V Мечта
Этот вечер произвел на меня такое впечатление, что я на следующий же день, после курсов, пошел сразу в парк, не заходя домой. Он там был и с нетерпением ожидал меня. Наш разговор снова оказался долгим. С каждым прошедшим так днем мы еще привязывались и любили друг друга. Мы оба считали друг друга достойными людьми. Иногда он не приходил по причине плохого самочувствия.
Спустя месяц таких встреч он, с того не с сего, пригласил меня в гости, сказал, что хочет сыграть мне на фортепиано. Когда я сказал, что тоже когда-то играла на пианино, он необыкновенно заинтересовался и сказал, что теперь я просто обязан к нему наведаться. Я согласился. На следующий же день мы договорились встретиться у него дома.
Я к нему пришел часов в 9 вечера. Он принял меня с видимой радостью и гостеприимностью. Квартира была хороша: убранная и просторная.
У него уже было все готово к моему приходу. Он посадил за стол и начал подавать мне кушанья. Он сказал, что он ему приготовил и что ждет моего вердикта. Угощения были на редкость красивы и очень вкусны, даже лучше всяких ресторанов. Когда я ему это сказал, он аж весь засветился и благодарил меня, сказал, что в свободное время учится самостоятельно готовить. То, что он самостоятельно так научился готовить, тоже меня поразило, и я сказал, что с таким талантом он может стать известным поваром. Он так обрадовался, что даже начал смеяться, прям как ребенок!
После нашей беседы он повел меня в свою комнату. В ней стоял огромный, блестящий, красивый Рояль. При входе в комнату слева стояла кровать. На Рояль был вид с боку, он стоял возле окна, а напротив его был рабочий стол Федора. На столе валялись ручка, карандаш, ластик и горы исписанных нотами листов. По бокам у стола стояли тумбочки. На одной из них, например, было написано на каждом ящичке сверху вниз: «Шопен», «Бетховен», «Моцарт». Хоть у него и были такие удобные ящички, но ноты валялись повсюду: на кровати, на полу, на подоконнике. Это была единственная захламленная в его квартире комната. Один только Рояль был чрезвычайно чист.
Федор убрал ноты стула, кинул их на кровать и усадил меня на этот стул. На Рояле лежали ноты и я успел прочесть название произведения. Это была первая баллада Шопена. Именно с этого момента я понял, что Федор очень талантлив еще и в музыке. Он собрал ноты с Рояля и бросил их опять-таки на кровать, также уселся, сделал глубокий вдох, посмотрел в окно и, немного погодя, принялся играть.
Как волшебно он играл! Звук был так прекрасен, так благозвучен, что казалось, что это Рояль поет, а не он нажимает на клавиши. Что меня еще поразило, так это то, как он играет «аккомпанемент» к основной мелодии. Обычно пианисты играют его плохо слышно и не столь значимо, но не он. Все звуки в его игре были слышны, не один звук не казался лишним. Иногда звуки «аккомпанемента» он выводил на первый план, и это звучало чрезвычайно красиво, необыкновенно живо. Его музыка текла как горная речка: живо и бурно. Видно было, что он любит свой инструмент и играет на нем в удовольствие, а ведь это главное.
Первая первая мелодия, которую он сыграл, была как противостояние добра и зла, низких звуков и высоких. По началу высокие звуки звучат весело и задорно. Но с каждым столкновением становятся все «грустнее» и тусклее. Звуки же низкие с каждым разом усиливаются, становятся все громче, ярче, «злее». В конечно же итоге совсем тусклые «добрые» звуки превращаются совсем уже в грустные, а потом и вовсе злые их уничтожают. Я сразу же понял, что это сочинил он, для это даже слов никаких не нужно было. Его игра, его стиль, его музыка меня сильно тронули, что к концу я постил слезу. У него было их много, он плакал, но быстро вытер глаза, пробормотав про себя: «В первый раз такое. Еще недолго».
– Ну как тебе? – спросил он.
– Это просто превосходно! – сказал я и рассказал все выше сказанное. Он улыбнулся, но на этот раз не с той наивной веселостью, не с тем счастьем, как-будто он что-то припоминал неприятное. «Она тоже так говорила – еле слышно сказал он. Но тотчас это улыбка стала прежней: невинной; он поблагодарил меня.
– А почему ты начал играть на фортепиано? – спросил я.
– Из-за нее, – сказал он с какой-то невообразимой досадой.
– А с этого ну-ка поподробней! – сказал я с жаром.
