Не говори никому. Реальная история сестер, выросших с матерью-убийцей

Глава девятая

В детстве Никки казалось, что мать и отчим вступили не в брак, а в войну, и скрепили свой союз отравленным поцелуем. Многим, включая ее, было ясно, что Дэйв Нотек перестал быть мужчиной, женившись на Шелли. Никки видела, что отношения с ее матерью его просто убивают.

Никки навсегда запомнился один случай, за которым она, совсем ребенок, наблюдала расширенными от ужаса глазами, не мигая и застыв на одном месте. Дэйв – худой, лохматый, весь в татуировках, оставшихся с армейских времен, – выскочил на крыльцо их дома на Фаулер-стрит с дробовиком и приставил его к подбородку. Он весь трясся и рыдал. Это произошло после очередной ссоры с ее матерью, очередной порции ненависти и отвращения, вылитой на него якобы за то, что он недостаточно зарабатывает и мало уделяет внимания детям.

Шелли, не умолкая, осыпала его проклятиями.

– Ты никчемная тряпка, а не мужик! – выкрикнула она, прежде чем с грохотом захлопнуть перед его носом дверь. – Ты вообще не любишь ни меня, ни девочек. Если бы любил, работал бы больше!

Дэйв кое-как собрался, пришел в себя. Сел в свой грузовик и уехал – как всегда после крупной ссоры.

Таков уж он был. Терпеливый. Пассивный. Покорный.

«Я ни разу не видела, чтобы он поднял на нее руку, – вспоминала Никки позднее. – Да он даже слова обидного в ее адрес не сказал». А вот Шелли и не пыталась себя сдерживать.

«Она впадала в ярость. В самую настоящую ярость. Отвешивала мне пощечины, но я никогда не бил ее в ответ, потому что это не по-мужски, – говорил Дэйв. – Она толкалась. Царапалась. Кричала. Бесилась, по-другому не скажешь. Я к такому не привык».

– Нам надо как-то договориться, – заводила Шелли разговор, понимая, что Дэйв ей нужен.

– Я не могу дальше так жить, – отвечал он.

Шелли лишь пожимала плечами.

– Тут нет ничего особенного. Многие люди так живут.

– Только не я.

Впервые все стало по-настоящему плохо, когда Дэйв немного перебрал на рождественской вечеринке в кругу коллег. Те привезли его домой, но у дверей их встретила Шелли, злая как черт. С выпученными глазами и пылающим лицом. Она затолкала его в дом и кричала так, что он решил пойти к приятелю и переночевать у него. От этого Шелли разозлилась еще сильнее. Она хотела, чтобы муж был дома и слушал ее упреки, раз она так решила. Он не имел права скрываться. После этого Шелли принялась делать все возможное, чтобы отдалить Дэйва – а впоследствии и девочек – от его родных. Настаивала на полном контроле – в любое время, в любом месте. Если ссора между ними начиналась в машине, Шелли высаживала Дэйва прямо на дороге.

– Вон отсюда! Сейчас же!

Дэйв постепенно утрачивал связь с реальностью. Он был как в бреду. Не понимал, что с ним происходит и почему. Не спал по ночам. И все время боялся, что вот-вот у Шелли случится новый срыв, и она бросится на него в атаку.

Мне нужна передышка. Пауза. Надо побыть отдельно от нее.

Иногда он садился в свой грузовик и ехал в горы с палаткой. Время от времени ночевал у друзей. Дэйв понимал, что их брак с Шелли не такой, как у всех людей. Он не прогуливал работу и не топил горе в бутылке. Просто периодически пропадал.

Чтобы выжить рядом с Шелли, надо было максимально ее избегать. С первых дней их семейной жизни Дэйв начал сбегать от ее постоянных претензий, высказываемых раздраженным тоном. Да, она могла быть милой. Могла быть забавной. Но все это заслоняла собой ее неконтролируемая ярость, злобные вспышки, которых он так боялся. Он понимал – с ней творится что-то не то. Она выходила из себя. Кричала. Бесновалась. Хлопала дверями так, что они срывались с петель. И тому подобное. Дэйв запрыгивал в свой грузовик, прихватив спальный мешок и подушку, и просил Господа его вразумить.

