Редберн: его первое плавание

Глава XIII
Прекрасный день в море, которое он начинает любить, но передумывает

На второй день после выхода из порта, после мытья палуб и завтрака пришёл черёд нашей вахты, и помощник капитана загрузил нас работой.

Это был очень светлый день. У неба и воды оказались одинаково глубокие цвета, и в воздухе настолько ощущались тепло и солнце, что мы сбросили наши жакеты. Я едва ли мог предполагать, что плыл в том же самом судне, на котором пробыл всю ночь, когда всё было так одиноко и мрачно; и я мог едва предполагать, что океан оставался тем же самым океаном и настолько же красивым и синим, насколько во время ночных часов он казался чёрным и отталкивающим.

Небольшие следы солнечных облаков оставались повсюду на небе, как и небольшие остатки пены по всей поверхности моря, и судно создавало странный, музыкальный шум под своим носом, поскольку оно всё ещё скользило вперёд на своих парусах. В такое время работать не хотелось. О, если б мы снова могли всего лишь сидеть на брашпиле или если б мне позволили выйти на бушприт, улечься там между фалрепов, смотреть на рыб в воде и думать о доме, то я был бы какое-то время почти счастлив.

Я уже полностью оправился от своей морской болезни и чувствовал себя очень хорошо, испытывая лёгкость в своём теле, хотя состояние моего сердца было далеко от идеального, но теперь я мог оглядеть самого себя и произвести наблюдения.

И действительно, хотя мы были в море, было многое, что нужно было созерцать и задать вопрос самому себе, отправившемуся в своё первое путешествие. Что больше всего поразило меня, так это вид самого большого из океанов, ведь мы были вне видимости земли. Повсюду вокруг нас по обеим сторонам судна, с носу и с кормы, ничего не было видно, кроме воды, воды, воды, ни одного проблеска зелёного берега, ни малейшего островка или какого-либо пятнышка мха. Никогда я не понимал до сих пор, каков был океан: какой он великий и величественный, какой он уединённый и безграничный, и красивый, и синий, в течение дня не подававший признаков шквала или урагана, про которые я слышал от своего отца; и я не мог вообразить, как ранее окружавшее нас море, казавшееся таким игривым и спокойным, могло столь яростно мчаться и в терзающем стремлении катить пенные валы и огромные каскады волн, которые я увидел в конце пути.

Когда я смотрел на него, бывшего столь мирным и солнечным, то не мог сдержать воспоминаний о лице моего маленького брата, когда он спал младенцем в колыбели. У него был простой счастливый безмятежный невинный вид, и каждая счастливая маленькая волна казалась прыгающим в подобной же беспечности маленьким агнцем на пастбище и, казалось, заглядывала в ваше лицо, когда оказывалась рядом, как будто хотела быть похлопанной и обласканной. Они казались всем живыми существами с живыми сердцами, способными чувствовать; и я едва не горевал, когда мы проплывали по ним, рассекая их нашими широкими бортами на солнечные чешуйки, и проходили над ними подобно огромному слону среди стада ягнят. Но что из всего этого казалось, возможно, наиболее странным для меня, так это, несомненно, волшебное поднятие и опускание моря, я имею в виду не сами волны, а своего рода широкие вертикальные колебания, состоящие из вздутия и опадания всей поверхности океана. Это было что-то, что я не могу очень хорошо описать, но я очень хорошо знаю, что оно было, и как оно тронуло меня. Когда я смотрел на него, оно вызывало у меня почти головокружение, и все же я не мог не оторвать от него глаз, настолько оно казалось мне мимолётно странным и замечательным.

Я всё время как будто находился в мечте, и когда я оказался запертым на судне, то почти решил, что это некий новый, волшебный мир, и ожидал услышать, как он взывает ко мне из небесной синевы или из глубин синего моря. Но у меня не было в достатке свободного времени для того, чтобы баловаться такими мыслями, ведь матросы уже были собраны, некоторые хлопали парусами, готовясь поднять их наверх, поскольку ветер становился более постоянным и более попутным для нас, и эти оглушающие паруса из лёгкого холста разошлись со временем далеко за борт, где широко нависли над водой, как крылья огромной птицы.

