Небосвод Надиры

Надира вошла в роскошную палатку, подошла к горящему очагу и сказала:

– Я знаю, кто ты.

– Поэтому меня не удивляет, что мой шурин позарился на тебя… Было бы странно, если бы он выбрал в жены дурочку!

– Не вмешивай меня в свои семейные дела.

– Ты хочешь сказать «в наши» семейные дела… дорогая свояченица! Знаешь, что сделал мне твой каид?

– Твоя жена боится тебя… после того, что ты с ней сотворил.

– Не в моих ли руках жизнь и смерть моих домочадцев и подданных?

– Жизнь всякого в руках Аллаха, а не в твоих.

– Но у Аллаха свои замыслы, и поменять их невозможно. Раз с Маймуной случилось то, что случилось, не воля ли на то Аллаха?

– Значит и то, что она не хочет возвращаться к тебе, есть воля Его… смирись и отпусти меня.

Мухаммад расхохотался и объяснил:

– Разные люди в этом мире рождаются: одни терпят свою долю, а других судьба использует, чтобы менять эпохи, времена и народы. Я родился дворянином, и в своих Сиракузах сумел возвыситься, а потом захватить и пол-Сицилии. Я служу Аллаху и Его неисповедимым замыслам, я родился затем, чтобы менять эпохи, времена и народы. Зла в мире нет… нет и добра, а есть только воля Аллаха.

Тогда Надира бросилась ему в ноги, ткнулась лбом в землю и взмолилась:

– Умоляю, государь, моя мать кричала, когда ты вырвал меня у нее из рук, дом затянуло дымом… Отпусти меня убедиться, что она жива и здорова, а потом я вернусь к тебе.

– Увидишь ли ты свою мать, зависит только от Али, от твоего каида.

Надира подняла глаза, не вставая с колен:

– Не держи меня здесь; люди, которыми ты окружил себя, уголовники и предатели… они причинили огромную боль жителям этой деревни.

– Тебе они ничего худого не сделают, не бойся. Участь высокопоставленной невесты нельзя сравнивать с участью простолюдинок, которых только и отдать солдатне на утеху.

– Но ты обращаешь в рабство даже наших сестер, твои солдаты поубивали всех мужчин!

– Не всех… я приказал оставить в живых крестьян христианской веры. Окружать себя неверными очень выгодно, раз они обильно наполняют мне карманы налогами от джизьи. В восточных иклимах полно неверных и иудеев, это золотая жила для тех, кто там командует.

– Так значит ты джизьей расплачиваешься с этим сбродом наемников? – спросила Надира так же дерзко, как вела себя с Умаром. Она уже поняла, что мольбы не могут подействовать на каменное сердце Мухаммада.

Он пристально и грозно посмотрел на нее и сказал:

– Не будь цели, для которой я сохранил тебе жизнь, не будь у тебя таких глаз и не будь ты так красива, милая моя Надира, я и тебе искромсал бы вены… и еще хуже, приказал бы отрезать тебе язык, чтобы не вмешивалась. Ты у меня в руках, не забывай! Нет сейчас в мире человека, чья жизнь может сломаться так же быстро, как твоя… ниточка из хлопка, которую сжигает пламя, и она рассыпается у меня меж пальцев, – проговорил Мухаммад и потер большим пальцем об указательный.

Будешь приходить ко мне в самом лучшем виде: чтобы было приятно моим глазам. Не разрешаю тебе плакать, раз слезы портят твой лик. Не разрешаю голодать, а то похудеешь. Я сам буду решать надевать тебе или нет джильбаб⁴⁵ в моем присутствии. Но не беспокойся, я не стану покушаться на твою честь, не стану сам и дам никому другому, чтобы ты не обесценилась в глазах Али, и чтобы он не отказался от тебя из-за того, что ты потеряла девственность. Твой каид – оборванец, раб, который поднялся благодаря лести да посулам, но он способен отказаться от своей простолюдинки, если она не сможет дать ему то, на что он надеется в первую брачную ночь. Ты со своей девственностью пока что стоишь дорого как обменная монета за мою жену. Но если Али окажется тупарем, тогда я на него все силы ада брошу, разорю его земли, перебью всех его подданных, заберу всех женщин из его городов и продам в рабство, а главное сделаю с тобой все, что захочу. Нападение на твою деревню для многих жителей прошло безболезненно, потому что мы напали молниеносно и с единственной целью похитить девушку с синими глазами, но если Али не послушает меня, тогда многим придется худо и многим придется склониться перед новым каидом… если захотят жить.

