Дело о Чертовом зеркале

А Стрыльников гулял который вечер уже. Прикатил на извозчике с какого-то музея – говорит, дурацкого, – угрюмый, как всегда, и уже слегка выпимши, тоже дело обычное.

Первым делом заказал пять фунтов паюсной, да ведро водки, да блинов, да расстегаев (потребовал не каких-нибудь, а от Филиппова), да индейку с гречневой кашей. Потом велел подать устриц, кролика, фаршированного лисичками, копченую стерлядь и рябчиков.

Потом начал уж чудесить, по своему обыкновению. Заказал «Вдовы Клико», непременно в серебряном ведерке. Старшой смены послал за шампанским молодого Женьшу к Филистратову, да еще дал три целковых, чтобы на лихаче домчал, а не плелся на унылом ресторанном мерине Поручике. За быстроту Стрыльников швырнул на пол скомканный колобок червонцев и принялся с шумным хлюпаньем пить шампанское из кружки богемского стекла.

Потом Федосею зарядил огромным кулачищем в глаз, отчего тот слева стал похож на желтокожего китайца: упал с потолка клоп, да и куснул миллионщика в бычью шею. Дело-то пустяшное, но не такой Никанор Андреич человек, чтобы подобное обхождение спускать, пусть бы даже и букашке. Жука-то он с размаху прихлопнул, так что и мокрого места не осталось, а Федосею с такой же силой и беспощадностью дал в глаз за недостаточное рвение и «чтоб впредь неповадно было».

Потом начал требовать, чтобы спела Жюли, словно забыл, что сам вчера лишил ее трудоспособности: еще полнедели, как минимум, бедной певичке придется ждать, когда заживут губы, разбитые огромной ладонью. Потом наорал на какого-то трясущегося приказчика, вытолкал его взашей из ресторана и потребовал еще жаркого.

Официанты с ним умаялись. Всю ночь, а потом и весь день сновали туда-сюда, подменяя друг друга. Совсем с ног сбились. А как иначе-то? Промышленник Стрыльников – миллионщик, самый главный клиент.

Да что там! Глыба, а не человек. Росту огромного, почти три аршина, кулачищи – гири пудовые. А уж как засмеется или заругается – стены трясутся. И сейчас ясно: тоскует человек, носится со своими скалами, сокровищами, карту эту из рук не выпускает…

Когда таратайка Шишки неожиданно уперлась во что-то большое и тяжелое, чего возле дровешницы быть никак не должно, он даже не сразу и сообразил, в чем дело. Рогожа, что ли, какая? Подошел поближе. Сапожищи огромные, роскошной коричневой кожи с замшевой отделкой. Ах ты господи, святые угодники, неужели?..

Перевернул Архип лежащего с великой осторожностью. А как перевернул, так и сделалось у него помутнение внутрях. Прямо на него смотрели вытаращенные глаза фабриканта Стрыльникова, мертвый синегубый рот разинут до самых гланд, толстые пальцы впились в ладони, а все окровавленное лицо раскорячилось в гримасе невыразимого ужаса.

Тут-то и издал Шишка такой крик, что, казалось, всему городу было слышно, как дрожали и лопались жилы в его луженой глотке.

Глава четвертая

К сарайчику Шишки сразу сбежалась толпа любопытных – из редких вечерних прохожих, посетителей музея и самых проворных клиентов ресторана. На счастье, оказавшийся неподалеку околоточный был из числа старых служак, и он тотчас оценил обстановку и среагировал по обстоятельствам: пронзительно засвистел, призывая подмогу; огородил место происшествия; отогнал всех зевак подальше; приказал, чтобы швейцар закрыл дверь в ресторан и никого оттуда не выпускал, и послал ресторанного лихача в полицейское управление сказать, что зарезали самого Стрыльникова. Вскоре подоспели городовые и несколько дворников, которые неторопливо выстроились в полноценное оцепление и развели костры, чтобы ничего не проглядеть в темноте.

