Маскарад, или Искуситель

Глава VI,
в начале которой некоторые пассажиры остаются глухими к просьбе о милосердии

– …Вы… тьфу! Почему капитан терпит этих нищих, гуляющих по борту?

Эти раздражённые слова выдохнул состоятельный джентльмен в бархатном жилете рубинового цвета, со щеками рубинового цвета, держащий трость с рубиновым набалдашником, в человека в сером пальто и фраке, который вскоре после интервью, недавно описанного, обратился к нему за помощью на вдово-сиротский приют, недавно основанный среди семинолов. На первый взгляд, этот последний человек, возможно, казался, как и человек с пером, одним из классических порождений каких-либо бедствий; но при более близком рассмотрении его самообладание говорило о немногих бедствиях и набожности.

Добавив слова о раздражительном отвращении, состоятельный джентльмен поспешил дальше. Но, хоть отказ и был груб, человек в сером не высказал упрёка и какое-то время терпеливо оставался в холодном одиночестве, в котором его оставили, и его самообладание, однако, скрывалось лишь символически, хотя и со сдержанной уверенностью.

Наконец старый джентльмен, несколько грузный, подошёл поближе и также внёс свою лепту.

– Посмотрите, вы, – резко остановился и нахмурился на него. – Посмотрите, вы, – раздуваясь своей массой перед ним, как качающийся на привязи воздушный шар, – смотрите, вы, вы от имени других просите деньги; вы, человек с лицом настолько же длинным, как моя рука. Прислушайтесь теперь: есть такая вещь, как сила тяжести, и для осуждённого преступника она не может быть поддельной; но существует три вида вытянутых лиц: у ломовой лошади из-за горя, у человека со впалыми щеками и у самозванца. Вы лучше всего знаете, которое ваше.

– Да ниспошлют вам небеса побольше милосердия, сэр.

– И вам поменьше лицемерия, сэр.

С этими словами жестокий старый джентльмен ушёл прочь, в то время как другой, всё ещё стоящий несчастный молодой священнослужитель, прежде упомянутый, проходя тем же путём, заметив его, казалось, был внезапно поражён неким воспоминанием и после паузы поспешно произнёс:

– Прошу прощения, но с какого-то времени я не отвожу взгляда от вас.

– От меня? – удивляясь, что его скромная личность могла привлечь внимание.

– Да, от вас; вы знаете что-либо о негре, очевидно калеке, здесь на борту? Является ли он таковым или только кажется?

– Ах, бедный Гвинея! Вы тоже не верите? Разве вы тот, кому природа доверила афишировать доказательства ваших утверждений?

– Тогда вы действительно знаете его и он вполне достойный человек? Это освобождает меня от обязанности слышать его, совсем освобождает. Ну, давайте пойдём, найдём его и увидим, что можно сделать.

– Другое дело, что вера может прийти слишком поздно. Мне тяжело говорить, что на последней остановке я сам – просто оказавшись и заметив его на трапе – помог калеке на берегу. Не было времени, чтобы поговорить, только помочь. Он мог не сказать этого вам, но у него есть брат в этой округе.

– Действительно, я снова сожалею о его передвижении без моего наблюдения; сожалея о нём, возможно, больше, чем вы готовы думать. Вы видите, что вскоре после отъезда из Сент-Луиса он был на баке, и там со многими другими пассажирами я видел его и поверил ему; и, более того, чтобы убедить тех, кто ещё не убедился, я по его просьбе отправился на ваши поиски, поскольку вы были одним из тех людей, о которых он упомянул и чьё личное появление он более или менее описал, люди, о которых он сказал, будут охотно свидетельствовать в его пользу. Но, после старательного поиска, не найдя вас и не найдя даже проблеска других, которых он перечислил, опять пошли сомнения, но сомнения косвенные, как я полагаю, из-за опережающего недоверия, бесчувственно выказанного другими. Однако бесспорно то, что я начал подозревать.

– Ха-ха-ха!

Иной смех больше похож на стон, чем на собственно смех; и всё же, так или иначе, эти звуки, казалось, относились к смеху.

Оба обернулись, и молодой священнослужитель привстал при наблюдении за человеком с деревянными ногами, оказавшимся близко позади него, мрачным и серьёзным, словно судья по уголовным делам с банным листом на спине. В данном случае банный лист, возможно, был памятью о неких недавних резких отказах и смертных приговорах.