– Ибн аль-Хаввас сумеет освободить меня из твоих когтей, я уверена. А мой брат…

– Убили твоего брата! Я сам видел, как он упал. Что заслужил, то и получил, этот лизоблюд!

Надира свалилась на подушки и расплакалась еще сильнее.

– Умар…. Умар! – отчаянно звала она, ее охватила боль, ей было страшно жаль, что она весь день ругалась с братом и ни разу не сказала, как он ей дорог.

– Твой брат был славным малым. Он, наверняка, в раю и его приняли как мученика. Да не плачь же, Надира, – цинично утешал Мухаммад.

– Не реви! – прикрикнул он, ему хотелось только одного – чтобы она прекратила лить слезы. – Терпеть не могу, когда хныкают в моем присутствии, – договорил он.

– Вот ты говоришь, что печешься обо мне, в свою палатку пригласил; да как же мне сидеть спокойно при таких словах? Да еще хочешь, чтобы я не плакала…

– А я и не хочу, чтоб тебе было спокойно, хочу, чтобы ты вела себя спокойно в моем присутствии. В следующий раз, когда позову тебя, улыбайся. Это приказ! Ступай теперь. Будешь сидеть с женщинами, но Джамал будет следить за тобой.

Надиру снова отвели к женщинам, которые до этого прибирали ее, и женщины, тоже узницы в четырех стенах, возненавидели ее, думая, что это из-за нее вспыхнула война и на них свалилось лихо.

Глава 10

Осень 1060 года (452 года хиджры), рабад Каср-Йанны

Когда Али ибн аль-Хаввас уезжал из рабада, возвращаясь в Каср-Йанну, Надира не захотела принять от него для себя никаких даров, хотя каид предлагал ей аж Луну. В конце концов, после тысячи настойчивых просьб Надира попросила, чтобы ей переписали и подарили стихи поэта Мусаба, раз она имеет к ним большее отношение, чем кто-либо другой. Визирь Басыр распорядился наскоро переписать слова на лист дорогой бумаги, привезенной из мастерских Баларма.

Надира умела читать не очень хорошо и вынуждена была бегать к деревенскому имаму⁴⁶, который через три дня чтения и перечитывания стихов, потерял терпение и прогнал девушку. А она тем временем выучила стихи наизусть, а потому вскоре и слуги запомнили многие из строф, которые хозяйка цитировала, когда они стояли рядом. «А ведом ли тебе, властитель мира, Надиры небосвод и бирюза очей ее?» – чаще всего запоминали эту строфу.

Как и предполагалось, весть о скорой свадьбе Надиры и каида стремительно вылетела из стен дома Умара. Жители рабада восприняли новость с таким большим воодушевлением, что Надире становилось страшно неловко, когда перед ней кланялись и всячески выражали почтение даже девушки, вместе с которыми она выросла. И наконец, весть о «Надиры небосводе» и о ее свадьбе с каидом влетела в дом, где жили христиане рабада.

Как-то раз Алфей, глава семьи, изработавшийся человек, который на вид казался лет на двадцать старше, чем на самом деле, позвал за стол всех своих детей. Шел обеденный час, в тот день Аполлония с матерью Катериной тоже пошли на огородное поле вместе с мужчинами помочь им да перекусить вместе, не ожидая вечера. Алфей с Микеле только что закончили поливать участок со спаржевой капустой, опустили заслонку в сакие⁴⁷, проложенной по участку, отложили в сторону мотыги и отправились обедать. Микеле свистнул Коррадо, который с самого утра стоял у шадуфа⁴⁸, поднимал воду из габии⁴⁹ и сливал в маленькие каналы для орошения полей.

Катерина кипятила козье молоко в большом казане, а Аполлония подкладывала в огонь дров, Алфей окликнул всех и велел сесть за стол в сарайчике около поля. Сарацины с самого начала поощряли небольшие земельные наделы и интенсивное земледелие, и испольных хозяйств, разбросанных по острову, было много, и зачастую отстояли они одно от другого не столь далеко, а рядом с полями крестьяне сооружали нехитрые сараишки.