– Извини меня, Гриша, но даже тебе, моему лучшему и единственному другу, моему самому близкому человеку, я не могу рассказать этого. Я не хочу вспоминать тех дней. Они оставили слишком глубокий след в моем сердце,слишком. Я хочу это все забыть, выкинуть из головы. Так что, нет. Извини.
Я тотчас же все понял, все, что нужно. Я очень опечалился и сказал:
– Это ты прости меня. Я напомнил тебе о прошлом из-за любопытства. Очень жалею и виню себя, что сказал это.
– Это, конечно, не очень приятно, – начал он, – но ничего страшного, я вовсе не сержусь. Помнишь ты спрашивал о моей мечте? Ну так вот, я тебе ее поведаю сейчас (я давно хотел, но не было возможности). Ты знаешь, что я мечтаю о любви о любви, о счастье, но это мечта главная из всех, это мечта – цель всей моей жизни. Я ведь прекрасно понял, что ты подумал, что мелодию, которую я сейчас играл, сочинил я. И ты будешь абсолютно правым. И моя мечта: познакомить с этой музыкой других людей, чтобы они услышали как она красива, прекрасна и все то, что ты о ней с жаром высказал; я хочу вдохновлять людей своей музыкой, чтобы они хотели непременно также играть, чтобы они полюбили ее и хотели бы постоянно слушать. Я хочу быть известным. Я хочу, чтобы меня знали все, даже не музыканты. Ведь моя мечта же осуществимая? Ведь я смогу ее достичь со своим талантом? Значимый конкурс, который в полной мере разгласит обо мне, будет через полгода. Мне хватит времени? А, Гриша? Ведь я же доживу до этого момента?
Он не доживет. Я сразу же это понял. И он прекрасно это понимал, понимал, но все равно спросил. Его вид говорил сам за себя: все лицо его было вялое, жилистое и с какими-то малиновыми пятнами. С нашей последней встречи он очень сильно исхудал, а во время ужина к еде даже не притронулся. Он почти перестал выходить из дома из-за своего плохого самочувствия. Мне было так грустно, так досадно, что я хотел заплакать, но я пообещал себе: во что бы то не стало, этого не делать и, быть может, первый раз в своей жизни солгал:
– Конечно доживешь, я уверен. Даже, наверно, переживешь.
– Я очень рад, что ты так думаешь, – сказал он, ядовито улыбнувшись. Он понимал свое положение гораздо лучше меня (в чем я уверен), понимал, что ему жить еще не более месяца, но он не хотел смотреть правде в лицо, он до последнего ее отвергал, до последнего питал в себе надежды, до последнего не сдавался. И как же он силен после этого, чрезвычайно силен! И кто же сможет так, как он, стараться до последнего, понимая, что все напрасно, что все не имеет смысла и что никто кроме меня не услышит его игры. Вот она – настоящая личность, вот человек, к которому надо стремиться, которого надо уважать. Я счастлив, что когда-то познакомился с ним. Я счастлив, что он был моим лучшим другом.
– Ладно, сейчас уже очень поздно, и я очень устал, – произнес он, – давай прощаться что-ли.
Он вытянул руки, как бы желая меня обнять. Я в ту же секунду к нему бросился, и мы необыкновенно крепко обнялись, крепче даже, чем взрослый сын обнимает поседевшего отца. Мы оба хотели плакать, но оба дали себе клятву этого не делать.
Так простояли мы минуту. Эта минута связала нас неразрушимую дружбой, даже больше чем дружбой, невообразимые чувства я к нему питал.
– Подожди еще немного, забыл (он достал что-то из кармана и протянул это мне). Вот тебе ключи от моей квартиры, на всякий случай. Заходи когда захочешь, всегда буду рад. Спокойной ночи тебе. Прощай!
– Прощай! – сказал я необыкновенно громко, пожал Федору руку и удалился.
Что-то непонятное происходило в моем сердце; я был одновременно счастлив, но и одновременно чувствовал невыносимую боль, боль и злость на весь мир, злость на бессердечного бога. Меня бросало из одной крайности в другую, какая-то каша происходила в моей голове: одна мысль наслаивалась на другую, совершенно с нею не связанную. В таком беспокойстве я провел всю ночь, не смыкая глаз. Я до страха чего-то хотел, но я и сам не понимал чего. В университет я, конечно, не пошел о смог заснуть только в полдень. Так я и провалялся целый день в кровати.
VI Препятствие
В одну из наших (теперь уже редких) прогулок я ему задал вопрос насчет его мечты. И получил очень неприятный для себя ответ.
– Я посмотрел, – начал я, – что ведь будут еще несколько конкурсов в течение этого полгода. Ты же знаешь, так почему же не поучаствуешь? Вернее, не хочешь ли поучаствовать?