– Хорошо сидим, друзья! – вдруг произнес Юлий Сергеевич. Скорее всего, для очередной смены темы. Он понимал, что развей эту тему чуть дальше, и неспешная дискуссия может перетечь в спор. Поэтому он, как опытный модератор, и попытался снять акценты особого внимания на правде. Он не спеша поднялся, взял горшок с картошкой и поставил на горячую печку подогреться. Оздоравливающий напиток был аккуратно разлит.
– Я как бы готов перейти к другой, не менее животрепещущей теме или анекдотам, – увидев наполненные лафитники, проговорил Михалыч, – но хотел бы закончить предыдущую. Буквально несколько предложений и красок о достоянии.
Не встретив возражений, Кубыриков продолжил:
– Вот, смотрите. Приходит в город новый мэр. А может, глава. А может, председатель. А может, ещё кто, я путаюсь в этих званиях. Как он там приходит на замену предыдущему, взятому ли под стражу за какие-то махинации или взятки, заболевшему неизлечимой болезнью, смещённому каким-то кланом оппозиционеров – это не важно. Вот он приходит, оглядывается, меняет обслуживающую команду предыдущего главы на своих, проверенных бойцов, и приступает к выполнению своих обязанностей. И на каком-то этапе своего мэрства он замечает на своей подконтрольной территории кусок неиспользованной земли, такую луговину. А что это такое? – спрашивает он. А это оставшееся от бывшего совхоза-миллионера, – отвечают ему знающие коллеги. И что? А совхоз благополучно развалился. А может, каюкнулся. Или лопнул. Имущество растащили, основные земли переоформили и пустили по назначению. По нужному назначению. А это вот осталось. И что с этим сегодня делать – ума приложить никто не может, так как это земли сельхозназначения. А сажать мы как бы уже и не умеем. И что? – ещё серьезней спрашивает председатель. Может, здесь парк отдыха организовать? – отвечают мэру. Мэр, а может глава, ещё больше нахмурился. – У нас инвесторы в очереди стоят, изнывают. Хотят вложиться. А у нас земля гуляет! Поэтому – только технопарк. Всё. Принято решение.
А дальше всё просто. Земли без заминки переводятся в промышленные. Все депутаты стройно и дружно проголосовали, в газете напечатали. Главный архитектор города или образования уже рисует план будущего технопарка. Правда, чтобы угодить главе, прирезает там кусок возле водоёма. Место огораживается забором. Тяжёлая техника снимает плодородный слой этих уже бывших сельхозземель, столько лет сантиметр за сантиметром накапливающийся несколькими поколениями. Всё вспахивается, засыпаются дороги, и начинается стройка, так необходимая местным жителям.
Михалыч замолчал. Он взял в руки лафитник и выпил содержимое. Друзья с удивлением посмотрели на Михалыча. Тот не спешил продолжать.
– Ну? И что дальше? Ведь технопарк не свалка, возле которой ты живёшь? – не выдержал паузы Попов.
– Дальше, – Михалыч наконец что-то произнёс. – Построят нечто и будут называть технопарк. Больше того – назовут в честь какого-нибудь промышленника старой России. Кремниевой долины или хотя бы отдаленно напоминающего Сколково явно не получится. В лучшем случае, какие-никакие склады, бетонный узел, площадка по продаже сыпучих материалов. В худшем – просто поставят вагончики с сараями. Наберут приезжих из Азии и Кавказа. И будут технопарить!
– А вот теперь, действительно, дальше, – налил опять себе Кубыриков. Его друзья с улыбкой переглянулись. – Те временщики уйдут. Кто на повышение, кто в сопровождении полиции. Тьфу! До сих пор народное слово «полиция» режет слух. И далее. Главный архитектор сбежит в другой город чертить новые планы парков и человейников. Депутаты займутся другими проектами нового главы. А что же останется нам? А детям? Где оно, это достояние? Оно чьё теперь? И достояние ли это уже?