Что касается меня, то я мог мало помочь остальным, не зная названий всех частей или найти надлежащее объяснение. Кроме того, я чувствовал себя очень мечтательным, как говорил прежде, и точно не знал, где я, и что со мной, ведь каждая вещь была настолько необычной и новой.

Пока хлопающие паруса лежали, все матросы высыпали на палубу и прикрепляли их к буму, готовясь поднять, помощник капитана приказал мне выполнить множество простых заданий, смысла ни одного из которых я не мог постигнуть вследствие наличия странных слов, которые он использовал; и затем, разглядывая меня, стоящего весьма озадаченным и запутавшимся, он заревел и обругал меня всеми словами из своего словаря, а матросы рассмеялись и перемигнулись друг с другом, но не смели идти дальше этого из-за страха перед помощником, кто в своём присутствии не позволил бы никакого смеха надо мной, кроме своего собственного.

Однако я, как только смог, попытался проснуться и удержаться от полноты сновидений своими открытыми глазами и быть, в общем, умным, способным парнем, наконец решившимся изучить то или иное так, чтобы не выглядеть одураченным новичком.

Люди, которые никогда не выходили в море в качестве матросов, не могут вообразить, насколько эта работа озадачивает и пугает. Она, должно быть, походит на приход в варварскую страну, где говорят на странном диалекте, одеваются в странную одежду и живут в странных домах. Ведь у матросов для всего есть свои собственные названия, даже для вещей, которые знакомы им на берегу, и если вы называете предмет его береговым названием, то вас осмеют как невежду и «сухопутного жителя». Я хочу рассказать, как в тот первый день помощник капитана приказал мне набрать немного воды. Я спросил его, где я можно получить ведро, тогда же я решил, что совершил некое ужасное преступление, поскольку тот пришёл в большое волнение и сказал, что у них в море никогда не было вёдер, а затем я узнал, что их тут всегда называют корзинами. И как только я сказал о том, что нужно забить небольшую деревянную пробку в ведро, чтобы остановить утечку, он налетел снова и сказал, что в море нет никаких пробок, только затычки. И именно так обстояло со всем остальным.

Но помимо всего, выучить столь бесконечное количество абсолютно новых названий новых вещей поначалу показалось мне невозможным. Если вы когда-либо видели судно, то вы, должно быть, заметили, какая там чащоба из верёвок. И что все они кажутся смешанными и спутанными вместе, как большой моток пряжи. Теперь же у самой малой из этих верёвок есть своё собственное имя, и многие из этих имён очень длинные, как имена молодых наследных принцев, такие как «отдел корпуса выше ватерлинии по правому борту» или «верхняя главная линия парусов по левому борту».

Я думаю, что было бы очень неплохо дать новое обозначение судовым тросам так же, как когда-то, как я читал, были упрощены классы растений в ботанике. Это действительно замечательно, что в мире существует столько названий. Нет счёта названиям, которые хирурги и анатомы дают различным частям человеческого тела, действительно являющегося неким подобием судна; стоячий такелаж – это его кости, сохраняющие форму корпуса, а сухожилия – тонкие подвижные тросы, при помощи которых управляют всеми движениями.

Интересно, могло бы человечество обойтись без всех этих имён, число которых продолжает увеличиваться каждый день, и час, и секунду, пока, наконец, весь воздух не будет наполнен ими и когда даже на Великой равнине люди будут дышать по-другому вследствие обширного множества слов, которое они используют и которое изведёт весь воздух так же, как ламповые горелки сжигают газ. Но люди, кажется, имеют большую любовь к именам, поскольку знание великого множества имён, кажется, походит на знание очень многих вещей, хотя я не удивлюсь, если в мире существует гораздо больше имён, чем вещей. Но я должен перестать отвлекаться и возвращаюсь к своей истории.

Наконец мы подняли хлопающие паруса повыше, и как только судно ощутило их, как лошадь чувствует сбрую, и из-за бриза, дующего всё сильнее, пошло, накренившись на нос, избавляясь от пены на своих бортах, как от пены, сбиваемой с уздечки. Каждая мачта и каждая доска, казалось, начала пульсировать в нём, радостно забившись вместе со мной, и я почувствовал дикое ликование в моём собственном сердце и понял, что был бы рад вот так же идти далее вокруг света.

