Мальформ

Глава 2. Преломление

La déflexion

“Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя”.

Фридрих Ницше

Если говорить про отражения, проекции и прочие оптические законы совместно с долей вымысла: про чудеса из ремесла фокусников и всяческие суеверия, например, то к мальформам все это не относится. Многие законы физики и химии, логики и искусства, натуралистики и анатомии, и почти любой нашей науки к ним мало применимы.

И мальформы сами не могут объяснить что-либо, потому что ничего не помнят и не знают о Первозданности. Нелепо просить нас, людей, припомнить то время, когда мы являлись семенем, одним из живчиков, уткнувшихся в оболочку яйцеклетки. Не сможем мы и поведать о сорока неделях, а может чуть меньше в некоторых случаях, пребывания во чреве матери. Не каждый сохранил хотя бы обрывки воспоминаний о раннем детстве. Они проживают цикл мальформогенеза в Первозданном за несколько дней и тоже ничего о нем не помнят.

А еще они созданы из нас самих, и предстоит им жить среди нас.

Эти существа изначально в нашем понимании и реалиях – неправильные, непонятные, другие. Но уже и само их наличие это данность. Почему же нам так трудно их принять, и мы этого не хотим? От древности до этих самых пор, даже когда само слово мальформация – не означает врожденные аномалии развития, а используется для их (этих существ) обозначения. В нем уже нет ничего дурного, неполноценного, дегенеративного, мерзкого и опасного для здоровья индивидуума и целой нации, для наших традиций и норм жизни. Это не хворь, скверна или ересь и вовсе не зло.

Когда-то мальформов считали мерзостью, вырождением и уродством, как и тех, кто их привел в нашу реальность – ренвуаров. Но мир не стоит на месте, а мальформы оказались полезны. Мы нуждаемся в них, они – в нас. Не зовите это паразитизмом, это не вторжение или захват, а союз, симбиоз, мутуализм. Множество различных слов, но смысл один – сосуществование. Жизнь бок о бок.

Вы можете бесконечно долго смотреть в кривые зеркала какого-нибудь балаганного лабиринта, сооруженного на потеху публике, которые обращают вас в горбунов и акромегалов, подвергают вас таким деформациям, что становится и смешно, и грустно.

Но вы прекрасно знаете, стоит вам только выйти из плена зеркал, бархатных портьер с золотыми звездами, пыли и мрака, выскочить из деревянного ангара, а может и вовсе маленького циркового вагончика, на залитую солнечным светом мостовую, так все эти безобразные сущности, изломанные подобия вас самих, тотчас же пропадут. И никто из близких, друзей или случайных зевак не увидит сам ваш облик в таком виде.

Зеркало не может показать то, что не отражает свет: ваш внутренний мир, ваши чувства, помыслы, ваш ум, вашу душу… А мальформ – может. И не только вам, но и всем вокруг. Это и есть та самая бездна, которая слишком долго всматривалась в тебя…

Аддерли постучал. От этого Эдит вздрогнула, состояние зыбкой полудремы и некой каталепсии, начало рушиться карточным домиком.

– Эдит, все хорошо? – Голос его звучал так знакомо, но все-таки казался чужеродным. Он слишком уж напоминал голос ее отца, а его больше нет с ними. Мать достаточно много притворялась, чтобы ее мальформ не оказался искусен в мимикрии – движения и жесты, голос и интонации, повадки, даже цвета, но главное – роль лидера, патриарха их дома – он впитал все это не только от ренвуар – Мадлен Милтон, но и от Роберта – ее мужа. – Я вхожу!

Круть. Верть. Щелк. Стоп.

Снова.

Круть. Круть. Щелк. Стоп.

Точно кошачья лапка дверная ручка задвигалась вверх-вниз.

Заперто. Дверь легонько затряслась.

– Эдит! Открой дверь. – Снова этот обеспокоенный отеческий тон. – Зачем ты заперлась?