– Вы не думали, что тем, над кем смеются, оказались вы?

– Но кто был тот, над кем вы смеялись? Или, скорее, попробовали посмеяться? – спросил молодой священнослужитель, подступая. – Надо мной?

– Ни над вами, ни над кем-либо другим в тысяче миль от вас. Но возможно, что вы не верите в это.

– Если бы он имел подозрительный характер, то он не смог бы, – спокойно вмешался человек в сером. – Это одна из блажей подозрительного человека, предположившего, что на каждого рассеянного незнакомца, видящего много улыбающихся или машущих ему людей в любой точке пути, готовится покушение. При определённом настроении движение всей улицы подозрительному человеку, спускающемуся с неё, будет казаться экспрессивным пантомимическим глумлением над ним. Короче говоря, подозрительный человек пинает сам себя своими собственными ногами.

– Кто бы ни сделал это, десять к одному, что он исключительно бережёт кожу других людей, – сказал человек с деревянными ногами, с трудом пытаясь улыбнуться. Но с широкой усмешкой и беспокойством он обратился непосредственно к молодому священнослужителю: – Вы всё ещё думаете, что это были… вы… над кем я сейчас смеялся. Доказывая вашу ошибку, я скажу вам, над чем я… насмехался; история, как помните, оказалась именно такой.

После чего, своим путём дикобраза и с саркастическими деталями, неприятными для повторения, он обратился к истории, которая могла бы быть, возможно, представлена в добродушной версии, но была представлена именно так:

Некий француз из Нового Орлеана, старик с кошельком менее стройным, чем его конечности, однажды вечером оказавшись в театре, был так очарован персонажем верной жены, который был там представлен на сцене, что решил во что бы то ни стало жениться. Так он и сделал, женившись на красивой девушке из Теннесси, которая сначала привлекла его внимание своими формами и впоследствии была рекомендована ему её семьёй, частично из-за её гуманитарного образования, частично из-за её к нему расположения. Похвала, хоть и большая, приоткрыла не слишком многое, поскольку задолго до того слух, более чем подтверждающий это, донёс, что леди не отличалась верностью. Но, несмотря на различные обстоятельства, которые большинство бенедиктинцев сочли бы почти неопровержимыми, должным образом сообщённые старому французу его друзьями, его вера оставалась прежней и он не верил ни единому слогу, пока не вышло так, что однажды ночью он неожиданно вернулся из поездки домой и после того, как он вошёл в свою квартиру, раздался удивлённый вопль из алькова: «Бежар!» Таков был крик. «Теперь я… начинаю… подозревать».

Рассказав свою историю, человек с деревянными ногами отбросил назад голову и издал долгий, задыхающийся хрип, невыносимый, как у двигателя высокого давления, со свистом удаляющего пар, и, сделав так, с очевидным удовлетворением захромал дальше.

– Кто этот насмешник? – не без горячности сказал человек в сером. – Кто он такой, если даже с правдой на его языке, с его способом произносить её делает правду почти столь же оскорбительной, как и неправда? Кто он?

– Тот, про кого я упоминал вам как не верящего негру, – ответил молодой священнослужитель, оправляясь от волнения. – Одноногий человек, которому я приписываю происхождение моего собственного неверия; он упорствует в том, что Гвинея был неким белым негодяем, изловчившимся и перекрашенным для приманки. Да, это были те самые его слова, я полагаю.

– Невозможно! Он не мог так заблуждаться. Умоляю, отзовите его назад и позвольте мне спросить его, действительно ли он был серьёзным.

Другой подчинился и наконец после немногих неприветливых возражений предложил одноногому ненадолго вернуться, после чего человек в сером так обратился к нему:

– Этот преподобный джентльмен говорит мне, сэр, что конкретного калеку, бедного негра, вы считаете изобретательным самозванцем. Теперь я вполне уверен, что есть некоторые люди в этом мире, кто неспособен предоставить лучшего доказательства, и им становится приятно получать странное удовлетворение, как они полагают, от показа того, что они способны правильно угадывать скверные намерения в людях. Я надеюсь, что вы не один из них. Короче говоря, не могли бы вы сказать мне теперь, не баловались ли вы просто тем термином, которым вы наградили негра? Не будете ли вы так добры?

– Нет, я не буду так добр, я буду так же жесток.

– Скажите об этом так, как вам хочется.

– Ну, он был тем, кем я его назвал.

– Белый, замаскированный под чёрного?