– Да-а. Сильно, Михалыч. Это почти предвыборная речь. Немного подредактировать и можно пускаться в мутные воды выборов. А там, глядишь, и вынесет нелёгкая волна в объятия сплочённой когорты – нет, армии управленцев нашей богатой страны.
Юлий Сергеевич посмотрел в упор на Виктора Дмитриевича, только что закончившего эту сладкую руладу.
– Нет, Дмитрич! Не потяну. Я цели не вижу. А те, кто туда заплывает, эту цель, уж поверь, видят натурально. А мне-то за что такая жертва? Я вот вглядывался, вглядывался. Не-а. Это всё туфтология, а не цель.
Михал Михалыч опрокинул очередной лафитник. Неторопливо взял кусок чёрного хлеба и положил сверху на него селёдочку. Друзья его поддержали.
– Насчёт свалки, – продолжал после этого Михалыч, – я обязательно расскажу вам эту удивительную историю о ней. Она действительно находится рядом с моим жилищем. Хотя находиться там не должна. Но это не в этот раз, а в следующий. А сегодня я хотел бы всё-таки закончить с этой темой про достояние. Корысть небольшой группы чиновников, а может ещё хуже – глупость на многие годы последующим поколениям будет отравлять жизнь на этой территории.
– Мрачное окончание, – Юлий Сергеевич потёр ладони, как будто замёрз. – Сурово. Не, не возьмут тебя во власть. Что ты там делать-то будешь? Электорат пугать своими страшилками?
– А я-то чего? Я сам уже давно всего боюсь! – сморщился Кубыриков на слова Попова.
– Так, так, так! А если поподробнее. Дмитрич, ты давай там не вздумай заснуть, как в составлении открытого письма. Не уходи от ответственности, как наши ответственные граждане с высокими креслами. Здесь всё идет к тому, что нужно будет новое письмо составлять.
Юлий Сергеевич всё продолжал потирать руки. Но в этот раз, видно, от ощущения новой темы, а значит, и продолжения вечера.
– Так, Михал Михалыч, давай продолжение. Сегодня такой вечер, как бы проще сказать – прокачки будущей программы кандидата во что-то перед благодарными слушателями в домашних условиях. Пока нам, как благонравным и благонадежным гражданам, это всё нравится. Ну, если не считать кое-каких разногласий в виде нашего гражданского оппозиционирования.
Юлий Сергеевич обвёл взглядом слушателей. Михалыч поморщился, а Дмитрич, поникнув головой и с закрытыми глазами, проговорил тихо сонным голосом:
– Сергеевич! Ты сам-то понял, что сказал? Даже я, как бывший воспитанный лектор знаменитого общества «Знания», много чего наговорил или наслушался за свою карьеру, но ты что-то произнёс достаточно неудобоваримое.
Дмитрич внезапно замолчал. Кубыриков и Попов как послушные ученики сидели и ждали, что, может, ещё скажет их товарищ. Но прошло несколько минут, а он молчал. Его, видно, после сказанного совсем покинули силы.
– Ну, старенький, устал, – констатировал Юлий Сергеевич. – Ну, давай всё же продолжим. Темы, которые ты затронул, явно представляют интерес для дискуссионного клуба. А наши воспоминания о днях минувших, необыкновенных приключениях в наших путешествиях по урочищам, об архитектуре и Андрее Боголюбском оставим на следующий раз, когда к нам молодёжь добавится. Так что давай, выкладывай. Что там у тебя за пазухой.
Михалыч при призыве выкладывать поднял очередной лафитничек и отправил его содержимое себе в рот. Попов последовал за ним, держа в руке вилку с огурчиком.
– Продолжаю. Про боязнь, свою и электората.
Я боюсь весь наш многочисленный депутатский корпус от низа и до самого верха. После принятия закона об увеличении пенсионного возраста и непринятие закона об индексации пенсии работающим «пэнсионэрам», само собой встаёт вопрос: а почему эти слуги, выбранные народом, принимают законы против желаний этого народа? Парадокс, однако. Это слуги высшего уровня.