Теперь дети сидели перед отцом, Коррадо, Микеле и Аполлония, а жена все еще занималась готовкой обеда. Алфей узнал новость про Надиру днем раньше. Он слышал, как сыновья судачили о ней, а Аполлония восхищалась девушкой с синими глазами, так что Алфей, как отец семейства, не мог не задуматься о будущем своих трех детей.

– Сестру Умара пообещали в жены каиду, – начал он разговор, сообщив новость, которую все уже знали.

– Отец, да об этом вся деревня говорит! – отозвался Коррадо.

– «Надиры небосвод и бирюза очей ее», – добавила Аполлония, потирая руки, чтобы стряхнуть налипшую сажу, она и не знала, что лицо у нее еще чернее.

– Вот бы и тебе каида подыскать, доченька.

– Да что вы говорите, отец? – растерянно спросила Аполлония, она смутилась и стушевалась.

– Ну понятно, христианского каида, – продолжал Алфей.

– Христианских каидов нету, – откликнулась Катерина, от которой дочь унаследовала фигуру и характер, но теперь на Катерине сказывались и годы, и бедное житье.

– Ну ясно, что не каида, а все равно хочу найти хорошего мужа для Аполлонии.

– Отец, да мне и с вами хорошо! – ответила девушка и мельком глянула на Коррадо.

Ее уже много лет терзало опасение, что придется однажды расстаться с семьей, а значит и с Коррадо, но теперь это опасение стало конкретным, отец изъявил волю, и она почувствовала, что никак не может воспротивиться. С другой стороны, единственным ее оружием было объявить о своем чувстве к Коррадо… но это пугало ее еще больше.

– Не говори глупостей! Никому не хорошо «с вами» в твоем возрасте. Коррадо с Микеле подыщут тебе жениха… из подходящих, само собой… не каида… а все-таки самого гожего из претендентов.

– Но отец, на что вы собираетесь свадьбу играть? Не видите, какая на нас одежка? – заспорил Микеле, он встал и давай вертеться и показывать дыры и заплаты на своей тунике.

– Аполлония – девушка красивая, ничем не хуже сестры Умара. Не будь мы одеты в тряпье – а мы только тряпки и можем себе позволить – она тоже нашла бы себе каида, – отозвался Алфей, повысив тон голоса.

– Вы говорите как любящий отец, но все, чего я хочу для себя, и правда уже есть в этих четырех стенах, – сказала Аполлония, погладив отца по руке, чтобы он не горячился.

Она силилась не смотреть на Коррадо из страха, что все поймут, что она имела в виду своим ответом.

– Ну ладно, отец, скажите, нет ли у вас кого на примете, и мы с Микеле обустроим дело.

Когда Аполлония услышала эти слова от Коррадо, у нее упало сердце. Она годами надеялась, что ее брат почувствует к ней страсть более высокую, чем семейная привязанность, которая установилась за двадцать лет жизни под одной крышей. Она придумала сказку, а теперь весь ее замок рушится. С этого момента взгляд ее стал блуждать в пустоте, она вперилась глазами в невидимую точку за дверью.

– Среди христиан Каср-Йанны я не вижу никого, кто мог бы жениться на Аполлонии, чтобы мы хоть немножко разжились.

– Алессандро! Я сам видел, как он за ней приударял, – предложил Микеле.

– Он бабник, – возразил Коррадо.

– Да какая разница? – отозвался Микеле.

– Разница, потому как пороки дорого обходятся.

– Верно говоришь, Коррадо. А к тому же, он уже три раза пытался объегорить меня на рынке. Нет, в Каср-Йанне нету никого. Хочу, чтобы вы, как пройдет Христуйенна⁵⁰ и в полях работать не будут, пошли в иклим Демоны, там народ доселе по-гречески изъясняется, и христиан больше половины. Пойдите туда и сыщите вашей сестре жениха… а после и про самих себя покумекайте.

Коррадо с Микеле переглянулись, и вдруг грохнули хохотом от мысли, что придется искать себе невест.