– Истинно так.

Человек в сером на одно мгновенье взглянул на молодого священнослужителя, затем спокойно зашептал ему:

– Я думал, что вы представляли своего приятеля здесь как очень подозрительного на вид человека, но он, кажется, наделён исключительным неверием. Скажите мне, сэр, вы действительно думаете, что белый мог запросто сойти за негра? Ради одного этого я должен сказать о довольно хорошей игре.

– Не намного лучшей, чем какие-либо другие действия человека.

– Как? Весь мир театр? Я… что… актёр? Мой преподобный друг здесь тоже исполнитель?

– Да, разве вы оба не совершаете действий? Чтобы сделать, должно действовать; таким образом, все деятели актёры.

– Вы несерьёзны. Я спрашиваю снова: если он белый, то как он мог сойти за негра?

– Я полагаю, вы никогда не видели негритянских менестрелей?

– Да, но люди склонны переоценивать чёрных; иллюстрация старой поговорки, не более справедливой, чем милосердной, что «дьявол не столь чёрен, сколько окрашен». Но его конечности, – если он не калека, то как он мог их так выгнуть?

– А как другие лицемерные нищие сгибают их? Это довольно легко заметить, как только они оказываются поднятыми с мест.

– Тогда обман очевиден?

– Для проницательного глаза, – ужасающе буравя его своим глазом.

– Ну, где Гвинея? – сказал человек в сером. – Где он? Позвольте нам хоть раз найти его и опровергнуть без придирок эту вредную гипотезу.

– Сделайте так, – вскричал одноногий человек. – Мне одному будет смешно оттого, что его найдут и оставят полосы от этих пальцев на его краске, как лев оставляет полосы от своих когтей на кафре. Они не позволили мне тронуть его прежде. Да, найдите его, я заставлю шерсть взлететь и затем его самого.

– Вы забываете, – сказал тут молодой священнослужитель человеку в сером, – что сам бедный Гвинея, которому помогали, уже находится на берегу.

– Поэтому я и сказал то, что я сказал; это бесполезно. Но посмотрите теперь, – к другому, – я думаю, что без личного доказательства смогу убедить вас в вашей ошибке. Вы полагаете вполне разумным предположить, что человек с мозгами вполне способен играть такую роль, о которой вы говорите, и он может предпринять все усилия и пройти через все опасности ради простой выгоды от тех немногих смешных медяков, которые, как я слышал, были всем, что он получил из-за своих болей, если бы таковые имелись?

– Это неопровержимо, – сказал молодой священнослужитель, оспаривая мнение одноногого человека.

– Вы – два юнца! Вы думаете, что деньги являются единственным поводом для болей и опасностей, обмана и колдовства в этом мире. Сколько денег заработал дьявол, обманывая Иова?

После чего он захромал прочь снова, воспроизводя свой невыносимый смех.

Человек в сером тихо стоял, некоторое время наблюдая его отступление, и затем, повернувшись к своему компаньону, сказал:

– Плохой человек, опасный человек; человек, который будет подавлен в любом христианском обществе. И это был тот, кто явился источником порождения вашего неверия? Ах, мы должны закрыть уши, чтобы не доверять, и держать их так, открывая только ради противоположного.

– Вы декларируете принцип, – используй я его этим утром, – который должен был уберечь меня от того, что я теперь чувствую… Этот человек с одной ногой не единственный, кто источает такую злую силу; одно его злобное слово превращается в настоящую кислоту (что, как я знаю, и произошло), разлитую среди довольно добродушной многочисленной компании. Но, как я намекнул, со мной в то время, когда его злые слова пропали впустую, случилось то же самое, что и теперь; только впоследствии они возымели эффект, и я признаюсь, что озадачили меня.

– Этого не должно произойти. На добрые умы дух неверия воздействует как некоторые микстуры; это – дух, который может войти в такие умы и всё же какое-то время, долгое или нет, лежать в них неподвижно; но от него финал станет более прискорбным.

– Безрадостная перспектива; и с тех пор, как этот скандалист появился и во мне снова возникла его отрава, как могу я быть уверенным, что моё настоящее освобождение от его воздействия продолжится?

– Вы не можете быть уверены, но вы можете воспротивиться ему.

– Как именно?

– Задушив мельчайший признак недоверия любого вида, который от любой провокации может возникнуть в вас.