Если бы Эдит не знала, что за дверью стоит мальформ, то вполне бы могла счесть того за человека. Пусть воспаленный и уставший ум и не принял бы в нем ее настоящего отца, но такое же человеческое создание – вполне – кого-то, искренне беспокоящегося о роженице, оставленной во мраке и одиночестве после того, как она принесла на свет новую жизнь. Но его больше интересовала не сама девушка, а ее дитя – мальформ, как и он сам. А девушка – лишь инструмент, из которого извлекают ноты; тот вибрирует и дрожит в руках мастера.

Она оказалась во власти Первозданного, поэтому к ней проявлен столь сильный интерес со стороны Аддерли, до этого возникающий столь редко, что при подсчете актов его внимания и заботы хватило бы пальцев на одной руке (еще и пара несогнутых останется). Но каким бы искусным не оказался музыкант, на испорченном инструменте не исполнить идеальной партии. Вот и ее мелодия сыграна весьма фальшиво, судя по тому, что получилось. Или фальшивкой всегда являлась она? Это она сломана – в своем нежелании, бунтарстве и отречении от уготованной ей роли в этом мире и обществе…

Неужели Аддерли действительно беспокоился? Ведь чувства мальформам не чужды, они их понимают и испытывают точно так же, как мы с вами. Из настроений и эмоций ренвуара (проводника для них в наш мир) состоят и тела этих созданий. А если Эдит несколько поспешила обвинять его в том, что мальформ леди Милтон не способен играть роль идеального родителя? Как знать, вдруг ему требовалось гораздо больше времени, чтобы научиться состраданию и сопереживанию? А все это время нетерпеливость и непонимание проявляла лишь она?

Пока что она могла сказать, что натура Аддерли являет собой не совсем полноценную имитацию человека. Лорду многое удается, даже лучше, чем ее строгой матери (Это уж точно!). Но все равно реплика – это искусное подобие оригинала.

А внезапная участливость Аддерли вызвана простой причиной: для существ, которые не способны размножаться самостоятельно, то, что стало для нее самой истинным проклятьем, для Аддерли – радость. Считайте, будто теперь он стал отцом.

Теперь Аддерли единственный мужчина в Милтон Хаус, глава их семьи. Вам может подуматься: “Как это нелепо!”, но как есть, так есть. Мальформ не просто пытается подражать образу достопочтенного джентльмена и твоего родителя, а еще и представляет все ваши женские интересы в этом патриархальном обществе; в кругах и укладе, где даже мужская сущность имеет вес больше, чем женщина-ренвуар, породившая его.

“А этот мальформ тоже мужской… – Взгляд ее вновь устремился туда, где угол света фонарей (уже наступил вечер) сходился клином на паркете точно указатель, прямиком к колыбели. – Станет ли он наследником или конкурентом для Аддерли? Учитывая его безобразность… Вряд ли. Может, их отошлют отсюда? О подобных случаях ей ничего не известно. Мать уговаривать долго не придется, а Аддерли это вполне по силам. Избавить Милтон Хаус от меня. И причина имеется…”

Шорох. Шорох. Шаг. Шаг. Тишина. Он спит в люльке. Вдох. Выдох. В унисон с ее собственным дыханием.

Эдит на секунду замерла. Раздался треск. Аддерли выламывал дверной замок.

Он проснулся. Зашевелился. Раздался плач – звонкий и надрывный, тоже почти человеческий.

– Что ты делаешь? С ним все в порядке? – допытывался мальформ за дверью, уже тряся полотно весьма сильно. Еще чуть-чуть и он сорвет его с петель.

– Иду! – прикрикнула Эдит. – Это ты разбудил его! Все хорошо. Я просто уснула! Уже иду.

Нехотя она развернулась и двинулась в самый темный угол комнаты, к дверям. Сейчас ей предстояло заглянуть в бездну по имени Аддерли. В отражение упорядоченного и обольстительно притворного мира ее собственной матери. В преломление действительности, которое стало главой их дома, распорядителем денег и судеб. Он владеет всем имуществом Милтонов и волен распоряжаться им. Не так уж он и отличался от любого другого непервозданного мужчины.

В свете зеленых ламп красные обои с цветочным орнаментом приобретали особенно зловещий вид. Эдит казалось, что ее затянуло в морскую пучину, на самое дно, в логово спрута, который обвил ее мощными щупальцами, присосался, сжал, скрутил и никогда уже не выпустит.