– Коррадо, ты бывал в тех местах; что расскажешь про тамошних красоток? – воодушевленно спросил Микеле.

– Мне девять лет было.

– Ну ты же помнишь тамошних баб…

– Помню горожанок Раметты⁵¹… светлолицые да кареглазые!

– Хватит вам! – вмешался Алфей и добавил: – Сколько раз наказывал не поминать про те годы? Коррадо считай, что родился в нашем доме!

Парни украдкой понимающе переглянулись: Микеле втихомолку указал себе на грудь, Коррадо прожестикулировал, будто у него полные руки, давая понять, что груди у девушек из иклима Демоны налитые. Аполлония заметила: ну это уж слишком! Она расплакалась и, ничего не говоря выскочила, из сарая. Пробежала через поле, уселась в рощице под деревцами сумаха и притихла. В тот день она так и не поела, и когда Коррадо пошел искать ее и прошел мимо, она пригнулась низко-низко, чтобы он ее не заметил.

Глава 11

Зима 1060 года (452 года хиджры), рабад Каср-Йанны

Перед тем как снова потерять сознание, Коррадо успел заметить икону Богородицы, ту, что стояла в нише на фасаде дома, ставить икону надо было обязательно, чтобы отличить христиан. Микеле притащил его домой на горбу, а Аполлония шла впереди и пробивала дорогу среди бегавших взад-вперед перепуганных сельчан, которые старались потушить горевшие дома и постройки. Пламя пожирало дом Умара, а из амбара десяток мужчин выносил зерно, стараясь спасти как можно больше семян; Алфей тоже спасал посев.

Катерина стояла в двери и плакала, когда ее родные сын и дочь принесли домой третьего сына, который принял муки и чуть не умер, встав за доброе имя принявшей его семьи.

Микеле уложил Коррадо на кровать и бросился назад на подмогу отцу и односельчанам тушить полыхающий амбар.

Аполлония принесла светильник, но замерла в двери, когда увидела, что мать сняла с Коррадо пропитавшиеся потом и ночной росой тунику и штаны и набрасывала на него сухие покрывала. Аполлония не помнила, чтобы когда-нибудь видела Коррадо обнаженным, она покраснела и не стала подходить. Позднее глубокой ночью она снова сидела одна у его кровати, как сидела у столба в прошедшие дни. Прикладывала ему ко лбу влажную тряпицу, может от прохлады жар спадет.

Когда Коррадо открыл глаза, в маленькое окошко лился первый матовый свет, предвещавший зарю, а по рабаду разносились звуки азана, это означало, что духовные дела все-таки перевешивают мирские напасти. Жар спал, и мышцы во всем теле начинали слушаться Коррадо. Кровоподтеки на руках напоминали о причине его немощи и о ненависти к человеку, который так унизил его… именно его, отпрыска гордых нормандцев дворянских кровей.

За двадцать лет семейной обыденности, боевой дух в Коррадо утих. Жизнь в любви, в тепле семьи, с любящими родителями, с верным братом и возлюбленной сестрой возместила ему нехватку своих сородичей, коих он потерял среди людей, которых в детстве его научили презирать. За эти годы чувство унижения оттого, что приходится подчиняться сборщику налогов каида, сначала Фуаду, а потом Умару, возместилось любовью Катерины, заменившей мать, которой он никогда не знал.

Коррадо увидел, что Аполлония спит, положив голову ему на грудь. Он хорошо знал, что сделала для него сестра там у столба, хотя в сознание приходил лишь изредка. Он провел рукой ей по волосам и нежно погладил по щеке и по уху.

Аполлония открыла глаза, но Коррадо не мог видеть, что она проснулась. Осторожная нежность – это все, на что она могла рассчитывать от близости с ним: притвориться спящей и наслаждаться лаской его руки. Она улыбнулась и представила, что вот бы этой рукой двигало другое чувство, но могла надеяться лишь на эти крохи нежности.

– Воды бы глотнуть, – вслух подумал Коррадо.

На его просьбу Аполлония притворяться больше не могла и вскочила с табуретки.

– Сейчас принесу воды, – скороговоркой ответила она, Коррадо подумал, что сестра на самом деле не спала.

– Не надо, мать потом принесет. Не уходи.