– Я так и сделаю. – Затем добавил, как в монологе: – Воистину, воистину я оказался в пассивном состоянии под влиянием этого одноногого человека. Моя совесть бранит меня. Бедный негр! Вы, возможно, иногда видите его?

– Нет, не часто; хотя через несколько дней после того, как это произошло, мои обязанности приведут меня в места его настоящего пребывания; и, без сомнения, честный Гвинея, как благодарная душа, придёт, чтобы увидеть меня там.

– Тогда вы его благодетель?

– Его благодетель? Я не говорил этого. Я знаю его.

– Возьмите эту мелочь. Вручите её Гвинее, когда увидите его; скажите, что она пришла от того, кто полностью верит в его честность и искренне сожалеет хоть и о скоротечном, но всё же потворстве противоположным мыслям.

– Я принимаю ваше доверие. И, между прочим, так как вы обладаете столь благодетельной натурой, вы не отклоните обращение о помощи вдовосиротскому приюту семинолов?

– Я не слышал об этой богадельне.

– Но она основана недавно.

После паузы священнослужитель нерешительно засунул руку в карман, затем, застигнутый выражением чего-то в лице его компаньона, он уже следил за ним с любопытством, почти тревожно.

– Ах, ну, в общем, – бледно улыбнулся другой, – если эта тонкая отрава, о которой мы говорили, так скоро начала действовать, то мы напрасно обратились к вам. До свидания.

– Нет, – чувствуя себя задетым, – вы несправедливы ко мне; вместо того чтобы требовать для себя снятия возникших подозрений, я хочу поскорее покрыть предыдущий причинённый ущерб. Вот кое-что для вашего убежища. Не очень много, но каждый взнос помогает. Конечно же, у вас имеется бумага?

– Конечно, – доставая записную книжку и карандаш. – Позвольте мне записать имя и количество. Мы публикуем эти имена. И теперь позвольте мне рассказать вам краткую историю нашего приюта и чудесный путь, с которого всё началось.

Глава VII
Джентльмен с золотыми пуговицами на манжетах

В этом интересном месте повествования, с той же минуты, из-за сильного любопытства и, воистину, безотлагательно, рассказчик прервал свой рассказ, оказавшись всецело отвлечённым от него и от своей истории потому, что увидел джентльмена, который пребывал в его поле зрения с самого начала, но до сих пор, как оказалось, замечен им не был.

– Простите меня, – сказал он, поднимаясь, – но вон там стоит тот, кого я знаю, кто мне поспособствует в главном деле. Не поймите превратно, если я оставлю вас.

– Идите: долг важнее всего, – прозвучал честный ответ. Незнакомец был человеком более чем привлекательным. Он выделялся своей обособленностью и спокойствием и всё же своим простым взглядом уводил человека в сером от его истории, почти грациозно, подобно некоему вязу с плотной кроной, стоящему одиноко на лугу и соблазняющему в полдень жнеца, дабы тот бросил свои снопы и поддался зову милостивой тени.

Но мнение, что совершенство не такая уж и редкая вещь среди мужей, в мире широко распространено, и оно есть у любого народа – что любопытно, – и оно выделяло незнакомца и заставляло его быть похожим по виду на иностранца среди толпы (отчего для некоторых его появление стало более или менее нереальным в этой портретной живописи), выделяя его всего лишь выразительностью как распространённой характерной чертой. Полным совершенством казался он, соединённый с таким же богатством, и его имеющийся собственный личный опыт вряд ли познал болезнь, физическую или моральную; и если учитывать знания или возможности существования какой-либо серьёзной научной степени (предположив, что такая степень у него была) из-за наблюдательности или склонности к философии, то вероятно, что из-за такого характера его противники либо были недостаточно опытными, либо полностью отсутствовали. Для остальных он, возможно, выглядел пятидесяти пяти или, возможно, шестидесяти лет, но высоким, румяным, отчасти пухлым и отчасти полным, подтянутым, со свободным характером – и к времени, и к месту, без намёка на его лета, одетым со странной праздничной законченностью и элегантностью. Подкладка его пальто была из белого атласа, которая, возможно, выглядела особенно неуместной, если б не оказалась частицей более простого покроя, чем-то вроде эмблемы, каковой она и являлась; непреднамеренная эмблема, скажем прямо, выглядела весьма приятной, и даже более приятной, чем вся внешняя сторона; нет, у прекрасного одеяния была ещё более прекрасная подкладка. На одной руке он носил белую лайковую перчатку, но другая рука, та, что была без перчаток, выглядела едва ли менее белой. Теперь, когда «Фидель», как большинство пароходов, имел палубу, немного исполосованную сажей в разных местах, особенно на перилах, то благодаря чудесному обстоятельству эти руки сохранили свою безупречность. Но если бы вы понаблюдали за ними некоторое время, то заметили бы, что они избежали прикосновения к чему-либо; вы заметили бы, проще говоря, что тело любого чернокожего слуги, чьи руки природа окрасила в чёрное, возможно, сделала это с той же самой целью, при которой мельники становятся белыми; руки этого негритянского слуги много служат своему владельцу, имеющему грязные мысли на их счёт, но не имеющему их в отношении своих предубеждений. Но если, не пятная себя последствиями, джентльмен продемонстрирует пороки, то каким же испытывающим ударом это окажется! Но это было бы недопустимо; и даже если бы и было, то никакой разумный моралист не стал бы провозглашать этого.