Полиция не заставила себя долго ждать. Несмотря на поздний час, уже скоро примчалась полная сыскная группа, возглавляемая дежурным полицейским надзирателем коллежским секретарем Чеботаревым: судебный фотограф, несколько полицейских и вольнонаемных сыщиков. Все сразу энергично принялись заниматься каждый своим делом: сыщики – опрашивать свидетелей, фотограф – делать снимки, ослепляя всех магниевой вспышкой, Чеботарев – деловито, но бестолково покрикивать и документировать осмотр (он был еще молод и неопытен и ждал, пока приедет начальство, чтобы поручить дело специалисту поопытнее).

– Дело серьезное, – сразу сказал Чеботарев, – нужен опытный судебный медик, наш штатный такое дело не потянет.

– Прикажете послать в медицинский институт? – осведомился околоточный.

– Там давно закрыто, на дворе ночь. Да и медики нужны сильные, у нас в городе их всего трое… Пошлите в губернскую больницу и просите, чтобы старший врач Юсупов приехал… И к Родину, это даже еще лучше, только до его практики далековато ехать…

– Вам повезло! – сказал историк Ласточкин из-за оцепления. – Доктор Родин находится в полверсте отсюда, в краеведческом музее. Скорее всего, он уже сам бежит на этот вопль, как сделали и мы.

– Если здесь появится Родин, на половину загадок мы найдем ответ, – пробормотал Чеботарев, вглядываясь в даль. Он прекрасно знал, что Родин часто консультировал полицейское управление в качестве судебного медика и это привело к раскрытию сложнейших и запутанных преступлений.

Вскоре, получив весть об убийстве столь важного человека, примчался и сам начальник губернского полицейского управления полковник Мамонтов, а вслед за ним и старший полицейский надзиратель капитан Гаврила Михайлович Торопков, которому и поручили руководить дознанием – вполне разумное решение. Гаврила Михайлович был уже не молод – пару лет до пенсиона, службу начал с младых ногтей с самых нижних чинов, учил хитрую полицейскую науку не по страницам учебников, а на городских улицах, и хоть звезд с неба не хватал, зато был очень терпеливым, исполнительным и дотошным.

Он был высокий, крепко сложенный, с длинными сильными руками. Лицо некрасивое: по-лошадиному вытянутое, с длинным грубым носом, седеющими усами и оттопыренными ушами, зато зеленые глаза смотрели всегда с добродушной искоркой даже на самого отъявленного бандита. Одевался он аккуратно и неприметно, как и положено по работе, в серое штатское платье.

Торопков проверил, как опрашивают свидетелей, и начал лично внимательно осматривать грязную площадку, ограниченную с двух сторон деревянным забором, с третьей – мусорной кучей и невысокой дровешницей, а с четвертой – сарайчиком, где проживал Шишка. Острый глаз сыщика сразу заметил болтающуюся доску в середине забора, освещенного одиноким фонарем, в двух саженях от которой и валялось в луже скорченное тело.

– Господа, запротоколировали в заборе отверстие? Очевидно, убитый вместе с убийцей пролезли сюда именно этим способом, – неожиданно для всех сказал, прорываясь сквозь толпу зевак, Георгий Родин с неизменным докторским саквояжем и тростью.

– Георгий Иванович, голубчик, – засуетился Торопков, – это, видно, само Божье провидение послало вас сюда, – и он тепло обнял доктора. – Я буду сей же час ходатайствовать у господина полковника, чтобы он подключил вас к расследованию сего злодеяния в качестве судебного медика. Прошу вас, без ваших советов мы тут, как кутята слепые, будем тыкаться.

Впрочем, Родин не возражал. Он поздоровался за руку с сыщиками и подошел к телу, накрытому ресторанной скатертью.

– Ну, ежели Георгий Иванович нам на подмогу пришел, почитай дело раскрыто, – прошептал один из пожилых сыщиков молодому. – Видал я, как он посмотрит труп, да и все загадки разгадывает.

– Ну тут все ясно, – произнес Родин, осматривая голову мертвеца, – череп разбит, хотя осколков и мозгового вещества не видно, очевидно, внутреннее кровоизлияние.

– Георгий Иванович, а что он рожу-то так скособенил? – спросил кто-то из сыскной группы. – Как будто кто напугал его до смерти. Нынче, говорят, из могил вурдалаки восстают…

– Наивные суеверия, – отрезал Родин. – Очевидно, задеты нервные окончания, это и вызвало сокращение лицевых мышц. Ничего сверхъестественного. Я отчет по первичному осмотру напишу, а вскрытие пусть ваш штатный медик делает. Ничего тут интересного для меня.