– Боже, это неправильно, – говорил он. – Ненормально. Так жить нельзя. Я знаю. Помоги же мне!

«Когда тебя раз за разом загоняют в угол, ты больше не хочешь туда попадать. Позже многие спрашивали меня, почему я не ушел. Не забрал детей и не уехал. Но с Шелли это бы не прошло. Ничего бы не получилось. Она бы не позволила. Устроила бы на нас охоту».

Когда Дэйв, побыв в одиночестве и успокоившись, возвращался домой, Шелли включала свою хорошую сторону: обращалась с ним ласково и с любовью. Это могло продлиться несколько недель, дней или часов.

А потом все начиналось сначала.

Глава десятая

Через несколько лет дом на Фаулер-стрит сгорел, оставив на улице пустой промежуток – своего рода метафору семейной жизни Нотеков. Проходя мимо, Никки часто вспоминала, как мать нападала на них с отчимом. Она старалась сохранить лишь хорошие воспоминания, пусть их и было мало. Мать любила ее. Иначе и быть не могло. И любила Сэми. Это же очевидно.

Очевидно до боли.

Иногда, если жизнь выходит из-под контроля, надо сменить обстановку – например, переехать в новый дом, чтобы начать с чистого листа.

Никки очень надеялась, что у них так и будет.

Что переезд поможет.

Дэйв и Шелли Нотек перевезли семью в загородный дом на горе в Олд-Уиллапе, который называли между собой Лаудербек-Хаус, по фамилии его первых владельцев, местных заправил, занимавшихся морскими перевозками. Дом стоял в конце длинной подъездной дороги, извивавшейся среди полей. Она круто забирала вверх и приводила к особняку, построенному на опушке леса. Он был темно-зеленый, с контрастными наличниками и с большой угловой террасой, на которые выходили раздвижные окна гостиной и задняя дверь кухни. Потолки высотой не меньше трех с половиной метров, дощатые полы, все еще красивые, хоть и истертые, в гостиной – камин, отделанный камнем. Напротив гостиной, за лестницей, находилась просторная ванная комната, а справа от входной двери – хозяйская спальня с окнами на улицу.

Никки и Сэми достались спальни на втором этаже, куда вела невероятно крутая деревянная лестница. Каждой полагалась своя комната, а холл между ними они использовали для игр. Спальня Никки выходила на заросший травой и деревьями холм за домом. У Сэми из окна был виден боковой дворик со старыми рододендронами и узкая полоска палисадника. Под домом был подвал, большой и мрачный, с топкой, работавшей на нефти, – ею в доме пахло в любое время года. Шелли любила свой дом. Считала его идеальным и мечтала купить, а не арендовать, но такие расходы были им не по карману. Дэйв по-прежнему работал на вырубке, брал дополнительные смены и всячески старался заработать побольше. Шелли говорила, что неплохо бы и ей найти работу, но ничего не предпринимала.

Дом был красивый, уютный и комфортабельный.

Но там-то и началось самое страшное.

Что угодно могло превратиться в оружие. Дети это знали. И Дэйв тоже. Лопатка, выхваченная из кухонного ящика, рыболовная удочка, электрический провод. Шелли Нотек хватала все, что попадется под руку, и избивала дочерей, если решала, что они сделали что-то не так. Неважно, насколько серьезным был их проступок. Придумав новое наказание, она старалась сделать его максимально действенным. Максимально жестоким. Сам акт избиения дочерей будоражил ее и придавал ей сил. Бросаясь на них, она наслаждалась бушующим в крови адреналином.

«Воспитание» происходило в основном по ночам, вспоминали девочки позднее.