Поэтому этот джентльмен, как следует разумно утверждать, знал, как и иудейский губернатор, как содержать свои руки в чистоте, и никогда в своей жизни не избегал внезапно возникающего торопливого маляра или чистильщика; одним словом, весьма удачно здесь оказался этот очень приятный человек.

Не то чтобы он смотрелся своего рода Уилберфорсом во всём; этим превосходным качеством он, вероятно, не обладал; ничто в его поведении не означало его праведности, только благообразность, и хотя быть приятным гораздо ниже того, чтобы быть праведным, и поскольку есть различие между этими двумя, всё же не стоит надеяться, что это совсем несовместимо, праведный человек не может не быть приятным человеком; хотя с точки зрения проповедника было очень убедительно доказано, что просто приятный человек, то есть из-за одной лишь красоты его природы, всё же далёк от праведности, и не что иное, как полное изменение и преобразование могут сделать его таким; и то, что он в чём-то нечестен, хорошо описано в истории праведности, чего не стоит отрицать; однако, начиная со времени самого святого Павла, в некотором смысле соглашаясь с различием точки зрения проповедника, хоть и частично отбросив эту точку зрения, а также довольно явно сообщая, которое из этих двух рассматриваемых качеств заслуживает его апостольского предпочтения, я передаю то, что многозначительно сказал святой Павел, а именно: «…едва ли ради праведного человека умрёт один, но возможно, что ради хорошего человека посмели бы умереть даже многие»; поэтому, когда мы ещё раз говорим про этого джентльмена, что он был только приятным человеком, то, какие бы серьёзные цензоры ни выступали против него, нужно всё ещё надеяться, что его совершенство не будут, по крайней мере, считать преступным. Во всяком случае, никакой человек, даже праведный, не решился бы совершенно законно сдать этого джентльмена в тюрьму за громкое преступление, если бы счёл его таким; и, более всего, пока всё не станет известно, будет некоторый шанс, что джентльмен может, в конце концов, оказаться вполне невиновным в этом, как и он сам.

Было приятно заметить хорошего человека, приветствующего человека праведного, то есть человека в сером, более низкого роста, очевидно, но более значительного по социальной шкале, чем по высоте. Словно гибкий вяз, приятный человек, казалось, раскачивался, нависая своей совершенной кроной над этим просителем, но не в тщеславной снисходительности, а с той самой прелестью истинной величественности, которая может относиться по-доброму к любому человеку, не преклоняясь перед ним.

На просьбу о помощи вдово-сиротскому приюту джентльмен, после того как должным образом ответил на пару вопросов, извлёк вполне просторный бумажник в старом добром роскошном стиле из прекрасного зелёного французского сафьяна и мастерски сшитый вместе с шёлком того же самого цвета, где ветхие купюры не смешивались с новыми, только что вышедшими из банка, с полным отсутствием какой-либо грязи на них. Эти купюры ещё могли принести пользу, но покуда оставались не запятнанными миром и незагрязнёнными. Вложив теперь три из этих девственных купюр в руки просителя, он понадеялся, что малый размер вклада будет прощён; но, по правде говоря, все они и составляли его извинения, так как он был привязан лишь к короткому отрезку времени, плывя вниз по течению, дабы днём в праздничной роще насладиться свадьбой своей племянницы, – поэтому он и не носил с собой много денег.