Депутатов городского уровня боюсь, потому что они выберут опять того же главу города, пусть даже он и сидит на этом месте лет двадцать. И на его репутации печатей уже ставить некуда. А остальное время их не видно и не слышно. Боюсь созданные общественные палаты и общественные слушания. Потому что они при рассмотрении жизненно важных для электората вопросов всегда принимают сторону администрации, даже если этот электорат против.
Я боюсь нашу полицию. Опа! Опять резануло! Потому что не надеюсь, что она меня может защитить, и как поведёт себя в следующую минуту, предугадать просто невозможно.
Я боюсь нашего Роспотребнадзора. Потому что зная, что пальмовое масло вредно для нашего здоровья, оно его не запрещает, а даёт только какие-то рекомендации. Такая рекомендательная организация на бюджете, ни за что не отвечающая.
Я боюсь наших важных говорунов, которые заполнили собой и своей туфтологией все теле- и радиоканалы. Потому что они своими трелями доказывают мне, что я сильно ошибаюсь, говоря, что уже достиг уровня бедности, и убеждают меня же, что всё делается для дальнейшего повышения моего благосостояния.
Я боюсь каких-либо инициатив нашего славного и богатого пенсионного фонда. Потому что судьба простого пенсионера для этого фонда просто безразлична. Ну, ты же сам видел и слышал: Мы не знаем, потому что у нас всё машинка считает! Помнишь, Сергеевич, в 90-ые годы в военкомате про Афганистан люди с большими звездами говорили: Я тебя туда не посылал! Вот и в нынешнем пенсионном фонде та же тональность.
Михаил Михайлович замолчал. Посмотрев на спящего Дмитрича, улыбнулся. Юлий Сергеевич отвалился на спинку кресла, внимательно его слушал.
– И всё? И только-то? Закончился запал?
Михалыч знал, что его друг Попов только пытается такими словами подбодрить собеседника, по его мнению, начинающего сдуваться. Он так с ехидной улыбкой смотрел на Михалыча, что тому пришлось продолжать.
– Вот если бы Дмитрич не устал, скажем так, он, наверное, в твоих аргументах нашёл некоторые изъяны. Но, к сожалению, он мониторит нашу дискуссию в глубоком сладостном сне и находится сейчас далеко от чувства боязни. Итак, что ты можешь ещё предъявить?
– Ну, хорошо. Продолжим пугалки и боязки. Я, как часть терпеливого электората, устал уже слушать про наших бывших братьев, с которыми граничит моя страна. Я не понимаю, а если не понимаю, то боюсь, зачем мне нужно знать все тонкости их русофобской политики, когда в моей стране моря нерешенных проблем. На хрена мне в деталях описывать, куда поехал президент страны с окраины бывшей империи или что-то сказал, или что-то подумал? Зачем мне это знать? Тогда давайте, рассказывайте заодно в деталях о передвижениях президента Нигерии или Французской Гвианы.
Я боюсь нашего здравоохранения. Которое должно здоровье охранять. И охранять натурально, а не на лозунгах. Мне в аптеке, например, при покупке мази для коленок зачем-то предлагают купить лекарство от печени и какие-то витамины. В городе была старая поликлиника, ещё старой советской постройки. В несколько зданий. Самой поликлиники, трёх зданий стационаров, здания детского отделения и отделения молочной кухни. Всё это было сломано и сожжено за два дня под присмотром пожарных и, опять вот, полиции. Теперь на это месте – многоэтажка и роддом, который регулярно перепрофилируется в инфекционный центр. А поликлиника ютится в другой многоэтажке на первом этаже.
Я боюсь деятелей от превосходной нашей медицины. Во главу их деятельности поставлено не лечение, а профилактика. Дешёвые советские лекарства сняты с производства. Те, которые лечили. А в аптеках выдаются типа «похожие», но импортные с двумя, как минимум, нулями в ценниках.