Тогда же я начал испытывать замечательное чувство, которое стало ответом на все дикие потрясения от внешнего мира и привело меня к скачке вперёд и вперёд мимо планет на их орбитах, где я потерялся в единой безумной пульсации центра Вселенной. Дикое кипение и взрыв бушевали в моём сердце, подобно скрытой доселе весне, разлившейся в нём, и моя кровь заструилась по всему моему телу, как горные ручьи в весенних паводках.

Да, я согласен! Дайте мне эту великолепную океанскую жизнь, эту жизнь солёного моря, эту солёную, пенистую жизнь, когда морское ржание и фырканье и ваше дыхание столь же глубоки, как дыхание огромных китов! Позвольте мне катиться вокруг земного шара, позвольте мне качаться на море, позвольте мне мчаться и прожечь свою жизнь с вечным бризом с кормы и бесконечным морем впереди!

Но скоро эти восторги испарились, когда после краткого отдыха нас снова позвали на работу, и у меня появилась мерзкое задание – вычистить курятники и устроить в баркасе стойла для свиней.

Несчастная собачья жизнь – это море! Подчиняться, как раб, и работать как ишак! Вульгарные и звероподобные люди помыкают мной, как будто я негр в Алабаме. Да, да, дуйте на нас сильнее, ветры, и скорей положите конец этому отвратительному путешествию!

Глава XIV
Он собирается нанести светский визит капитану в его каюту

Если что и вспоминается мне как самая большая низость, так это сильно изменившееся отношение капитана ко мне.

Я думал, что он настоящий, весёлый джентльмен, полный радости, и хорошего настроения, и доброты к морякам, и такой, кто не делает различий между мной и грубыми матросами, среди которых я был оставлен. Действительно, я не сомневался, что он неким особым образом возьмёт меня под свою защиту и окажется в отношении меня добрым другом и благодетелем. Я как-то слышал, что некоторые морские капитаны – отцы своей команде, и, следовательно, они существуют; но такие отцы, подобно предписаниям Соломона, как правило, отцы строгие и жестокие, отцы, чувство долга которых превалирует над чувством любви, и они каждый день в какой-то степени играют роль Брута, который приказал отправить подальше своего сына, о чём я прочитал в книге Плутарха, нашей старой фамильной книге.

Да, я думал, что капитан Риг – ибо Риг была его фамилия – будет тактичным и внимательным ко мне и будет стремиться приободрить меня и поддержит меня в моем одиночестве. Я вообще даже не считал возможным, что он не пригласит меня вниз в каюту в одну прекрасную ночь, чтобы задать мне вопросы относительно моих родителей и жизненных перспектив и, кроме того, услышать от меня несколько анекдотов, касающихся моего двоюродного деда, прославленного сенатора, или даст мне мел и карандаш и научит меня сложностям навигации, или, возможно, предложит мне сыграть с ним в шахматы. Я даже решил, что он мог бы пригласить меня на ужин в солнечное воскресенье и помочь мне с питанием, как знающий, насколько поначалу неприятны солёная говядина и солёная свинина и твёрдая булочка с бака такому мальчику, как я, который всегда жил на берегу и в своём доме.

И я не мог сдержать относительно него особых эмоций, почти нежность и любовь, как последнюю видимую связь в цепи ассоциаций, которые связывали меня с моим домом. Ведь в то же самое время в порту я заметил его и г-на Джонса, друга моего брата, стоящих вместе и разговаривающих, а поэтому от капитана до моего брата был всего лишь один промежуточный шаг, и мой брат, и моя мать, и сёстры отстояли от него на один шаг.

И это напомнило мне, как раньше я часто проходил местами по палубе, где, как помнится, стоял г-н Джонс, когда мы в первый раз посетили судно, стоящее у причала, и как я попытался убедить себя, что это действительно так и было, что он стоял там, хотя теперь судно уже находилось далеко в широком Атлантическом океане, а он, возможно, спускался с Уолл-стрит или сидел в своей бухгалтерии, читая газету, в то время как я, бедняга, был занят совсем иным делом.

Так два или три дня прошли без капитана, не позвавшего меня ни разу и не пославшего мне на бак пожелания заскочить в его каюту, чтобы проявить своё уважение. Я начал думать, не я ли должен сделать первый шаг, и, действительно, не ожидает ли он этого от меня, так как я был всего лишь мальчиком, а он мужчиной, и что, возможно, была причина, почему он ещё не поговорил со мной, заключавшаяся в том, что для меня будет более почтительным обратиться к нему первым. Я думал, что он мог бы нарушить это правило, особенно если он был великодушным человеком с благородными чувствами. Таким образом, однажды вечером, незадолго до заката, во втором часу собачей вахты, когда больше не было работы, которую необходимо было выполнять, я решил увидеть его и обратиться к нему.