Он горячо выразил свою благодарность, когда джентльмен в знак признательности записал его: благодарность была принята и с другой стороны. Для него, сказал он, милосердие было в каком-то смысле не усилием, а роскошью, противостоящей слишком большой снисходительности, о которой его стюард, весельчак, иногда предупреждал его.

В некоем последующем общении, которое касалось организации благотворительности, джентльмен выразил своё сожаление, что многие существующие благотворительные общества тут и там изолированы и разделены между собой, не действуют сообща, а единение в пути, происходящее в каждом сообществе, созданном людьми, его составлявшими, закончится, как он мыслил, преимуществом в более широком масштабе. Действительно, такая конфедерация могла бы, возможно, получить удачные результаты с политической точки зрения, если бы этому уделяли внимание со стороны государства.

Его к настоящему времени сильно осаживал компаньон, говоря, что это предложение имело бы эффект, проиллюстрированный в соответствующем понятии Сократа, что душа гармонична; постольку, поскольку звук флейты, в любом особом ключе, будет, как говорится, внятно вызывать соответствующий хороший аккорд в любой арфе, оказавшейся у слушателей, именно так создавая некую последовательность, отвечающую ему, и оживляя его.

Это оживление, между прочим, смогло коснуться не только человека в сером, учитывая его не совсем бодрое поведение, когда, поначалу заведённый, он уже был не готов в целом после беседы принять трезвый, в определённой степени, факт, что для определённых натур в трезвой атмосфере иногда из-за утверждения пустоты материала, хорошее убеждение, его не растратить впустую, может быть использовано эффективнее, особенно когда представится такая возможность. То, что за этим последовало со стороны человека в сером, будет далее проиллюстрировано и, возможно, будет несколько поразительно, что описано такой ремаркой, как эта.

– Сэр, – сказал он нетерпеливо. – Я стою перед вами. Проект, но не сходный с вашим, был мною выставлен на Всемирной выставке в Лондоне.

– Всемирная выставка? Вы там были? Простите, как это случилось?

– Сначала позвольте мне…

– Нет, но сначала скажите мне, что привело вас на ярмарку?

– Я приехал, чтобы показать мягкое кресло для инвалидов, которое я изобрёл.

– Значит, вы не всегда занимались благотворительностью?

– Разве это не благотворительность – ослабить человеческое страдание? Я верю, всегда верил, да и всегда буду верить в благотворительный бизнес, как вы называете его; но милосердие не походит на иголку, втыкаемую то в одну, то в другую точку; милосердие – работа, в которой хороший работник может быть компетентней всего своего подразделения. Я изобрёл своё универсальное мягкое кресло в свободное от сна и еды время.

– Вы называете его универсальным мягким креслом; умоляю, опишите его.

– Моё универсальное мягкое кресло-стул – целиком соединённое, вращающееся и плавающее, сплошь упругое, эластичное и послушное самому воздушному прикосновению, изменяемое положение спинки, сиденье, подножки и подлокотники, для самого беспокойного тела, наиболее измученного тела, ну, я почти добавлю, что и сильно измученная совесть, так или иначе, должна где-нибудь найти отдушину. Полагая, что я должен предложить такой стул страдающему человечеству повсюду, я собрал свои скромные средства и отправился с ним на Всемирную выставку.

– Вы сделали правильно. Но ваша схема – как вы пришли к ней?

– Я собирался сказать вам. После обнародования моего изобретения, должным образом описанного и размещённого, я поразмыслил о презентации самого себя. Поскольку я сосредоточился на ярком искусном театрализованном представлении на конкурсе наций и раздумывая о том, что здесь, в стеклянном павильоне, торжествует цвет мира, то недолговечность всемирного великолепия глубоко впечатлила меня. И я сказал себе, что смогу увидеть, сможет ли этот миг славы подать намёк на прибыль большую, чем была задумана. Позвольте некоему всемирному милосердию быть реализованным во всём мире. Короче говоря, вдохновлённый этой сценой, на четвёртый день я обнародую на Всемирной выставке свою брошюру о Всемирном милосердии.

– Стоящая мысль. Но, умоляю, поясните её.

