Хлебнув ещё, Ребекка куснула за небольшой и упругий зад молоденькую шинкарку, ставившую на стол вареники со сметаной. Шинкарка взвизгнула. У Дороша брови поползли вверх. Брюхатый опять принялся его утешать – мол, не наше дело, Богу виднее!
Ближе к утру Ребекка стала играть на скрипке гопак. Казаки плясали. Грицко лежал животом на лавке. Замучившись терзать струны, Ребекка уселась на его бёдра верхом и стала облизывать ему спину, задрав рубашку на ней. Тут уж и брюхатый лишь открыл рот, сказать ничего не смог.
На рассвете тронулись. И теперь Ребекка сидела рядом с Грицком. За её спиной из возка звучал дружный храп. Заря растекалась по небу, как густой вишнёвый кисель, пролившийся из кувшина. Звенели жаворонки. Дорога шла вдоль Днепра. Над ним колыхались хлопья тумана.
– Как хорошо! – вздохнула Ребекка, оглядывая зелёный степной простор с небольшими рощами, над одной из которых кружился кречет, – чудо, как хорошо!
– Да, есть где силки на перепелов расставить, – согласился Грицко, – и зайцев здесь тьма!
Грицко приглянулся Ребекке тем, что очень уж был похож на девчонку – худенький, белобрысый, с тонким горбатым носиком и большими пепельными глазами. «Юбку надеть на него заместо штанов, да ноги ему отмыть, а также и уши – любой казак закрутит усы!» – мелькнула у неё мысль. Вслух она спросила возницу, нет ли сестры у него. В ответ прозвучало, что нет никакой сестры, да и леший с ней.
– Наоборот, жаль! Была бы красавица. А брат есть?
– Да, брат есть. Ивась.
– Он старше тебя?
– Нет, младше примерно на год.
Кони шли медленно, успевая щипать траву, благо что она – сочная, густая, клонилась к ним целыми снопами с обочины. Взошло солнце. Глядя по сторонам, Ребекка увидела вдруг на западном горизонте три деревянных купола.
– Монастырь там, что ли?
– Да, монастырь, – ответил Грицко, – мужской. Я в нём обучался четыре года.
– Ты? В нём? Чему?
– Иконы писать.
Ребекка, до крайней степени изумлённая, ещё раз оглядела хлопца. Если четыре года учился, то вряд ли без толку, дурака прогнали бы сразу! Так это – иконописец, живущий помыслами на облаке? Что за вздор! О чём он способен думать, кроме как о перепелах и зайцах? Что он умеет, кроме как запрягать коней да хуторских девок хватать за ляжки?
– Иконы? – переспросила Ребекка, – и у тебя это получалось?
– Да как сказать? Игумен орал, что в моей мазне нет святости ни на грош. У меня уж слишком всё выходило так, как на самом деле! А Богородицу и святых так писать нельзя.
– А как, интересно, нужно писать иконы?
– А нужно их писать так, чтоб Дух проступал сквозь образ. Ведь икона не может заговорить с тобой и словами выразить свою святость! Стало быть, вместо слов должны быть черты. Кто будет кланяться образу, если это – образ обычного человека?
– Но ведь бывают люди, которым хочется поклониться при одном взгляде на их глаза, – молвила Ребекка, глядя, как пристяжной пытается согнать с уха овода, – или это – бесовское наваждение?
– Нет, не думаю. Я таких людей повсюду искал и запоминал, чтоб потом писать с них иконы. Но старцы мне говорили, что не должна быть икона образом человека. От неё должен исходить Дух, который есть Бог. А помыслы Бога выше помыслов человеческих.
– Это верно, – кивнула взлохмаченной головой Ребекка. В лучах июльского солнышка её стал одолевать сон. Но она решила не поддаваться. Возок, тем временем, вполз на гору, восточная сторона которой срывалась круто к Днепру, а западный склон ниспадал уступами к перелеску. Сзади и спереди от него зияли овраги, густо заросшие всякой дрянью. С горы же открылся вид на сотников хутор. Верхняя его часть с двумя ветряными мельницами стояла на её нижнем уступе. Вдали, у линии горизонта, были видны другие селения. Хутор не показался Ребекке очень большим, поскольку часть хат скрывалась за яблонями и грушами. Лишь потом ей стало известно, что он насчитывает полсотни дворов. На дальнем его краю, среди тополей и вязов, высилась церковь с тремя конусообразными куполами. От неё шла через заливные луга тропинка к Днепру.