После употребления ведра воды и хорошего мытья, необходимого для удаления некоторых следов покраски курятника, я спустился на бак, чтобы одеться так аккуратно, как только смог. Я надел белую рубашку вместо своей красной, натянул пару суконных брюк вместо грубых и надел свои новые туфли, а затем тщательно почистил свою охотничью куртку. Я надел всё это, для того чтобы в целом иметь вполне благородный вид, по крайней мере для бака, хотя в гостиной я бы не смотрелся так же хорошо.

Когда матросы увидели меня в таком обличии, они не знали, что и подумать, и потребовали от меня сказать, оделся ли я для прибытия в порт, я сказал им нет, поскольку тогда мы не видели берега, а что я собираюсь нанести визит вежливости капитану. На что они все рассмеялись и раскричались, как будто я оказался простофилей, хотя нет ничего более простого, чем позвать на вечер приятеля. Тогда некоторые из них попробовали отговорить меня, сказав, что я зелен и неопытен, но Джексон, сидевший и глядевший на происходящее, выкрикнул с отвратительной усмешкой: «Пусть он идёт, пусть он идёт, мужики, он – хороший мальчик. Пусть он идёт, у капитана для него найдётся немного орехов и изюма». И так он продолжал бы в том же духе, если бы его не охватил один из сильных приступов кашля, и он едва не задохнулся.

Когда я покинул бак, то случайно посмотрел на свои руки и обнаружил, что вся их поверхность заляпана темно-жёлтыми пятнами из-за того, что тем утром помощник велел мне просмолить несколько полос холста для оснастки. Я понял, что в таком виде не стоит представать перед джентльменом, поэтому в отсутствие парней я надел пару шерстяных рукавиц, которые связала для меня моя мать, чтобы я носил их в плавании. Пока я надевал их, Джексон спросил меня, не стоит ли ему вызвать карету, а ещё кто-то предложил мне не забыть передать знак его уважение к шкиперу. Я оставил без внимания все их смешки и прошёл на палубу через камбуз, где старый повар окликнул меня, сказав, что я забыл свою трость.

Но я не обращал внимания на их наглость и пошёл прямо к двери каюты на квартердеке, когда меня встретил старший помощник. Я коснулся своей шляпы и прошёл было мимо, но тот уставился на меня, и раньше, чем я заметил, что глаза его вспыхнули, он внезапно поймал меня за воротник и громовым голосом потребовал сознаться, что это за такие уловки на борту судна, на котором он является помощником капитана. Я попросил его отпустить меня, а иначе пообещал пожаловаться моему другу капитану, которого я намеревался навестить этим вечером. В ответ на эти слова он так резко развернул меня кругом, что я решил, будто в моей голове Гольфстрим, а затем пихнул меня вперёд, проревев неизвестно что. Между тем все матросы встали вокруг брашпиля и, сильно возбуждённые, заглядывали в кормовую часть.

Видя, что я не смогу произвести эффект на мой объект этой ночью, я решил, что лучше всего его пока отсрочить, и, когда я вернулся к матросам, Джексон спросил меня, как я нашёл капитана и не возьму ли я с собой друга и не представлю ли я его в следующий раз.

Результат этого дела состоял в том, что прежде чем заснуть той ночью, я почувствовал себя весьма удовлетворённым, поскольку для матросов не было обычным делом общаться с капитаном в каюте, и у меня начало появляться подозрение, что я действовал, как дурак, но всё это явилось результатом моего незнания морских правил.

И здесь я также могу заявить, что никогда не видел внутреннюю часть каюты во время всего плавания, вплоть до возвращения нашего судна в Нью-Йорк, хотя раньше я часто заглядывал туда через небольшое оконное стекло, установленное в рубке на палубе, как раз перед рулём, где были подвешены часы для рулевого, чтобы тот ударял каждые полчаса в свой колокол в нактоузе, где находился компас. И для матросов, когда они стояли за штурвалом, было большим развлечением заглядывать через стекло и следить за происходящим в каюте, особенно когда стюард подавал на стол ужин или капитан бездельничал с графином вина за небольшим красным деревянным столиком либо играл в карточную игру, называемую пасьянс, по вечерам, из-за чего время от времени он бывал совсем наедине со своим достоинством; хотя, как будет скоро показано, у него обычно бывал один славный компаньон, в обществе которого ему было приятно.