– Всемирное благотворительное общество должно быть обществом, включающим представителей от каждого благотворительного общества и существующих миссий, единственной целью которого будет привести в систему мировую благотворительность, при которой, наконец, с существующей системой добровольных и разнородных вкладов должно быть покончено; и где Общество уполномочит все правительства к ежегодному налогу, единому великому налогу на благотворительность на всё человечество; как во время Цезаря Августа весь мир пришёл к налогообложению, схема налога в котором была чем-то вроде подоходного налога в Англии, налога, как прежде отмечалось, консолидирующего все возможные налоги на благотворительность; как здесь, в Америке, есть государственный налог, и налог графства, и городской налог, и подушный налог, взымаемые одновременно. Этот налог, согласно моим заботливым вычислениям, привёл бы к ежегодному подъёму фонда почти на восемьсот миллионов; этот фонд будет ежегодно применяться для таких целей, и такие учреждения, как различные благотворительные учреждения и миссии, в общем конгрессе представителей могли бы устанавливаться декретом, посредством чего через четырнадцать лет, как я рассчитываю, он был бы посвящён добрым делам на сумму одиннадцать тысяч двести миллионов, которая гарантировала бы роспуск Общества, потому что если этот фонд рассудительно расходовать, то ни одного нищего или язычника не останется во всём мире.

– Одиннадцать тысяч двести миллионов! И все, передавая по кругу… шляпу… это так.

– Да, я не Фурье, прожектёр невозможной схемы, но я филантроп и финансист, интегрирующий филантропию и финансы, которые реальны.

– Реальны?

– Да. Одиннадцать миллиардов двести миллионов, это не напугает никого, кроме отдельного филантропа. Что, если не восемьсот миллионов в течение четырнадцати лет? Сейчас восемьсот миллионов – что это, если не среднее число, но разве один малый доллар не важен для населения планеты? И кто откажется, если турок или даже даяк свой собственный малый доллар отдаст ради сладкой доброты милосердия? Восемьсот миллионов! Больше, чем сумма, ежегодно расходуемая человечеством не только на тщеславие, но и на бедствия. Посмотрите на этого кровавого расточителя – войну. И разве человечество настолько глупо и настолько зло, что для демонстрации этих вещей оно не будет, выверяя свои пути, посвящать излишки своих средств облагодетельствованию мира вместо его проклятия? Восемьсот миллионов! Оно не должно собирать их, они уже ему принадлежат; нужно только направить их от плохого к хорошему. И для этого потребуется немного самоотречения. Фактически оно не было бы в массе своей более бедно из-за одного гроша, как, конечно, оно не было бы в целом лучше и счастливей. Разве вы не видите? Но признайте как должное, что человечество не безумно и мой проект реален. Разве существо, не будучи безумным, творило бы добро вместо зла, когда всё это, хорошее или плохое, должно будет вернуться к нему же самому?

– Ваш вид рассуждения, – сказал приятный джентльмен, поправляя свои золотые пуговицы на манжете, – всем кажется достаточно разумным, но у человечества есть привычка делать то, что оно делает.

– Тогда человечество, по существу, не рассуждает, если сила привычки так обходится с ним.

– Это не приводит к цели. Между прочим, из ваших ссылок на перепись в мире получается, что, согласно вашей всемирной схеме, нищий не меньше, чем набоб, должен способствовать облегчению нищеты и язычник не меньше, чем христианин, обращению язычников. Это так?

– Почему же? Это, простите меня, придирка. Теперь ни одному филантропу не понравится противостоять двусмысленности.

– Хорошо, я не буду больше придираться. Но, в конце концов, если я понимаю ваш проект, то в нём мало принципиально нового; кроме того, вы хотите прирастить задействованные средства?

– Увеличением и проявлением энергии. С одной стороны, миссии я бы полностью реформировал. Миссиям я бы придал дух Уолл-стрит.

– Дух Уолл-стрит?

– Да. Поэтому, если откровенно, определённые духовные окончания будут иметь место, но затем, через вспомогательное агентство всемирных средств, – к большей прибыли, извлечённой из таких духовных приобретений; примерами международной политики в мировых проектах эти духовные проекты не должны будут пренебрегать. Короче говоря, обращение язычника будет идти до тех пор, пока, по крайней мере, в зависимости от усилий человека, благотворительность в мире не будет остановлена по умолчанию. Поэтому много предложений по преобразованию Индии, также много и по Борнео, также много и по Африке. Компетенция позволяет, стимул будет дан. Только бы не случилось летаргии от монополии. У нас не должно быть миссионерских домов или путевых домов, из-за чего клеветники с любым правдоподобием могли бы сказать, что из-за бюрократии мы перерождаемся в подобие таможни. Но основной пункт – Архимедова денежная сила, которая будет пущена в ход.