Никки и Сэми могли спать наверху, не подозревая, что мать задумала для них что-то новенькое – очередное наказание, суровое и неожиданное. Шелли нападала как коршун. Ее дочери, ложась в постель, надевали несколько слоев одежды под пижамы на тот случай, если мать выкинет их во двор в зимний мороз.

«Думаю, иногда у нее были для этого основания, – вспоминала Никки. – Мы могли взять у нее косметику или расческу. Вроде того. Но в большинстве случаев мы даже не знали, за что наказаны».

Избиения практически всегда заканчивались кровью. Один раз Шелли затолкала Никки в стенной шкаф. Пнула изо всех сил. Она кричала так, что казалось, у нее легкие вот-вот разорвутся.

– Ты, маленькая сучка!

Мать набросилась на Никки и начала бить, девочка плакала и умоляла ее остановиться.

– Прости, мама! Пожалуйста! Я больше не буду!

На самом деле Никки понятия не имела, что вывело Шелли из себя.

Я что-то не так сказала? Не так сделала? Или причина какая-то еще?

Никки попыталась выбраться из шкафа, но мать схватила ее и швырнула в стену, из которой торчал гвоздь. Только когда голова Никки оказалась в буквальном смысле пригвождена к стене, Шелли отступила.

На тренировки волейбольной команды в школе Никки надевала под шорты колготки телесного цвета, чтобы никто не увидел у нее на ногах синяки и порезы от телефонного провода – еще одного любимого инструмента наказаний ее матери.

Позднее она говорила, что винила себя за материнские срывы, ведь та «только распалялась, когда била меня, потому что я всегда пыталась выбраться».

У Никки была возможность рассказать, что происходит у них дома, но она этого не делала. Держала все в себе. Не хотела, чтобы другие знали, что их подвергают домашнему насилию. «Я даже не думала о том, чтобы кому-нибудь рассказать, – вспоминала потом она. – Я не хотела привлекать внимание. Не хотела, чтобы люди сочли меня странной. И потом, никто же не спрашивал. Ни единого раза».

Насилие было не только физическим. Шелли использовала на дочерях и психологическое давление. За неделю до Рождества она заперла Никки в ее комнате. Сказала, что она никчемная и никогда ничего не добьется.

– Ты чертова неудачница! Смотреть противно!

Но когда наступил сочельник, Шелли вдруг стала идеальной матерью. Осыпала дочерей подарками, подала чудесный рождественский ужин, и на один вечер они почувствовали себя самой счастливой в мире семьей.

А потом все закончилось.

Кое-какие приемы их мать использовала постоянно. Дарила детям подарки, а на следующий день отнимала. Говорила, что они испорченные и неблагодарные, что они не заслуживают того, что им дается.

Однажды Никки получила в подарок куклу с нитяными волосами, от которой была в полном восторге. Но Шелли буквально тут же ее забрала и заперла в шкаф. Девочки знали, что мать расставляет для них ловушки, чтобы узнать, если они заберутся туда, куда она им запретила. Она особым образом расставляла вещи или приклеивала кусочек скотча к краю двери, чтобы видеть, открывали ее или нет. Никки научилась действовать осторожно. Особенно со своей любимой куклой.

«Я ждала, пока мать уйдет, и только тогда, очень аккуратно, доставала куклу у нее из шкафа, чтобы немного подержать в руках, – рассказывала она. – Иногда она меня ловила. Иногда нет».

На другое Рождество Шелли подарила Никки и Сэми заколки с медвежатами, положив их в чулки на камине. Девочки распечатывали подарок за подарком, куча оберточной бумаги на полу росла, и каким-то образом заколки в ней затерялись. Шелли разъярилась настолько, что отхлестала дочерей проводом.

– Вы самые эгоистичные и неблагодарные в мире девчонки!

С помощью Дэйва Шелли всю ночь гоняла их по дому, заставляя искать заколки. Когда те наконец нашлись, заткнутые в другой рождественский подарок, дочери сразу догадались, кто спрятал их там.