Кубыриков замолчал. Он обвёл глазами друзей. Дмитрич, склонив на грудь голову, по-своему мониторил беседу. Попов, закрыв один глаз, взобравшись с ногами на диван, подложив под голову подушку, на боку, слушал его страшилки.
– Я вот что думаю, Михалыч, – наконец проговорил Юлий Сергеевич, – пора, видно, нам опять письмо открытое писать. Кто же правду, кроме нас троих, скажет главному начальнику? Я кино такое смотрел: мужик в тюрьму попал, и устроили его там в библиотеку. А в библиотеке всё старое-престарое. Одни пауки и паутина. И решил он попросить у властей денег, чтобы купить книг и пластинок. И стал он писать каждую неделю по письму куда нужно. И через несколько лет ему этих денег дали. Как тебе сюжет?
– Так это не у нас, Сергеевич. На гнилом западе. Здесь, в центре стабильности, десятки лет понадобятся, чтобы достучаться. И то, если будешь через день писать.
– Ужасный ты пессимист, Михал Михалыч. Вот ничем тебя не проймёшь. Как лектор, ты хорош, а как двигатель того, о чём лектируешь, совсем плохой. Надо верить. Давай, попробуй!
– Хорошо. Давай напишем. Только писать надо в начале наших посиделок. А то вон тому товарищу опять придётся доверенность писать. А хотелось бы, чтобы в здравом уме и в сознании, как говорится.
Вечер давно склонился над банькой Юлия Сергеевича. Дмитрич художественно спал, сидя в кресле. Ему, по всей видимости, было хорошо и уютно. Юлий Сергеевич тоже стал зевать, пряча свою зевоту в бороде. И бодрствовал только Кубыриков, обдумывая, что же он предложит донести до начальника всей страны в своем очередном открытом письме.
Русавкино, октябрь 2021 г.
Здравствуй, внучок!
Стоя на платформе с длинной стеклянной крышей станции Кусково, я вдруг услышал это: то ли обращение, то ли восклицание, то ли призыв. В этот осенний поздний вечер перрон был почти пуст и печален. Я оторвался от телефона, на котором просматривал расписание оставшихся на этот день электричек, и повернул голову в сторону раздавшегося приветствия.
В пяти шагах от меня стоял человек. Он был не стар, но и не молод. Морщинки уже проложили свой путь на его лице. Что я сразу заметил, так это то, что он был одет, как мне показалось, в старомодную одежду. И лицо мне показалось знакомым. Я на всякий случай оглянулся назад, ища какого-нибудь мальчика, к которому мог обращаться человек, но за мной никого не было. Перрон вообще был почему-то пуст.
– Внучок, здравствуй! Это же я! Ты не узнаёшь меня? – услышал я тот же голос. И снова обернулся к мужчине. Я стал внимательнее вглядываться в него. Да, точно, что-то похожее. Но что именно? Мне это не давалось. Я растерянно смотрел на него, но ничего в моём сознании не всплывало. Наконец я решился:
– Извините, вы ко мне? – проговорил я, осознавая, как глупо выгляжу перед ним.
Незнакомец ответил не сразу. Я заметил, как глаза мужчины сузились и после увлажнились.
– Конечно тебе. Здесь, если посмотреть, кроме нас больше никого нет.
И это была правда. Я оглянулся и увидел, что редкие пассажиры, недавно стоящие на перроне, куда-то ушли. И почему-то мне очень страшно стало.
– Я твой дедушка, – внезапно оторвал меня от этих мыслей мой неожиданный собеседник. – Иван Прохорович. Ты внук мой.