Взгляд Коррадо остановился на лице Аполлонии: от уголка рта до середины щеки тянулся большой налившийся кровью синяк.

– Тебя кто-то ударил? – спросил он, коснувшись ее щеки.

Аполлония отступила и ответила:

– Да я и не помню совсем.

– Совсем ничего не помнишь?

На самом же деле Аполлония надеялась, что это Коррадо не помнит, что происходило у столба… что он не отдавал себе отчета, когда Идрис принялся избивать ее, чтобы Коррадо кровь не ударила в голову, и чтобы он не решил свести счеты.

– Кто тебя ударил? – еще раз спросил Коррадо, опершись на изголовье.

Аполлония боролась с собой: с одной стороны она желала уберечь Коррадо от его же характера, с другой стороны, врать ему не хотела.

– Со всеми пожарами ночью, уж какая разница кто ударил?

Вдруг Коррадо стал припоминать все, чему он стал свидетелем этой ночью; теперь он все вспомнил ясно.

– Надиру похитили, – выдохнул он, будто только сейчас осознал, что именно произошло.

– Я знаю, Коррадо… знаю… Бедная девчонка! Красота, брат, есть божья кара, а человек человеком и останется. Джаля все видела, дочь вырвали у нее из объятий. Вся деревня только об этом и говорит, мне Микеле все рассказал, даже то, чего я не знала.

– Умар… этот пес Умар! Я своими глазами видел, как он свалился мертвый.

– Умар жив… и его семья тоже. Они успели выбежать из дома до того, как он рухнул. Но двенадцать человек, Коррадо… двенадцать человек… погибли, защищали рабад!

Коррадо охватила скорбь по двенадцати односельчанам, но потом снова поднялась злость на Умара.

– Лучше бы он умер, этот проклятый Умар!

– Тогда лучше я тебе не буду говорить, кто оттащил его подальше от огня, когда он лежал без сознания, а мать из последних сил искала его в доме, в дыму.

– Ты оттащила? – гневно спросил он, ткнув в нее пальцем.

– Нет, мне и тебя-то не под силу было тащить. Это Микеле, когда пришел забрать тебя домой.

– Микеле! – крикнул Коррадо, вот сейчас он спросит с брата.

– Угомонись, будь добр! Людям и без того несладко, у нас дома тоже траур. Я видела, как отец вернулся домой в слезах. У нас весь годовой урожай сгорел, а из тех двенадцати многие были нашими друзьями.

– Микеле! – снова позвал Коррадо.

– Плохо кончится, если будешь ругаться с ним… Не позорь больше нашего отца. Ну пожалуйста, Коррадо! – взмолилась она, взяв его руки в свои.

– Чем я его опозорил?

Тут в комнату вошли Алфей с Микеле, они услышали, как Коррадо зовет брата.

Аполлония отпустила руки Коррадо и мигом поднялась с колен, будто отец с братом могли неправильно истолковать ее жест привязанности к Коррадо, будто догадываются о ее чувстве.

– Никто никогда нас и словом не задевал, Коррадо, а теперь по твоей милости мы стали мразью в глазах всех магометан в рабаде, а главное в глазах семьи Умара, – объяснил Алфей, все лицо у него почернело от дыма.

– Так вот почему Микеле сначала побежал спасать нашего врага, а меня уж после? Чтобы смыть позор, который я нанес этому поганцу? – в ярости спросил Коррадо.

– Именно поэтому… Будем молиться Господу, что благодаря Микеле все станет по-прежнему.

– До того, как я вступился за вас, отец?

– Я тебя не просил.

– Да ведь он унизил вас!

– Это они всем заправляют; чего тут необычного?

– Так вот почему вы даже не удосужились прийти, пока я стоял там?

– Надо было дать понять Умару, что мы к твоей выходке никакого отношения не имеем.

Гнев Коррадо перешел в разочарование.

Аполлония заметила, что он сник, и постаралась ободрить:

– Ну что ты… в конечном счете, наш отец прав. На что ты рассчитывал, когда поднялся на подневольного каиду человека?

Но Коррадо не слушал ее, он сказал:

– Мой отец, мой родной отец, гордился бы мной, гордился бы, даже если бы я умер там на привязи у столба. А вы меня корите!