Грандиозный скандал, завершающийся побоями, похоже, был лучшим подарком для Шелли на Рождество.

Девочки взрослели, и Шелли изобретала все новые приемы, чтобы их помучить.

– Колодец вот-вот пересохнет, – объявила она как-то ни с того ни с сего, имея в виду их единственный источник воды в новом доме.

– Больше никакого душа. И спрашивайте меня, прежде чем идти в туалет.

Этот трюк она использовала и раньше – даже в доме на Фаулер-стрит, где был центральный водопровод.

Как только Шелли оставляла дочерей дома одних, они бежали в ванную и спешно принимали душ. Сэми промокала полотенцами пол, стены ванной и краны. Мокрые полотенца приходилось прятать. Нельзя было оставить ни одной улики, указывающей на то, что они ослушались матери. Вымывшись, Сэми старалась сделать так, чтобы выглядеть по-прежнему грязной.

«Очень неловко было являться в школу, не приняв душ, – вспоминала она. – Хотелось выглядеть аккуратной и хорошо пахнуть. Но мама стремилась все контролировать. Только она могла решать, когда нам мыться, даже когда ходить в туалет. Мы должны были на все спрашивать ее разрешения. Даже душ считался привилегией, которой она одна могла нас наградить».

Иногда, после побоев, Сэми проскальзывала в комнату сестры и забиралась к ней под одеяло. Они с Никки могли лежать так часами, жалуясь друг другу на то, как болят у них спины, и обсуждая, что сделали бы с матерью, чтобы та их больше не била.

– Хорошо бы ее уменьшить, – предлагала Сэми. – Сделать совсем крошечной и посадить в клетку.

Никки идею одобрила, но тут была одна загвоздка.

– Она все равно выберется и будет кусать нас за ноги!

Они вместе рассмеялись.

– Или, представь, будет заколачивать нам в ноги маленькие гвозди маленьким молоточком, – добавила Никки.

Сэми представила.

Нет, уменьшать мать не имело смысла. Ни малейшего.

Глава одиннадцатая

Хотя гостей они не принимали, внешнее впечатление в семье Нотек ценилось очень высоко. Дэйв это понимал. И Никки тоже. Даже Сэми позднее говорила, что понимала, как важно им было соблюдать внешнюю пристойность, хотя в действительности их мир катился в тартарары. Замазывать тональным кремом синяки на ногах. Втыкать искусственные цветы в пересохший палисадник. Как будто если то, что видно снаружи, будет красивым, то и все творящееся у них в ванных, в спальнях, в подвале и на заднем дворе тоже перестанет казаться ужасным.

Или нет?

Шелли, где бы она ни обитала, старалась придать своему жилищу кантри-стиль, скорее, в духе Холли Хобби^[1], чем Марты Стюарт^[2]. Ее любимым цветом был голубой, поэтому темную дубовую мебель в их новом доме обили голубой тканью, а где это не получилось, закрыли лоскутными покрывалами с сердечками и цветами. Розовыми и голубыми. Шелли повсюду расставляла кукол и плетеные корзинки. Особую любовь она питала к фарфоровым статуэткам детишек с широко распахнутыми глазами. Не могла устоять перед очередным чайничком с бабочками и цветами. Если замечала где-нибудь свободное местечко, куда можно было поставить новую безделушку – обязательно в стиле кантри, – то тут же отправлялась в торговый центр или выбирала что-нибудь по каталогу. Потом восторженно устанавливала на место свое приобретение, минуту им любовалась и принималась искать, куда еще можно что-нибудь втиснуть. Все комнаты в доме были завешаны семейными фото. На стенах практически не было свободного места – портреты девочек, а позднее еще и их двоюродного брата Шейна, смотрели отовсюду. Десятки фотографий обрамляли камин из красного кирпича.