Меня как будто ударила невидимая волна и чуть не пригвоздила к земле. Если сказать, что я был одновременно ошарашен, напуган и пристыжен, значит, ничего не сказать. Так я стоял и ничего не мог проговорить и даже сдвинуться с места. Иван Прохорович тоже не предпринимал больше никаких действий, видимо, давая мне прийти в себя. И когда я полностью пришёл-таки в себя, то всё то, что никак в моей голове найтись и проявиться не могло, вдруг всплыло. Вот откуда мне были знакомы черты этого человека – у моей родной тётки на стене висели две фотографии – моих дедушки и бабушки. Фотографии были плохого качества. Фотограф ёще тот, советского времени, с ними немало потрудился, увеличивая и ретушируя недостающие места. Но облик они передавали.
Взгляд его был таким же, как и на фотографии. Серьёзным и пристальным. Костюм чёрного цвета, похоже, из шерстяной ткани, с медными пуговицами. Светлая рубашка с тёмным галстуком, повязанным крупным узлом. Волосы с левым прямым пробором зачёсаны на бок.
Так мы стояли и разглядывали друг друга. Он ведь тоже, похоже, меня изучал. Пристально, надо сказать.
– Дедушка… Иван Прохорович! А ты как здесь оказался? – всё, что смог я из себя выдавить.
– Да вот, пришёл посмотреть, как вы тут пребываете. Я тут уже у Миши побывал. Правда, разговора не получилось. Не узнали меня его дети. Да и ладно! Живы, и слава Богу!
Теперь вот к старшей дочери пришёл. Может, тут меня узнают?
Я стоял и представлял, как двоюродный брат смотрел на деда, сам уже давно дедом ставший. А Нинка, человек впечатлительный, должна была совсем очуметь!
– Иван Прохорович! Я тебя узнаю. У вашей дочери фотографии висели. Вас и Анны Васильевны, жены вашей.
– Приятно слышать, внучок! – дед произнёс это слабым дрогнувшим голосом. Я обратил внимание, что как мы стояли в пяти метрах против друг друга, так и оставались стоять.
Никто даже не пытался приблизиться, пожать руки или обняться.
– Расскажи, внучок, каким ты ремеслом занимаешься? Как у вас тут в городе с работой?
Как резануло по воздуху слово ремесло. Такое, уже полузабытое. Последнее активное пользование его было, если мне память не изменяет, в 50-60 годах прошлого столетия. Вспомнились ремесленные училища. Что же деду в этом ключе ответить?
– Я, дедушка, на заводе работал. Обучен нескольким ремёслам. В наше время это называется профессией. А с работой сегодня тяжеловато… – проговорил я скороговоркой и тут же запнулся, понимая, что, возможно, ляпнул лишнего.
– А как же так-то? С работой-то? Ежели ремёслам обучен, внучок, так и легко должно быть! – проговорил Иван Прохорович, пристально смотря на меня.
Я стоял и думал, что можно ответить человеку из первой половины прошлого века. Что он может понять из моих рассуждений?
– Вот возьми меня. Всю жизнь при лошадях. Сапожницкое дело изучил. В революцию в коннице. Пришёл и, пожалуйста, а кооперативу сапожники и скорняки нужны. Конечно, тоже туговато было. Сначала НЭП. Знаешь, что это такое?
– Слышал. Экономическая политика. Когда можно было своё дело открывать. Артели.
– Вот, вот, – подхватил дед. Радостно так подхватил, осознавая, наверное, что на одной волне разговариваем. Я тоже старался держаться этого русла, вспоминая, чему меня в школе учили. Жаль, что планшет в этот раз не взял. Но кто же мог подумать, что именно сегодня он так понадобится!
– Долго НЭП не продержался. Приехал уполномоченный из района, и организовался колхоз. Я, как сознательный, первым вступил. Правда, отец мой, твой прадед, Прохор Иванович, не очень-то доволен был. Всё ворчал недовольно. А в колхозе, как и все. А ремесло – это была сильная поддержка.
Иван Прохорович замолчал. Повернув голову, он смотрел на вокзальные часы. Говорить что-то я не мог, понимая, что дед ещё не закончил свою мысль. Поэтому я тоже посмотрел на часы. Ого! А зелёные цифры как были в начале встречи, так и остались показывать время, когда мы встретились. Время замерло. Чудеса! Чтобы это означало?