Гортензии на стенах превращались в кораллы, губки и морских ежей, побеги вьюнка и плюща – в ядовитые и жалящие нити медуз, разбитые сердца цветков дицентры – в коралловых рыбок – они пока еще кружат вокруг хищника, притаившегося среди водорослей, но как только его щупальца устремятся к более желанной добыче, те в панике закружат вихрем, уносясь прочь.

– Можно войти? – Голос Аддерли все так же настойчиво бился рыбой о двери. В нем вновь появилась нота спокойствия и церемонности, будто он не собирался миг назад вломиться в ее комнату, разрушая на своем пути все, что ему помешает пройти, получить желаемое, узреть.

Эдит лишь приоткрыла дверь, выглянула в зелено-красное марево, сейчас она несколько мгновений смотрела в пустоту коридора, который ей чудился в воображении подводным миром, может каютой затонувшего корабля, аквариумом в натуралистическом обществе или чем-то еще.

Дыхание перехватывало, но она могла контролировать и себя, и свои витиеватые фантазии. Нет, это все не по-настоящему. Она дома. Ее не схватит никакое глубинное чудовище. Бездна не сможет поглотить ее, потому что эта бездна – она сама.

Фигура Аддерли начинала вырисовываться. Возможно, вы бы его не сразу заметили, но Эдит привыкла к такому.

Среди строгости ковровых дорожек, нелепости пышных бутонов на стенах, золоченых рам картин и бахромы абажуров, в самом средоточии затейливой и пульсирующей в полусонном воображении игры цветов – красного и зеленого – появились его глаза.

Вы, вероятно, бы вскрикнули или попросту зажали рот ладонью, увидав подобное в самый первый раз: круглые глаза с горизонтальным зрачком плавали в воздухе. Разумеется, расположены они на голове, а та – на шее, а она, безусловно, крепится к телу. У Аддерли есть и конечности. Просто его кожный покров от длительного ожидания несносной Эдит принял вид коридорного окружения – кожу Аддерли покрыли те же самые красные узоры, как на обоях, разбавив это полотно импрессионистов бликами золотого и зеленого.

Прямоугольная полоса света из комнаты девушки скользнула по полу, когда та открыла дверь полностью. Иллюзия развеялась. Тело мальформа стало отражать новую реальность, и теперь перед новоиспеченной ренвуар высилась долговязая фигура, шевельнувшая почти достигающими до пола руками с гибкими пальцами, – таким позавидовал бы любой пианист. Конечности вздрогнули и, изгибаясь в трех углах, сцепились на уровне его груди. Сейчас он напоминал богомола, собирающегося отсечь своему противнику голову.

Одежды он не носил, хотя некоторые (антропоморфные и не очень) мальформы пользовались ею точно так же, как и мы. Само его тело, корпус притворщика, имитировало официальный наряд: кожистые складки и пластины собирались в подобие фрака с жесткими надкрыльями, которые сейчас тихо шуршали от нетерпения.

Голова Аддерли – гладкая и круглая точно речной камень с крапинками – оставалась неподвижной, а вот его глаза странно задвигались – каждый из них вращался в свою сторону. Одно водянистое око вцепилось в Эдит, другое – устремилось вглубь комнаты, к маленькому чудовищу в колыбели. Вертикально расположенный рот приоткрылся:

– Как ты себя чувствуешь? Ты голодна? – изрек он.

– Я бы выпила бренди.

Вы несколько удивлены, вероятно, что явился именно мальформ, а не самолично мать Эдит, но ее саму это нисколько не злило и не изумляло. Сейчас ее мать узрела все то же самое, но глазами Аддерли. Ей даже не нужно выходить из своих покоев. Таков их дар. Но Эдит бы назвала их способность проклятием – постоянно видеть глазами друг друга. Но бывает и хуже: например, общий слух или обоняние – это еще менее полезно, или даже общие думы и сны. Одно дело, что мальформы состоят из твоих мыслей и воспоминаний, совсем другое – постоянно быть одним целым.