«Да, – вспоминала Сэми спустя много лет. – Мама обожала повсюду развешивать наши снимки. Очень странно было видеть улыбающееся лицо Ники на стенах. От этого у меня сердце кровью обливалось. Я смотрела на фотографии и знала, как ее наказывают и как издеваются. Мне и сейчас больно думать об этом».

Сохранились сотни, если не тысячи фотографий сестер. Везде они улыбаются – где-то с надеждой, где-то вполне искренне. Сейчас, спустя годы, даже чужому человеку тяжело на них смотреть и представлять себе, как Никки, такая красивая, заставляла себя улыбаться перед камерой.

Девочки наблюдали за тем, как мать клеила на стены бордюры с сердечками и развешивала в столовой ламбрекены цвета пыльной розы. Они пытались помогать, когда она крутила так и этак статуэтку с декоративным маяком, купленную для каминной полки, или переставляла ароматические свечи на журнальном столике. Им это нравилось, и, хотя впоследствии они станут закатывать глаза, вспоминая материнский «дизайн», девочки уже тогда чувствовали, что Шелли нуждалась в тепле и уюте, которые этот стиль несет с собой. И точно так же чувствовали, что ни тому, ни другому нет места в жизни их матери и в ее отношении к дочерям.

Правда была где-то посередине. Гораздо проще было слушаться Шелли, чем идти ей наперекор. День за днем они жили надеждой, что это безумие закончится. Что Шелли Нотек вдруг, в одно мгновение, станет той матерью, о которой они мечтали.

Однако их детские фантазии разлетелись в прах, когда она придумала новое наказание.

Шелли называла его валянием.

Это был ее способ почувствовать себя высшим существом среди членов семьи. Как все ее любимые тактики, валяние сочетало унижение с физическими страданиями. Она не участвовала в нем, а просто наблюдала со стороны.

Все происходило по ночам, вне зависимости от времени года. И жертвой практически всегда становилась Никки.

Однажды ночью Шелли влетела к ней в спальню и зажгла весь свет.

– А ну вставай! Раздевайся! И немедленно вниз, бегом. Ты, бесполезный кусок дерьма!

У Никки из глаз брызнули слезы. Было что-то страшное в материнском голосе – утробном, диком. Он ее пугал. За этими словами таился такой гнев, что Никки поняла – может случиться что угодно, и совершенно точно ей придется пострадать.

– Прости меня!

– А ну-ка заткнись!

Никки, голую, заставили кататься в грязи на заднем дворе, а отчим обливал ее ледяной водой из шланга. Дэйв проделывал это молча – он лишь выполнял то, что ему говорили. Никки рыдала и просила дать ей еще шанс.

Мать смотрела на нее с расстояния в несколько метров, командуя мужу, что делать дальше.

– Пусть валяется! Она свинья, Дэйв! Надо преподать ей урок!

Струя ледяной воды еще сильней ударила в бок дрожащей девочки.

– Валяйся, Никки! – кричал Дэйв.

– Папа, прости!

– Валяйся!

Один раз, попытавшись подняться, Никки поняла, что не чувствует пальцев – так они замерзли. Дело было в разгар зимы. Лужа грязи на заднем дворе, где ее обливали водой, покрылась льдом по краям. Никки была уверена, что заработает воспаление легких и умрет.

«Умереть, – думала она, – это единственный способ положить конец тому, что со мной происходит».

Из своего окна на втором этаже Сэми смотрела на мучения сестры. Она хотела оказаться с ней рядом – спасти Никки она не могла, но пускай бы и ее наказали тоже. Сэми понимала, что по какой-то причине Никки наказывают куда строже, чем ее саму. Ей казалось несправедливым, что Никки терпит такие страдания за те же проступки, за которые Сэми отходили бы ремнем или избили по щекам.

«Помню, как я думала, что это несправедливо и меня должны были наказать так же, – говорила Сэми много лет спустя. – Я знала – что бы она ни натворила, она не заслужила валяния, но с ней сделали именно это. Сделали наши родители, оба».