Между тем Торопков внимательно осмотрел две доски от забора, что валялись на земле, и обнаружил на них несколько черно-зеленых лоскутков от добротной одежды, видимо, от пиджака погибшего Стрыльникова. Несколько капель крови были заметны и на земле вокруг растопыренного тела. Родин снял лоскутки и завернул их в бумажный пакетик, а доску приказал забрать – для химической экспертизы.

Тем временем сыщики уже разбили посетителей и обслугу на группы и сноровисто их опрашивали. Выходила следующая картина. Стрыльников пришел в «Монмартр» часов в шесть вечера, немного огорченный, пил не больше обычного, чудил так же. Ближе к полуночи в ресторан зашел тощий приказчик с перевязанной щекой, он прошел по залу, подошел к сцене, но за столик не сел, и вышел вон. Примерно через десять минут он вернулся ко входу в ресторан и стал просить у швейцара Пантелеймона, чтобы тот позволил передать господину Стрыльникову записку лично в руки. Швейцар разрешил. Приказчик передал записку, а потом быстро вышел и двинулся по тропинке в сторону забора. Стрыльников прочел записку, быстро собрался, швырнул на стол пачку ассигнаций и вышел из ресторана вслед за приказчиком. Оба скрылись с глаз Пантелеймона. А где-то через четверть часа все услышали вопль углежога.

Словесный портрет основного подозреваемого, к сожалению, был весьма скудным и недостаточным для розыска. Тем не менее швейцар, отставной солдат, оказался глазастым и описал подозреваемого так: высокий, худой, с жиденькими черными усишками. На голове – картуз, да еще и щека перемотана белым полотенцем – отчего рожи его почти не было видно. Одет был как купеческий приказчик – в поддевку немецкого покроя, рубаху навыпуск, плисовые штаны да сапоги.

Вскоре подъехал судебный следователь Швальбе, подтянутый мужчина лет тридцати. Он вступил в должность всего год назад и посему сразу доверил все дознание более опытным коллегам из сыскного отдела. Это сильно облегчало дело.

Торопков приказал задержать на всякий случай официантов, что обслуживали фабриканта, и обнаружившего тело Шишку. Всех их отправили в участок – к утру придет судебный рисовальщик, чтобы изобразить личность подозреваемого, а затем подъедет и Швальбе, чтобы допросить каждого обстоятельно и вдумчиво.

Далее стало ясно, что приказчик и Стрыльников прошли через лужайку перед рестораном, свернули за угол, затем через дырку в заборе пролезли на пустырь. Тут массивный фабрикант, видно, застрял, отчего и отодрал напрочь две доски. А затем получил удар в висок тяжелым тупым предметом. Он с трудом выбрался из дыры в заборе, оставив на досках лоскутки от своего пиджака, сделал насколько шагов и упал лицом вниз.

Главное, что показал обыск тела, – карты Чертовых скал, с которой фабрикант не расставался, обнаружено не было.

* * *

Весь следующий день горожан будто пыльным мешком ударили. Новость об убийстве Стрыльникова выбила из колеи всех – от сопливых гимназистов до престарелых обитательниц дома призрения. То и дело слышалось:

– А Стрыльников-то, Стрыльников! Допился-таки!

– Да уж, пожалуй. Такие-то только с виду крепкие, а нутро поди все коньяками изъедено!

– Да нет же! Ножиком в печень его – и поминай как звали!

– Английский пэр насмерть убился!

– Уж из Петербургу расследовать едет целая комиссия! Все чинами не ниже тайного!

Кроме того, поскольку, что произошло на самом деле, почти никто не знал, каждый следующий рассказчик прибавлял какую-нибудь мелочь от себя. В итоге дело обросло такими ужасными подробностями, что будь это правдой, в город следовало бы вводить войска.