Способности мальформов встречаются совершенно разные: некоторые из них могут летать, исцелять раны, заставлять двигаться и летать предметы, создавать материи (пища – не исключение) и многое другое… Про акушеров вы тоже уже знаете…

Они могут делать много чего иного, всего и не перечислить. Институт Формы и тот не смог бы внести все их умения в реестры. Мальформы приходят, чтобы удивлять нас и менять нашу реальность. Чудо из чудес. Болезнь из болезней.

Мать и Аддерли могли бы очень помочь государству, применяй они дары для всеобщего блага (ведь лорд мог сливаться с любой местностью, оставаясь незамеченным, а леди Милтон – передавать все, что тот увидал). Эта пара могла бы путешествовать, сделаться шпионами и разведчиками, тайными советниками на службе королев, в общем, вести очень интересную жизнь. Но подобно матери, которая корнями вросла в нобилитет и его скучные устои, и Аддерли переплелся со всем этим. Это ее идеальный супруг (которого она воображала себе с самого девичества), воплощение такта леди Милтон, ее манер, интересов и позиции в обществе.

– Алкоголь – не лучшее решение, Эдит, – Аддерли уже все определил за нее, – это может помутить твои… ваши мысли.

Кормящая женщина должна блюсти строгий пищевой режим и распорядок. Эдит подобна ей, только кормит она дитя не молоком, а мыслями. Как знать, какие двери мальформу откроет бокал бренди в галерее ее сознания?

– Я войду? – в который раз спросил Аддерли, уже подползая все ближе и ближе. Ладони его коснулись косяков, а пальцы забарабанили по лакированной поверхности. Цок. Цок. Цок. Как будто он носферату из бульварных романов, а ему требуется особое приглашение войти. Зачем тогда вырывать дверь, если все равно не сможешь переступить порог? Все-таки Эдит не понимала этих мальформов, хоть все время жила с ними бок о бок!

– Прошу, – устало промолвила девушка. Это могло длиться бесконечно долго, пусть уже войдет, посмотрит и уходит. Она отошла в сторону, приглашая лорда войти.

Согнувшись пополам Аддерли пролез внутрь. Тело его снова начало меняться в окрасе: ненавистный мясной оттенок испарялся с его покровов, теперь он стал спокойного темно-синего цвета.

Эдит прикрыла глаза, вздохнула и затворила дверь.

– Завтра много всего предстоит. – Аддерли склонился над колыбелью.

Он притих, изучал нового пришельца.

– Сперва явится портниха. Тебе нужно новое платье. Платье цвета ренвуаров.

– Красное, да-да. – Эдит кивнула.

Первозданный мир красный, овумы красные, наша внутренность и кровь красные. Красный это цвет ренвуаров и мальформов. Цвет чрева Единства, рождения, жизни и смерти.

Теперь ей предстояло всю жизнь носить красное и его оттенки. С ее белой кожей, голубыми глазами и каштановыми волосами будет сочетаться бордовый. Не такой маркий, не такой яркий, не такой вульгарно утробный, не такой кровавый. Эдит не любила красный цвет. Ей представилось, как она будет плыть красным призраком среди гардин, обоев и кресел цвета мяса, среди красного дерева, красных цветов, красных огней из красных ламп. Она сама станет похожа на Аддерли, частью этого воспаленного алого безумия.

Она так надеялась, что это ее минует. Но для всех обитателей имения Милтон Хаус ее эклюзия – честь, счастье и данность. Ведь мальформы здесь – у всех. Желать иного, надеяться – что за бред? Что ж, теперь она достойная дочь Милтонов, а еще достойная ренвуар, принесшая семейству мальформа-наследника. Ей еще больше казалось, что ее мальформ – это он.

– Затем придет форм-доктор для патронажа, он осмотрит твоего мальформа, – продолжал Аддерли, – а после профессор Ванé. Далее праздничный ужин, а еще нужно будет договориться о мальформации в храме Формы.

– Ты, Аддерли, гляжу, уже все спланировал, – равнодушно бросила Эдит.

Она уже сидела на кровати, глядя на то, как длинные конечности Аддерли выудили из колыбели ее мальформа.