В день, следующий после моей попытки заглянуть в каюту, я по случайности был занят вязкой узлов на квартердеке, когда внезапно появился капитан, прогуливаясь вверх и вниз и куря сигару. Он смотрел очень добродушно и любезно, и так как это происходило сразу после обеда, я решил, что это, что и говорить, будет просто тем самым шансом, которого я ждал.

Я ждал некоторое время, думая, что он сам заговорит со мной, но поскольку он этого не сделал, то подошёл к нему и начал разговор, сказав, что сегодня очень приятный день, и надеюсь, что он будет столь же хорош. Я никогда не видел, чтобы человек так рассердился, я решил, что он собирался сбить меня с ног, но после некоторого молчания он внезапно стащил кепку со своей головы и бросил её в мою сторону. Я не знаю, что побудило меня, но я побежал к подветренным шпигатам, где она упала, взял её и подал ему с поклоном, и тут же прибежал помощник и толчком отправил меня туда же, а после, загнав меня далеко за брашпиль, захотел узнать, сумасшедший я или нет, и если это так, то он сразу же закуёт меня в железо да так и оставит.

Но я уверил его, что нахожусь в здравом уме и отлично знаю, что я никак не грублю и никак не принижаю благородства его и капитана Рига. В ответ он горячо поклялся, что если я когда-нибудь повторю то, что сделал этим вечером, или когда-нибудь снова позволю себе нечто большее, чем просто снять шляпу перед капитаном, он свяжет меня снастями и будет держать меня там, пока я не выучусь хорошим манерам. «Ты очень зелен, – сказал он, – но ты у меня созреешь». Действительно этот старший помощник, казалось, оберегал достоинство капитана, и он в некотором роде оказался также лично удостоенным того, чтобы защищать это достоинство.

Я решил, что довольно странно делать выговор и впадать в грубость среди всеобщей любезности. Однако увидев, как обстоит дело, я решил зайти к капитану, если он окажется один, в будущем, особенно потому, что он повёл себя столь не соответствующим обычному воспитанному джентльмену образом. И я едва ли мог доверять ему, потому что он был тем же самым человеком, кто был столь общительным, и вежливым, и остроумным, которого когда-то г-н Джонс и я встретили в порту. Но моё удивление возросло, когда спустя несколько дней после этого события нас застиг шторм, и капитан помчался из каюты в своём ночном колпаке и более ни в чём, кроме своей рубашки, и, выскочив на корму, начал подпрыгивать, и проклинать, и клясться, и называть матросов, стоящих наверху, теми же словами, что называют всех уличных бездельников.

Помимо всего этого, я также заметил, что в то время, пока мы были в море, он носил только старую потёртую одежду, очень отличающуюся от блестящего костюма, в котором я видел его при нашей первой беседе и после, в нескольких шагах от отеля «Сити», где он всегда останавливался, когда бывал в Нью-Йорке. Теперь он носил только старомодные пальто табачного цвета, с высокими воротниками и короткой талией и линялые панталоны с короткими штанинами, очень обтянутыми на коленях, и жилеты, которые не закрывали его пояса, вследствие того что были очень короткими, в точности как у маленького мальчика. И все его шляпы были помятыми и побитыми, как будто их бросали в подвал, и его ботинки были донельзя залатаны. Воистину я начал думать, что он был всего лишь тёртый калач, в конце концов, особенно когда его бакенбарды потеряли свой блеск, и он ходил все дни напролёт небритым, и его волосы, почти чудесные, приобрели цвет перца и соли, который, возможно, он периодически был вынужден слегка закрашивать, пока находился в море. Он упал в моих глазах как своеобразный самозванец, в то время как на берегу оказался фальшивым джентльменом, поскольку никакой джентльмен не отнёсся бы к другому джентльмену так, как он отнёсся ко мне.

Да, капитан Риг, подумал я, вы не джентльмен, и вы это знаете!