Теперь спор принял серьезный оборот. Алфей тяжко осерчал за такие слова, а Микеле тихо стоял в сторонке, он знал, что повел себя предательски по отношению к брату, которым всегда восхищался.

В двери появилась Катерина, ее муж шагнул вперед и молвил:

– Ну и где он нынче, твой родной отец? Предпочел, чтобы его прихлопнули, а тебя одного оставил! А за что, Коррадо, за доброе имя? Чтобы не унижаться? Ну правильно, для таких, как твой отец подобных причин есть больше, чем достаточно, чтобы сдохнуть, а сына на произвол судьбы кинуть. Да только твой родной отец не поэтому не смог вырастить тебя… твой отец из-за денег окочурился!

Коррадо вскочил с кровати, но увидел, что стоит нагишом, и прикрылся как мог покрывалом, под которым лежал до этого; Аполлония тем временем вмиг отвернулась.

– Он был солдатом! – прокричал в ответ Коррадо.

– А я крестьянин… мне хозяину угодить надо!

Коррадо сделал шаг к Алфею и ответил:

– Вот почему вы двести лет нехристям зады лижете. Сдается мне, что привкус грязи на зубах вам нравится. Вот почему мои сородичи овладели противоположным берегом пролива, а вы тут позволяете, чтобы вас по щекам хлестали за то, что налог не заплатили. Рауль всегда говорил: «Проклятые греки!».

И Коррадо выбежал из дома.

Чувствовал он себя противно, прежде всего за только что сказанные слова. Человек, которого он так оскорбил, в один благословенный день приютил его у себя в доме и вырастил наравне с кровными детьми, а теперь Коррадо повел себя неблагодарно, принизил его, сравнив с родным отцом, без которого он остался в девять лет. С другой стороны, чего он добивается от семьи, которая и могла-то выжить, только повинуясь хозяину? Коррадо родился с горделивой душой, это правда, но она никак не сочеталась с кротким нравом Алфея. В какой-то момент, когда он сидел под смоковницей позади дома, все еще завернувшись в покрывало, он пришел к заключению, что это он лишний в этой семье, что из-за своего характера причинит только напасти людям, которых любит больше всего на свете. Холодало, а он еще не совсем поправился, но в этот момент ему пришло в голову решение уйти. Сердце у него в груди забилось часто и сильно, он задышал всей грудью. Последние двадцать лет словно улетучились; и в двадцать девять лет Коррадо ощутил себя девятилетним, как будто он никогда не жил в рабаде.

Из дома в слезах вышла Аполлония, а он все так и сидел, погрузившись в свои думы.

– Ты еще не поправился… вернись в дом, ну пожалуйста, – попросила она его.

Но Коррадо довольно улыбнулся, вспомнив о решении, поспешно принятом несколько минут назад.

– Я рад, что Микеле спас Умару жизнь, – ответил он, немало удивив Аполлонию.

– Какое это имеет отношение?

– Имеет, потому что мне пришло время поступать так, как принято у моих сородичей. Потребую ответа от Умара за то, что он мне сделал, и отплачу Идрису за то, что он сделал тебе. Не думай, я все видел этой ночью!

– Тебя убьют!

– Ну и пусть, потому что это не жизнь… это ползание на брюхе!

– Подумай, мы не так уж плохо живем… Пока Умар не ударил нашего отца, никогда ничего худого нам не делали!

– Раз Умар вдруг изменился, значит и я изменился.

– А если на нас отыграются?

– Микеле с отцом сумеют оправдаться, отрекутся от меня также, как отреклись в эти дни.

Аполлония бросилась ему в ноги, обняла.

– Я не дам, даже если придется рассказать все отцу.

– Ты не расскажешь, сестра, ты от меня ни разу не отвернулась.

Аполлония подняла глаза и пристально посмотрела на него… Он ласково провел пальцем ей по щеке.

– Месть ведет человека к гибели. Ты сам рассказывал, что двадцать лет назад христиане проиграли войну из-за мести того предводителя…

– Лангобарда Ардуина… но это не из-за его мести христианская армия вынуждена была отступить за море; это потому, что его генерал решил всенародно унизить его… также, как Умар унизил меня.