Он держал извивающегося моллюска – скользкого осьминога. Три глаза – отчего-то такие же, как у Аддерли, шарили по темной комнате. Щупальца осторожно касались присосками его тела. Он ведь выглядел не так, разве нет? Почему он все время изменяется? Не повредит ли этому мальформу контакт с Аддерли?

– Илредда… – Прозвучало в тишине. – Ил… редда. Илредда…

Эдит вздрогнула. Это первое слово. Его первое слово. Что еще за “илредда”?

– Прекрасно, просто прекрасно, – забормотал лорд с теплотой отеческого тона, в прямом смысле сияя, флюоресцируя от счастья. – Это “Аддерли”, но наоборот… – пояснил он, но уже голосом, который бы принадлежал, скорее, отчиму Эдит, нежели отцу.

Она зажмурилась и потерла пальцами виски, а когда подняла веки вновь, то увидела Аддерли, держащего на руках вовсе не моллюска, а того же самого мальформа – в его неизменном первоначальном виде, каким тот вылупился, какого она убаюкивала, ту же пародию на младенца с огромной зубастой пастью и тремя черными глазами.

Глава 3. Заблуждение

L'aberration

“Перед тем как отдаться какой-либо страсти, человек обычно на мгновение содрогается, как перед чуждой стихией, но едва он на это решится, как оказывается в положении пловца,…”

Иоганн Вольфганг Гёте

Мы всегда что-то создаем, одновременно нечто иное разрушая – такова наша суть. Разрушив, создавать заново, чтобы снова все повторить. И так до бесконечности. Человек, как ребенок в огромной песочнице, где он волен строить замки, а затем обращать их в Первозданное, то из чего они сотворены – в песок. Создавать. Разрушать.

Игра. Все это игра и для Аксидеуса, и для Лжебога, и для Единой Формы. Но они заняли не то чтобы песочницу, а целый пляж. На нем вдоволь места, много песка, червяков, жуков и муравьев, есть вода, растения и все что только нужно для веселого времяпровождения. Но они слишком тщеславны и увлечены собой, чтобы подпустить кого-то, позволить и тебе принять участие в их забавах. А тебе очень хочется.

Гусь свинье не товарищ. И теперь ты думаешь, кто ты – гусь или свинья. А кто они?

Тогда ты придумываешь собственные правила, новую забаву – помельче, с такими же гусями или свиньями, в зависимости от того, кем ты себя счел.

Тебе хочется величия, а еще разрушения, сотворения и чего-нибудь сверх этого. Точнее, их подобия, ведь ты не смог до конца уразуметь сей замысел, хотя тебе кажется – вот она истина, вот же, прямо передо мной. Ты жаждешь примерить на себя их роль – старших мальчишек, они обсуждают женские прелести, закрыв перед твоим носом дверь.

Все что тебе остается – подглядывать в замочную скважину и краем уха уловить несколько непонятных слов. Эти прозвучавшие запретные термины, названия, обозначения смешиваются с восторгом и диким хохотом, с таинственным шепотом и приглушенными возгласами, будто кто-то прикусил собственный кулак, чтобы все эти истерические вопли и пубертатное перевозбуждение не разлетелись по всему дому.

Ты ясно ощущаешь их веселье и задор, но не понимаешь откуда те взялись, на какой почве произросли.

Ты уходишь, думая о том, что сам можешь устроить нечто подобное. Вот теперь точно пора все взять в свои руки!

Гуси или свиньи уже заждались. Настало время творить. Радоваться. Веселиться.

Но ты не увидел всего, да и не расслышал. А зачем? Ведь это иное. Твое и ничье более. Собственное творение! Ты не будешь повторять их ошибок, их глупостей. Ты все сделаешь так, как надо. И у тебя все получится.

По образу и подобию своему ты лепишь создание из глины или из воска, а может даже из собственного или чужого мумиё. В попытке творения – все способы хороши.