Начальник губернского полицейского управления полковник Мамонтов и начальник губернского же жандармского управления подполковник Радевич так растерялись, что упустили возможность поймать преступников по горячим следам. Пока отдали приказ перекрыть заставы и обложить вокзалы, прошло уже часов восемь с момента убийства. Стрыльников ведь был из самых зажиточных фабрикантов России. Много он бесчинств натворил, но, с другой стороны, много и подношений преподнес – как Мамонтову, так и Радевичу. Перекрыл лиходей жилу, теперь придется пояса подтянуть. Со всех сторон худо выходило.

Теперь про лорда. Он, как человек порядочный, обещал не доводить дело до международного скандала и даже кротко просил не обращать на это внимания: мол, с лестницы он мог и сам скатиться, и Хью массаж шеи только на пользу пошел. Но разумеется, делу о покушении на подданных Британии был придан статус первостепенной важности.

– Не имею права отвлекать господ полицейских от более важных дел, – с кроткой улыбкой отвечал сэр Эндрю. – И не желаю прерывать свой давно запланированный вояж по Российской империи, хотя это уже второстепенно. Я не предъявляю ни к кому претензий и прошу меня не задерживать. У меня нынче же поезд в Екатеринодар, и обижать моих читателей я не имею права, даже и для поимки мифического злоумышленника. Ежели тот толстяк газетчик в самом деле меня столкнул ради сенсации, то я его прощаю. Пусть будет сенсация!

Тем не менее господина Рабинова отпускать, разумеется, никто не стал, да и не до него было. Не успели проводить британцев до поезда, как новая напасть: приезжают сыщики из столицы. Это значит весь город будет на ушах стоять. Еще до обеда поступили две телеграммы. Приведем их ниже:

Приказ № 23Д – 3409

от 24 апреля 19** года

ПРИКАЗЫВАЮ:

Взять под особый контроль сыскные мероприятия по расследованию убийства г-на Стрыльникова, для чего командирую из столицы лучших специалистов сыскного дела. Предписываю оказать им полное содействие.

Министр внутренних дел

Петр Столыпин

Телеграмма № 457 (б)

от 24 апреля 19** года

СЕКРЕТНО

На основании полученных нами из Министерства внутренних дел сведений об убийстве г-на Стрыльникова ввиду его особой государственной важности требую арестовать убийцу в кратчайшие сроки. Гарантирую максимальную помощь военного министерства.

Военный министр

А. Ф. Редигер

* * *

Прием у Родина начинался с десяти утра, и поэтому, когда дверной колокольчик затрезвонил без трех минут девять, он завтракал на кухне в своем просторном домашнем халате. Бесцеремонно отодвинув в сторону Евдокима, на пороге появилась запыхавшаяся молодая брюнетка.

– Катя? – привстал Родин со стула. Рот у него был набит бутербродом, и поэтому прозвучало имя красавицы неразборчиво.

Девушка сняла тонкие перчатки, без церемоний подошла к столу и уселась на венский стул.

– Георгий, я к тебе по делу.

К Родину вернулось самообладание, он снова опустился на стул и отхлебнул чаю.

– Катя, я, как ты знаешь, по женским болезням не практикую, да и если бы практиковал, с тобой работать не стал. Все же ты для меня много значила, и… Иди лучше к Юсупову в городскую, он поможет…

– Георгий, я к тебе не как ко врачу. О, новая сахарница! Забавная…

– Ну, прошлую ты расколотила.

– Так было за что!

– Сахарница ни при чем, она от мамы осталась.

– Если бы не строил глазки этой Полиньке, мы бы до сих пор были вместе!

– Никому я ничего не строил, это просто дочка моего доцента, и ты это прекрасно знаешь! Катя, хватит убивать уже убитую историю!

Брюнетка вспыхнула и нервно сжала в руках сахарницу (которую чуть было не постигла участь предшественницы), но потом поставила на стол.

– Георгий, ладно. Все это давно прошло. И я к тебе не как ко врачу. Я к тебе как к сильному, храброму и надежному мужчине.

Брови Родина поднялись вверх.

– Да! Да, ты сильный, храбрый и надежный, и я всегда так думала! А все, что я говорила про твое безрассудство, – это от моей экспрессивности. И молодости, да! Я была молода и не понимала, чего хочу.