– У нас в колхозе лён растили и дерево заготавливали. И всегда нужно было план перевыполнять. Перевыполняли. А в свободное время сапоги чинил. Да, а если было сырьё, дублёнку мог пошить, – продолжал Иван Прохорович, отвернувшись от часов. – А ты перевыполняешь, внучок?
Вопрос для меня стал неожиданностью и ввёл в замешательство. Я уже и забыл, что такое было. А дед смотрел на меня с надеждой подтверждения его слов. Я видел, как он ждёт этого. Но что я мог сказать своему деду? Что то, что они перевыполняли, рвали жилы, пупки – сгнило, растащено и разрушено в прах!? И страны, за которую они голову клали, уже нет! Ух! Что какие-то ушлые ребята решили, что всё, что строилось и собиралось, можно присвоить себе, а людей заставить и думать по своему разумению? Чувствую, что не смогу я этого сказать!
– Да, Иван Прохорович, перевыполняем и догоняем! – скривил я душой. – Так что, это, мы и не отстаём. Мы по всей стране в передовиках. Даже вот, пишут в СМИ, яиц в 1,3 раза больше получили, чем в прошлом году!
Сказав это, я сомкнул губы и стал ждать, чтобы ещё чего-нибудь не ляпнуть.
– Это хорошо, внучок! Молодцы! А яйцо – это просто здорово! Это белок! А почему это через С М И сказали? У нас в деревне обычно по радиоточке передавали.
Я моргал глазами в такт рассуждения деда. И молчал. А что? Что я мог рассказать Ивану Прохоровичу об интернете? Я молчал и ждал, что же дед скажет дальше?
И я дождался. Иван Прохорович опять заговорил.
– Я вот смотрю на тебя, внучок, какой-то ты нерешительный, заторможенный, скованный. Или нет?
Дед замолчал. Надо, наверное, было отвечать, никуда не деться.
– Да нет, вы, наверное, правы, – выдавил из себя я эту фразу, путая, как обращаться к деду – на ты или на вы.
Я смотрел на него широко раскрытыми глазами, словно хотел на всю оставшуюся жизнь запечатлеть все мельчайшие черты его лица, одежды, движений. Костюм на нём был, конечно, очень старый в покрое, материи, пошиве. Но это был, по всей видимости, праздничный костюм, а может свадебный. Начала тридцатых годов прошлого века. Немного помятый, а может, это мне просто казалось. Его обычно берегли и надевали только в случаях очень важных событий в жизни человека.
В ответ Иван Прохорович, видя мой к нему интерес, улыбался в бороду.
– Что, беляки достали? – продолжая улыбаться, вдруг проговорил дед.
– Я не понял, это вы о чём? – вдруг насторожился я. Наверное, моё лицо в этот момент выражало такое удивление, что дед тут же и продолжил.
– Я о беляках. Не о зайцах, конечно. Я когда после гражданской в деревню возвратился, решил кооператорством заняться. Тогда колхоза ещё не было. И пошёл по разным организациям. Сначала в сельсовет, потом в район поехал. И везде сидели те, с кем вчера ещё воевали. Бывшие белогвардейцы – по-нашему беляки. Такие, знаешь, в костюмах светлых, с портфелями под мышкой. В кабинетах с зелёными шторами и с зелёным сукном на столах. Важные все. Не подступишься. Занятые. Умные. А когда ты к ним обращался со своим прошением, они смотрели на тебя, как на слабоумного, и отправляли в другой кабинет, к такому же беляку. Это уже когда у нас колхоз образовался, и мы объединились, тогда нас не так-то просто было куда-то отправить.
Иван Прохорович почему-то после этих слов оглянулся. Сначала направо, потом налево.
Но вокруг нас как не было никого до этих слов, так и после.
– Они, внучок? Никак не выкурите? До сих пор?