Голем. Энвольт. Гомункул. Можешь дать ему любое имя. Все тщетно. Давать имена легко, но ты не можешь создавать, не хватает воздуха, чтобы вдохнуть жизнь в свои творения, но пока еще этого не осознаешь. Разрушаешь. Пробуешь заново. Даже не догадываясь, что тебе дан такой дар, какого они лишены. Ты можешь создавать жизнь, можешь, но ты самонадеянно и отчаянно ищешь еще более прямой, короткий, простой путь.

Мальформы тоже на это способны, но и они нашли тот самый легкий способ. И вот он явился к тебе…

Вы друг друга стоите. И каждый обрел желаемое. Лепите один из одного нечто третье. И гуси, и свиньи одинаковы.

Уинтроп Ванé смотрел на лик Единой Формы: три сросшихся близнеца – ренвуар, мальформ и их единение. Что это? Бог, вера, общее дело. Симбиоз, Форма, Единство. У него много названий, но цель одна – связь. Это нить между нами. Зыбкая грань мира и гармонии, понимания и принятия, зеркала и смотрящего в него.

От мыслей о всяческих големах и божественных играх кружилась голова. Или этому виной та самая особая атмосфера в храме Формы.

Свечи, ладан, ряды скамей, разноцветный калейдоскоп витражного круглого окна под самым потолком, запах камфоры, дерева и книжной пыли, отголоски хорового пения, которое давно кончилось, но, казалось, все еще витает под сводами.

Какая-то непосильная тяжесть и невероятная воздушность. Как они здесь соседствуют? Ах, да, это же Единство!

Очередная служба в храме Формы завершилась, люди и мальформы покинули зал, а он так и остался сидеть тут.

– Уинтроп, – Тихий мужской голос прошуршал подобно страницам где-то позади него, – есть одно дело.

– Какое?

– Тут пришло письмо от Милтонов.

Он знал эту фамилию. Кто ж не знал их в Вилльфоре (а может даже за его пределами). Может, это чудаковатое семейство прославилось на весь Франкрейх?

– Но ими всегда занимался отец. Причем тут мы? – Он не обернулся и глядел на свои туфли. – Милтоны и их Милтон Хаус… – загадочно произнес Уинтроп. – Про эту семью и их имение ходят легенды, ты знаешь? В этом доме все просто повернуты на мальформах, они есть у всех и каждого там, даже у слуг, у самого завалящего уборщика, по крайней мере, так болтают!

– Я что-то такое слышал. Только почему ты так рассвирепел и говоришь таким тоном, будто это нечто дурное?

– Это не так. И ты это знаешь. Ты знаешь все. Это не из-за мальформов, а виной тому Милтоны… Не слишком жалую я подобные богатые дома и их причуды.

Ванé наконец встал и посмотрел на другого себя, если так можно назвать мальформа. На свое отражение, на то, что вовсе не ненавидел, а любил всем своим существом. На голема, который слеплен не из глины, а из материала куда более тонкого и сложного – из потаенных уголков его разума.

– А почему ты не пошел со мной на службу? – Он сплел руки на груди.

– Чтобы ты насладился одиночеством.

– Вот как? Но это не значит…

– Что я должен следовать за тобой тенью, Уинтроп, – закончил за него фразу мальформ.

– Или я за тобой. Туше! – Он улыбнулся, отгоняя подальше малоприятные воспоминания о пересудах и сплетнях про Милтонов. – Так что же ты делал?

– Молился, как и ты, только не со всеми, а в уединении – в саду.

– Хм, я не молился. Просто скучал без тебя, ожидая когда служба закончится. Мне не о чем просить, у меня есть все.

Перед ним стоял юноша, столь похожий на человека, на самого прекрасного из всех мужчин, которых Ванé только видал. Длинные ресницы его мальформа вспорхнули, с них осыпалась пыльца, а на Уинтропа взирали огромные красно-желтые глаза, напоминающие узор на крыльях бабочек павлиноглазок – они манили и пугали одновременно. Но кроме красных очей и бледности, как у альбиносов, у этого создания имелось еще кое-что отличающее его от нашего вида – под его красным плащом таились крылья.

Антропоморфные мальформы всегда привлекали Уинтропа Ванé, а тот факт, что он творец одного из таких совершенных созданий – являлся для него поводом радости и гордости. Безусловно, на то воля Единства, но он верил, что и сам принял в этом акте творения важное участие.