– Похоже, Катя, сейчас ты хочешь чего-то очень недостижимого, если уж пускаешь в ход такие приемы. Итак?

– Найди похищенного «Золотого витязя»…

Родин с трудом сдержался, чтобы не выпрыснуть изо рта чай фонтаном, как кит.

– Да, «Витязя» и карту Чертовых скал. Ты не ослышался. Никто кроме тебя это не сможет, понимаешь? Никто!

– Погоди, Катя. Во-первых, я не сыщик и никогда им не был. Во-вторых, этом делом занимается полиция, лично Торопков, под патронажем чуть ли не самого государя…

– Не занимается! – перебила брюнетка. – То есть занимается, но убийством Стрыльникова, а на «Витязя» им плевать! И карту они считают дурацкой безделушкой, а это ключ к сокровищам Ахмет‑бея…

– Стоп-стоп-стоп! – Родин хитро улыбнулся. – Катя, ты как-то странно изменилась…

– Хватит так на меня смотреть!

– Я не в этом смысле. Откуда у тебя все это? «Витязь»? Ахмет‑бей? «Зеркало шайтана»? Ты же никогда этим не интересовалась, и даже… Даже когда я уезжал на раскопки с Ваней Гусевым и профессором Смородиновым, ты считала это дурацкой блажью и…

Тут Родин осекся и замолчал, пристально глядя на Катю.

– Так… Ну да, все лежало на поверхности. Ваня? Ваня Гусев?

Брюнетка покраснела, но гордо вскинула голову.

– Да! Да, Ваня Гусев! А чему ты удивляешься? Мы же выросли вместе: я, ты и он, играли на одной улице и вместе слушали истории Ваниного отца… Только ты считал себя героем-любовником, красавцем и храбрецом, а его – сельским дурачком на ярмарке. А потом, потом, уже когда мы с тобой расстались, я случайно встретила Ваню в университете, у нас же кафедры на одном этаже… Разговорились, и я поняла, что именно он – тот, кого я ждала и искала всю жизнь, через ошибки, слезы и боль…

– Премного рад вашему счастью, – сухо прервал ее Родин. – Засим прошу не мешать моему завтраку, ко мне через час придут пациенты.

– Ты не понял, Георгий. Ты в самом деле ничего не понял. – Брюнетка вдруг вскинула голову, тряхнув копной роскошных волос, и заговорила совсем другим голосом – низким и волнующим грудным контральто. – Выслушай меня.

– Катерина! – Родин смутился. – Это не самый честный прием, ты это знаешь. Я всегда терял голову от твоего голоса… Но сейчас тебе это не удастся. Все, что между нами было, давно прошло и не вернется. Тем более что-то делать ради Ивана, и даже не ради Ивана, а ради твоей любви к нему? Да и что делать-то? Пойти туда не знаю куда и так дальше? Давать такие поручения очень на тебя похоже, но будь добра, отдавай их не мне, а своему, с позволения сказать, жениху. Вот. – И он, немного смутившись от такого напора, подлил себе в стакан чаю.

– Иван стал сам не свой после этих событий. Словно проклятие этих ужасных Черных скал преследует Ивана с самого детства. Не мне тебе об этом говорить, ты и сам прекрасно все знаешь.

Родин насупился. Он в самом деле знал и помнил все: как отец Ивана, профессор Афанасий Гусев, околдовал этой легендой мальчишек – Ваню и Георгия, как взял их в Крым на раскопки, но не успел приблизиться к разгадке тайны – что вход в сокровищницу находится в скале, – как сорвался и разбился насмерть практически на глазах сына и его маленького друга.

– После гибели отца, когда Ваню взял под опеку Смородинов, они как одержимые искали эти сокровища, и вот когда нашли, да, я повторю, нашли два главных ключа в пещеру, оба ключа пропали! Старый профессор слег, а Иван сам на себя не похож. Бледный, глаза горят, кулаки сжимает… Я не знаю, что он с собой сделает… Говорит – пора в дорогу, пора… А куда? Некуда! Георгий, ради нашей любви, ради того, что между нами было, помоги своему лучшему другу! Помоги мне, ведь я люблю его и так хочу видеть счастливым! Я хочу, чтобы он нашел свое счастье со мной, и не могу видеть, как он мучается!