После наказания, продлившегося, казалось, целую вечность, Шелли затащила Никки в ванную, осыпая ее ругательствами. Отвернула горячий кран и наполнила ванну. Никакой холодной воды. Сплошной кипяток. Никки, несмотря на свою стойкость, все это время рыдала.

– Ты свинья! – выкрикнула мать. – Мойся! И ложись в постель.

Никки до сих пор не может вспомнить, сколько обычно продолжались ее мучения. И сколько раз ее заставляли валяться. Десятки? Сотни? Бывало, что наказание затягивалось дольше обычного. Могло продолжаться двадцать минут, а могло и два часа. Она ползала по грязи в темноте, чувствуя под руками корни кустов, под струями ледяной воды, а мать изрыгала в ее адрес проклятия.

Сестра смотрела сверху, из окна, и слезы текли у нее по лицу.

Со временем Никки стала замечать, что ее положение в семье только ухудшается непонятно почему. В глазах матери она превратилась в ничто. В полный ноль. Младшая сестра каким-то образом сумела найти путь к материнскому сердцу. Сэми тоже регулярно наказывали, но она справлялась с ситуацией лучше. Смирялась с побоями и подлизывалась к матери, говоря ей о своей любви. Это обычно ее и спасало.

«Сэми умела к ней подольститься, – вспоминала Никки. – Могла выкрутиться, переубедить мать. Ее это выручало. К тому же мать не слишком усердствовала с Сэми, потому что у той были друзья и она, вероятно, опасалась, что Сэми однажды все им расскажет. У меня не было того, что было у Сэми, – умения ластиться к ней и школьной компании. Думаю, до меня никому не было дела».

Сэми научилась терпеть и не пытаться избежать наказания, которое обрушилось бы на нее все равно. Никки этого не понимала. Или не хотела понимать. Она сопротивлялась. Продолжала борьбу.

Сэми вспоминала, как один раз мать ударила Никки плеткой. А потом еще и еще, потому что та не смирилась, а дала ей отпор. «Потом Никки бросилась бежать, и мама ее поймала, – говорила Сэми. – Она ее хлестала и хлестала, пока у нее не пошла кровь. Все ягодицы были окровавленные».

Сэми, хоть и была на четыре года младше сестры, сообразила, что, если действовать с матерью заодно, можно избежать части наказаний. Она делала так нечасто, потому что любила Никки, но порой ябедничала родителям на нее. Никки, со своей стороны, не до конца доверяла Сэми, но никогда не желала, чтобы сестру наказывали так же жестоко.

Шелли и правда нравилось иметь кого-то в любимчиках. Бо́льшую часть времени это была Сэми.

Шелли изменила имя Сэми на Сэми-Джо, как у героини Хизер Локлир в «Династии». Позднее Сэми решила, что так она хотела надежнее спрятать дочь от Дэнни Лонга, ее биологического отца, который как раз в то время пытался ее разыскать, но с уверенностью сказать это не могла.

«При рождении тебя назвали Сэми-Джо, – ни с того ни с сего заявила Шелли как-то вечером. – Просто до сегодняшнего дня мы тебя звали по-другому. А теперь будем называть полным именем, как положено».

Никки редко ощущала на себе материнскую любовь, а вот Сэми – и ее игрушечный енот, Крошка, – довольно часто. Шелли закатывала настоящие вечеринки – с тортом, подарками и украшениями – в честь плюшевого зверька, который Дэйв подарил Сэми, когда они еще общались. Она могла даже поехать в «Баскин Роббинс» в Абердине за мороженым, а вечером заталкивала в брюхо зверьку носки мужа и свои старые колготки и клала рядом наполовину съеденный пирог, чтобы Сэми видела, чем Крошка занимался ночью.

«Моя мама могла быть просто чудесной, когда этого хотела», – говорила Сэми.