И ни в коем разе Уинтроп бы не желал, чтобы этот юноша вдруг сделался человеком – даже если бы такое стало возможным. Он любил его именно за это. За то, что Ио – его мальформ.

– Ио, вернемся к этим Милтонам… – Ванé будто очнулся ото сна, пришлось отвести взгляд, чтобы перестать восхищаться своим мальформом. – Не будет ли лучше, если отец самолично почтит визитом столь благородное семейство, как и прежде?

Тот покачал головой, отчего чешуйки с его белоснежных волос и бровей полетели в разные стороны. Ио стоял в кругу пестрого света от витражного окна, а Ванé показалось, будто того окружала вовсе не пыль, а сверкающие звезды.

– Взгляни сам. – Ио протянул ренвуару конверт.

– Оно адресовано отцу, а не нам. – Уинтроп покрутил послание в руках. – Когда ты вообще успел получить его?

– Профессор нашел меня и попросил заняться этим.

– Он приходил в храм? А я вот его даже не видел… Странно. – Уинтроп извлек лист бумаги, положил конверт на сиденье. – Почему тогда он не присоединился к молитвам?

– Смею полагать, из-за того, что это простая служба… – Ио пожал плечами. – Еще мне показалось, что он очень спешил.

– Хм, ладно. – Ванé вздохнул. – Так спешил, что отрекся от влиятельных Милтонов. Интересно куда он отправился?

– Это мы спросим у него при случае.

– И кто на этот раз? Очередная служанка?

– Ты разве до сих пор не дочитал?!

– Нет, только первую строку. Достаточно, что оно от Милтонов и не для меня. – Уинтроп сложил письмо пополам и тоже отложил в сторону.

– Эклюзия произошла у дочери покойного лорда Милтона и леди Милтон. У Эдит.

Ванé присвистнул, а затем добавил:

– Тогда определенно нам там делать нечего!

– Ты знаешь отца лучше, чем я, – парировал Ио, – но я догадываюсь, что он предоставил нам этот шанс не просто так.

– Шанс? – переспросил Уинтроп и несколько скривился.

– Ну да. В конечном счете, нам ведь тоже стоит расти… Развиваться. Нельзя же оставаться вечными практикантами… Тут сказано “профессор Ванé”, никаких уточнений.

– Не просто “профессор Ванé”, – вставил Уинтроп, – а “дорогой профессор Ванé”!

– Хорошо, дорогой профессор.

– Только вот, – Ванé заладил старую песенку, – я еще им не стал.

– И не станешь, если будешь отказываться.

– Я бы предпочел провести день согласно собственным планам, но, видимо, иного выбора у меня нет, ты же меня не оставишь в покое… а Милтоны не отстанут от моего отца, стоит полагать. Ничего не поделаешь…

– Мы не можем его подвести. Работа есть работа. И это промысел Единства, тем более.

– Ты не промок? На улице несколько сыро… – сменил тему Ванé, обратив внимание на мокрые пятна на плаще мальформа.

– Нет, благодарю за заботу. Ты хочешь полететь?

– Ха! Если бы. Пока что я не горю желанием произвести на семейство Милтонов подобное впечатление! – Он изобразил фокусника, развел руки, снял невидимую шляпу и поклонился таким же незримым дамам и джентльменам. – Но, должен признать, это выглядело бы эффектно!

Ио усмехнулся. Минуту назад Уинни препирался, но сейчас уже загорелся этой поездкой.

– Люблю, когда ты улыбаешься. – Ванé подошел ближе и провел рукой по прядям белоснежных волос, затем по его шее. На его пальцах осталась перламутровая пыльца. Он растер ее двумя пальцами, вдыхая аромат – слишком сладкий, пьянящий. Невыносимо. Нестерпимо. Это кружило голову. Истинная амброзия, которая самого его делала бабочкой, летящий на зов цветка.

– Это так смущает… – Ио взял Ванé за руку.