– Когда намечалась свадьба? – хмуро спросил Родин.

Катерина засмеялась, грустно и горько.

– Какая свадьба, Георгий? На что? Ваня – нищий адъюнкт, и я бесприданница. Мы оба верили. что он найдет сокровища, пусть не как в легенде, в это никто не верит, даже он. Хотя бы небольшие, чтобы хватило на домик на берегу Волги, чтобы просто жить как люди, преподавать в университете, состариться и умереть! Теперь этого ничего не будет, никогда!

Катерина подошла к Родину, и он вдруг обратил внимание на непозволительно глубокий вырез на платье.

– Георгий, я прошу тебя. Помоги найти сокровища, и я все сделаю для тебя… – она склонилась и вдруг поцеловала Родина, совсем не так, как раньше, робко и неумело, а с жаром и страстью безысходности.

Молодой мужчина отстранил красавицу.

– Катерина, не надо. Я, возможно, не самый порядочный человек, но все же не настолько.

Брюнетка вернулась на стул, и по ее выражению лица трудно было понять, что она испытывает: разочарование или облегчение. Хозяин налил чаю во второй стакан, капнул насколько капель темного пахучего бальзама из глиняной бутылки.

– Тебе два куска сахару? Как всегда?

Катерина кивнула.

– Выпей и успокойся. Теперь давай по существу.

– Мне так нравится этот твой серьезный голос! Он успокаивает лучше любого бальзама! Да-да, я все расскажу! Вот посмотри в эти записи!

Вдруг она замерла и посмотрела на Родина с восхищением.

– Самое главное, что эти сокровища реальны и что мы всего в шаге от того, чтобы взять их в руки!

– Ты знаешь, Катя, я готов помочь тебе и Ване ради вашего счастья, и старику Смородинову тоже, а сокровища меня особо не интересуют. Слава богу, какой-никакой доход имею…

– Ты не понял, ты опять ничего не понял, – брюнетка снова стала серьезной. – Ты же помнишь про «Зеркало шайтана»?

– Которое может уничтожить весь мир? Ну, вы с Ваней что, всерьез верите в эти сказки? Как зеркало вообще может что-то уничтожить?

– Зеркало – это всего лишь поэтический образ мощнейшего оружия древности… Мы не смогли разгадать загадку, что это было – греческий огонь, беккерелевская самопроизвольная радиоактивность солей урана, лучевые параболоиды, либо что-то иное…

Родин фыркнул.

– Да! – Девушка вскочила. – Мы изучили все хроники, все летописи: выжженная земля, взорванные города и горы трупов на пути «Зеркала шайтана». Реально! Реально, повторю! Если оно попадет в руки злодеев наших дней, то грядет небывалая бойня в мировой истории! Понимаешь, сейчас, когда грядет великая война, «Зеркало шайтана» может спасти нашу несчастную страну или навеки ее уничтожить.

Родин снова фыркнул, но на сей раз менее скептично.

– Если сопоставить это с тем, что Стрыльников получил какой-то крупный заказ от военного министерства… что искал «Зеркало» как одержимый… А теперь он убит, военный завод строиться не будет, карта украдена…

Брюнетка подошла к Родину и снова его поцеловала, но теперь как мать, благословляющая сына на ратный подвиг.

– Спаси нашу страну, Георгий! Порази дракона!

* * *

Георгий принимал пациентов, как всегда внимательно выслушивая каждого, пальпируя, ставя диагноз, выписывая рецепты, и только самые близкие люди, такие, как няня Клавдия Васильевна, могли увидеть, что его мысли где-то далеко. Но старушка лишь улыбалась: она всегда радовалась, когда ее барин начинал превращаться из аптекаря в удалого ушкуйника.

Она улыбалась, и на ее мутноватые глаза начинали наворачиваться слезы:

– Не зря, чать, Пётра жизнь на него положил…

Муж ее, Петр Егорович Щекин, бывший разбойник и отставной солдат, вырастил юного Георгия в новгородской усадьбе, когда от мальчика отвернулся отец и братья, считая его виновным в гибели матери.