– А меня – ничуть. – Уинтроп хохотнул, увлекая мальформа за собой в полумрак бокового кулуара. – Ах, как я обожаю этот храм! После службы тут будто бы остается сам дух Единства! Давай и мы еще немного задержимся?

Не только вы, но и многие люди (а еще мальформы) сочтут такую чрезмерную привязанность странной, но сердцу нельзя приказать, а уму тем более.

И так уж устроен разум Ванé. Уинтроп не видел в этом ничего омерзительного, как нет ничего ужасного в том, чтобы целовать собственное отражение в зеркале – вполне физически или одним лишь взором. Любоваться собой, прихорашиваться, поворачиваться перед волшебным стеклом в фас и профиль.

Кто-то боялся мальформов, иные их боготворили или же воспринимали в качестве своеобразных домашних питомцев, способных говорить и мыслить. Или того хуже – как собственность. А не так ли мы воспринимали рабов совсем до недавней поры?

У Ио есть своя собственная воля. И у него. Они оба свободны и вольны принимать решения.

– Это неправильно, – говорил мальформ ему много раз, – ты слишком увлечен.

– Весь этот мир неправильный, – отвечал тот. – Капля неправильности ему не повредит. А теперь дай-ка мне получше тебя рассмотреть!

– Мне до сих пор это кажется странным…

– Но ты прекрасно понимаешь, что это нормально. – Ванé замолкал, просто смотрел на него, а все аргументы Ио тогда иссякали.

– Ах, Уинни! – срывалось наконец с его губ, когда они снимали защитные кожухи с его крыльев.

– Ио, мой прекрасный Ио, – шептал тот. – Ты и сам все знаешь. Моя любовь к тебе ни с чем несоизмерима. Ты прекрасен! А твои крылья, их рисунок! Власть и краса дарованы тебе, дабы покорить само небо!

Пожаром взметнулись четыре крыла, пыльца летела во все стороны. Ио представал перед своим создателем во всем великолепии. В пустых залах церкви любоваться его природой – самое то, ведь тут нет вещей, которые могли бы взлететь, когда их коснется блестящая пыль.

Завороженный ренвуар держался на достаточном расстоянии, чтобы способность его мальформа не возымела эффекта на него самого (это сулило некоторые неудобства), наблюдая за этим выступлением для одного единственного зрителя – только для него.

Никто не понимал Уинтропа Ванé так, как Ио. Никого он сам не понимал и не ощущал так живо, как собственного мальформа – ну еще бы! Они созданы друг для друга. Только и всего.

Мальформы состоят из сущности ренвуаров. Все это бред. Он не мог сотворить нечто настолько волшебное. Его внутренний мир не так глубок в своем многообразии и великолепии, не так хорош собой, как Ио. И он благодарил и Аксидеуса, и Лжебога, и Единство, Первозданность и Непервозданность, все силы этого и иного мира за то, что послали ему этот лучший из даров. И, конечно же, мальформа, который отыскал в нем все самое светлое; то, что Ванé похоронил так глубоко в дебрях души, что сам уже не мог к этому подобраться.

Это осознание и принятие пришли не сразу, долгое время и сам он терзался чувством вины, пытался что-то искать в себе и вне собственного сознания, какие-то ответы, оправдания и отрицания. Но Уинтроп ощущал себя рыбой, которую выпустили в большие воды. Что еще ему оставалось, кроме как плыть, жить и наслаждаться этим? Тем более эти воды не выбросили его на камни, не позволили прочим морским тварям заглотить его целиком. Этот бескрайний океан подарил ему не просто само дыхание на пару взмахов жабрами, но свободу и жизнь.

Ио же считал, что тот ненавидит его за это. Но это неправда. Любовь и ненависть могут устраивать гонку между собой за право взять верх над тобой. Ненависть сперва коршуном кружила вокруг Ванé, но клевала она только его собственное тело, стучала в висок, норовила вырвать его глаза. Он никогда не винил Ио ни в чем, не презирал и не ненавидел.

Нужно ему об этом сказать. Пусть он не поверит в очередной раз и заморгает, едва наклонив голову, но твердить это Уинтроп готов постоянно, каждодневно, пока тот не уверует в их Единство.