А сам Родин думал, что же ему делать. Он тоже вспоминал свое детство, когда остался один, окруженный холодным отношением своей семьи, и спасли его от одиночества соседи по улице – Ванюша Гусев с отцом. Мальчики часами слушали истории про несметные сокровища, крымских разбойников и отважных казаков. А потом Гусев-старший разбился в горах, и доселе счастливый Ванюша оказался вдруг куда несчастнее своего приятеля Георгия, и поиск сокровищ стал для него (равно как и для его опекуна Дениса Смородинова) единственным смыслом жизни.

В груди Родина снова стал теплиться огонек азарта, зажженный еще в детстве дедой Пётрой: ничего не бояться, всегда лезть вперед, «а то так и будешь, как батюшка, – аптекарем. То-то он и не улыбается никогда: мужчине не в склянках надо копаться, а на коне скакать, саблей рубиться да на кулаках драться».

– Нянюшка, – сказал наконец Георгий, отпустив последнего пациента.

– Что, касатик? – Клавдия Васильевна подошла быстрым, легким шагом и погладила воспитанника по голове.

– Нянюшка, идти? Или не идти?

Старушка улыбнулась. Она не спросила «куда идти», ей и так был прекрасно понятен смысл этого вопроса. Идти – это значит встать с уютного места и променять его на такое, где придется спать на голой земле, пить растопленный снег, есть грибы и гадов, а то и сырую могильную землю. Зачем? А ни за чем. Мужчины не задают такие вопросы. Они просто идут.

Она перекрестила Георгия и поцеловала его в лоб с той же радостной улыбкой.

– Главное, возвращайся, Енюша.

Да он и сам понимал, что идти надо. Не только ради Кати и Вани, ради Афанасия Гусева и Дениса Смородинова, и, конечно, не ради сокровищ и даже не ради мира на земле и существования самое России, сколько ради вольного духа дороги, азарта охотника и счастья свободного мужчины.

– За аптеку не беспокойся, Николай управится. А пациенты в земскую больницу к Юсупову походят. Ну и хозяйство в руках надежных, не сумневайся…

Георгий взял руку старушки и поцеловал ее.

* * *

Родин решил прогуляться до полицейского управления пешком, чтобы тщательно все обдумать. Он быстро шел, стуча тростью по тротуару, мысли роем кружились у него в голове, а в уши словно шептали, как это было и в жизни, дед и батюшка.

– Енюша, – суетливым тенорком тараторил отец, – ну какие сокровища, какой шайтан, прости господи… Бредни сумасшедшего старика да игрушки мальчишки Гусева… Отец его шею свернул из-за этих сокровищ, самого Стрыльникова из-за них ухайдакали, и тебе того же надо? Неужто из-за Катюшки решился? Так она ж Ваньку любит. Эх, Енюша-Енюша… когда ж ты повзрослеешь? Все ведь у тебя есть, и аптека, и практика, ан нет… В кого ж ты такой?

– Не слушай его, – хрипел сорванным басом дед, – в тебе ж наша кровь, родинская! Искать, спасать, любить, гореть! А иначе незачем жить! Умереть и вспыхнуть, как я, а не погаснуть, как твой отец! Не надо думать! Надо делать! Ради того, чтобы жить!

Но ни отца, ни деда давно не было в живых, и Георгий теперь мог принимать решение сам, не слушая их докучливых голосов. Хотя в детстве терпеливый и послушный мальчик разрывался между своими воспитателями: отцом, тихим и скромным фармацевтом, и дедом – знаменитым на всю Россию перекупщиком зерна.

Дед, Григорий Евдокимович Родин, держал крохотную меленку в Пензенской губернии, жил в курной избе и ходил в лаптях; со временем стал успешным негоциантом и сколотил небольшое состояние на зерне, успешно торгуя с северными губерниями России. Про него говорили: «не может больше минуты усидеть на месте» и «шило в одном месте». Свой беспокойный нрав и любовь к риску и приключениям Григорий Евдокимович не смог передать сыну, зато полностью дал внукам.

Отец же, Иван Григорьевич, не желал идти по стопам отца и заниматься зерновыми негоциями. Впрочем, и старый Григорий сам был против этого: и характером и здоровьем тот пошел не в него, был хилый, робкий и слишком правильный. Так что отправил сына учиться на аптекаря, ремесло благородное и богоспасаемое. Получив образование провизора, Иван Родин открыл небольшую аптеку в Старокузнецке, где и работал, изредка помогая отцу с его зерновыми делами.

Братья Георгия – Сева и Борис – пошли в деда, были задиристыми и смелыми, настоящими башибузуками. А вот младший сын, никем не любимый в семье, изо всех сил старался понравиться отцу и потому старался большую часть времени находиться в аптеке, а не на зерновых подводах.

Только после гибели деда Георгий стал проводить каникулы в имении бабки, играя с крестьянскими и дворовыми мальчишками. Большое влияние на него оказала пожилая нянюшка Клавдия Васильевна и ее муж Петр Егорович, бывший разбойник и отставной солдат. Деда Пётра и приохотил Георгия к палочному и рукопашному боям.

Шло время. Старшие браться покинули Ивана Григорьевича, состарившегося в своей аптеке, а вот Георгий хотел, чтобы мечта отца сбылась. Он закончил медицинский факультет и стал городским практикующим врачом, разместив свою практику рядом с аптекой уже совсем больного батюшки.

Когда Иван Григорьевич лежал на смертном одре, он прошептал сыну:

– Вот не стал ты башибузуком, как братья… Хорошая профессия… Прибыльная практика… Моя аптека не пропадет… Счастлив?

– Да, батюшка, – отвечал Георгий.

– Ну, значит, не зря я тебя от этого отваживал, не зря…

– Не зря, батюшка.

– Ты прости меня, Енюша… Прости, что не дал тебе той любви, что ты заслуживаешь… Мама бы сейчас была очень рада и горда… Она отдала тебе всю свою любовь, красоту, мудрость…

Георгий заплакал. Отец никогда такого не говорил, как и никто вообще в его жизни.

– Поцелуй меня и зови отца Феликса. Да погоди, не все еще. Прости, что, может, против воли твоей держал тебя при аптеке. Хочешь – хоть сей час ее продай и ступай, как дед говорил, ветер ловить. Как я всю жизнь хотел да трусил. Это мой отцовский приказ и благословение. А теперь иди. Иди.

Родин шел по мостовой, по щекам его катились слезы, а на губах блуждала странная улыбка.

Конечно, он найдет «Зеркало шайтана». Не для Гусева или Катюши, а для России, для деда, для отца, для мамы, для деды Пётры и, конечно, для себя самого.

Ему предстояло сделать еще много дел. Но начать, видимо, следовало с визита в полицию. Он сгоряча отказался вести это дело как судебный медик, а, видно, зря. Пусть причина смерти была очевидна и сам случай не особо интересен, но это единственная возможность войти в состав сыскной группы в роли судебно-медицинского эксперта – других способов добраться до похитителя карты не было.

Кроме того, старший полицейский надзиратель Торопков был силен в преступлениях, совершенных по старинке, он знал всех «деловых людей» и босяков, а если убийство фабриканта и впрямь политическое преступление, а то и результат шпионажа, то старой ищейке могла и впрямь понадобиться помощь молодого врача, который побывал на двух войнах и умел различать жемчужину в куче кровавой грязи.

* * *

К управлению Родин пришел в восьмом часу вечера и сразу направился в кабинет Торопкова. Тот тепло его принял, и сперва оба предавались воспоминаниям о прошлых делах, обстоятельства нынешних происшествий почти не затрагивали. Георгий выжидал долго, как мог, и наконец, словно невзначай промолвил:

– А это дело, со Стрыльниковым… поди раскрыли?

Сыщика словно прорвало. Он обхватил голову руками:

– Ох, Георгий Иванович, Георгий Иванович! Это ж надо! Год! Год до пенсиона! И было бы что по моей части… выслал своих молодцов на рынки, в притоны, на торжища… Те сами злющие: Стрыльников-то им на общее платил, арестантам помогал, говорят, мол, сами найдем да накажем – ан некого! Похлопотал по гастролерам, и те ничего не знают. А проверяющие уже завтра утром приедут! Полетят головушки! У него же заказ был от министерства военного на производство пушек и снарядов для флота… Так теперь все!