Czytaj książkę: «Посланник МИД. Книга пятая»
Вступление.
24 июня 1941 года, Берлин, полпредство СССР
И так… я, – спецпосланник НКИД СССР Сергей Козырев и все наши дипсотрудники с семьям, в самом начале самой страшной войны оказались в логове врага – в Берлине… запертые, как в тюрьме, в полпредстве СССР.
Конечно же никто из них, кроме меня не знал, насколько всё плохо… И даже иезуитская формула обмена советских граждан на немцев, предложенная в германском МИДе, особо всех тут не страшила…
– Ну и что, что придётся в Берлине задержаться? Это же ненадолго?, – вопрошали с оптимизмом все, кто тут собрался.
Тем более, что местный наш военный атташе товарищ Тупиков нарисовал такую красивую карту общего наступления Красной Армии, согласно которой мы уже были на подступах Варшавы и Кёнигсберга, охватывая прорвавшихся «незначительно» на нашу землю немцев в громадные клещи!
Полпред и его окружение тоже не особо волновались насчёт обмена, но ради приличия и престижа поручили мне отвергать в германском МИДе даже мысль репатриации по количеству, то есть «один за одного», а не по общепринятой в таких случаях форме: «всех на всех».
А для этого нам необходимо было дать весточку о таком «вопиющем попрании норм дипломатии со стороны Гитлера» всему международному сообществу…, – как витиевато выразился советский полпред Деканозов.
Я же вызвался провернуть это дело, как я это назвал: «по испанскому варианту», то есть через банальный подкуп нашего главного соглядатая обер-лейтенанта СС Хейнеман.
Это был высокий, грузный и уже немолодой человек. Он оказался на редкость разговорчивым.
На второй день нашего знакомства я уже знал, что у него больная жена, что брат его служит в охране имперской канцелярии, а сын Эрих заканчивает офицерскую школу, после чего должен отправиться на фронт.
Оказывается, это не очень-то устраивает Хейнемана, и он просит брата пристроить молодого Хейнемана где-нибудь в тылу.
Такие разговоры эсэсовского офицера, да к тому же ещё и начальника охраны, с советским дипломатом в условиях войны несколько меня настораживали.
– Не хотел ли Хейнеман спровоцировать меня на доверительный разговор?, – спрашивал я себя и товарищей.
– А может быть, он в глубине души не относится к нам враждебно и – кто знает – возможно, даже готов нам помочь?, – с энтузиазмом мировой солидарности отвечали они мне на мой скепсис.
Во всяком случае я решил, что мне стоит к нему повнимательнее присмотреться.
Посоветовавшись, мы решили, что нужно попытаться наладить «дружеские» отношения именно с Хейнеманом, проявляя при этом величайшую осторожность, так как любой неверный шаг мог бы лишь осложнить положение посольства и дать повод гитлеровцам для провокации.
И вот вечером, когда Хейнеман, обойдя вверенный ему караул, зашёл в посольство спросить, не хотим ли мы что-либо передать на Вильгельмштрассе, я пригласил его отдохнуть в гостиной.
– Не согласитесь ли немного перекусить, – обратился я к Хейнеману. – За день вы, наверное, устали, да и после обеда прошло много времени.
Хейнеман сперва отказывался, ссылаясь, что это не положено при несении службы, но в конце концов согласился поужинать со мной.
В итоге у нас завязалась довольно откровенная беседа.
После нескольких рюмок Хейнеман стал рассказывать, что, по сведениям его брата, в имперской канцелярии Гитлера весьма озабочены тем неожиданным сопротивлением, на которое германские войска наталкиваются в Советском Союзе.
Во многих местах советские солдаты обороняются до последнего патрона, а затем идут врукопашную.
Нигде ещё за годы этой войны германские войска не встречали такого отпора и не несли таких больших потерь.
На Западе, продолжал Хейнеман, все обстояло совсем по-другому – там была не война, а прогулка. В России – не то, и даже в имперской канцелярии кое-кто начинает сомневаться, стоило ли начинать войну против Советского Союза.
Это уже походило на оппозицию, чего никак нельзя было ожидать от эсэсовского офицера.
– Может быть, – подумалось мне, – Хейнеман не до конца отравлен нацистским фанатизмом?
Не скрывал мой собеседник и того, что в связи с сообщениями с Восточного фронта его особенно беспокоила судьба сына.
– Если его отправят на Восточный фронт, – несколько раз повторил Хейнеман, – мало шансов, что он выберется оттуда живым…
Будучи все еще не уверен в Хейнемане, я молча слушал.
Лишь когда он заговорил о своем сыне, я заметил, что этой войны могло бы вообще не быть и что тогда был бы в безопасности не только его Эрих, но была бы сохранена жизнь многим другим немцам.
– Вы совершенно правы, – ответил Хейнеман, – зачем эта война?, – сокрушался он.
Наш ужин продолжался около двух часов, и у меня с Хейнеманом установился контакт.
В 00-00 часов по Москве все в полпредстве затихли и слушали радио…
Левитан вначале сказал, что отныне сообщения о военных действиях будут даваться Советским Информбюро…
У меня в голове чётко прозвучало «Совинформбюро сообщает…».
Далее шла сама сводка:
«В течение 24-го июня противник продолжал развивать наступление на Шауляйском, Каунасском, Гродненско-Волковысском, Кобринском, Владимир-Волынском и Бродском направлениях, встречая упорное сопротивление войск Красной Армии.
Все атаки противника на Шауляйском направлении были отбиты с большими для него потерями.
Контрударами наших механизированных соединений на этом направлении разгромлены танковые части противника и полностью уничтожен мотополк.
На Гродненско-Волковысском и Брестско-Пинском направлениях идут ожесточённые бои за Гродно, Кобрин, Вильно, Каунас.
На Бродском направлении продолжаются упорные бои крупных танковых соединений, в ходе которых противнику нанесено тяжёлое поражение.
Наша авиация, успешно содействуя наземный войскам на поле боя, нанесла ряд сокрушительных ударов по аэродромам и важным военным объектам противника.
В боях в воздухе нашей авиацией сбито 34 самолёта.
В Финском заливе кораблями Военно-Морского Флота потоплена одна подводная лодка противника.
В ответ на двукратный налёт на Севастополь немецких бомбардировщиков с территории Румынии советские бомбардировщики трижды бомбардировали Констанцу и Сулин.
Констанца горят.
В ответ на двукратный налёт немецких бомбардировщиков на Киев, Минск, Либаву и Ригу советские бомбардировщики трижды бомбардировали Данциг, Кенигсберг, Люблин, Варшаву и произвели большие разрушения военных объектов. Нефтебазы в Варшаве горят.
За 22-е, 23-е и 24-е июня советская авиация потеряла 374 самолёта, подбитых,
главным образом, на аэродромах.
За тот же период советская авиация в боях в воздухе сбила 161 немецкий самолёт.
Кроме того, по приблизительным данным, на аэродромах противника уничтожено не менее 220 самолётов», – закончил Левитан более оптимистично.
После сводки все были намного суровее, чем до этого… О подступах Варшавы речи в ней не было…
С озадаченным видом первым сбежал наш паркетный стратег военатташе Тупиков…
Я тоже ушёл в свой закуток спать…
На следующий день я пригласил Хейнемана позавтракать.
На этот раз он и не думал отказываться. Мне хотелось выяснить, насколько он может оказаться нам полезен.
Нужно было лишь найти подходящий для такого обращения повод, который в случае отрицательной реакции можно было бы обратить в шутку.
Порассуждав по поводу сообщений с фронта, Хейнеман снова коснулся больной для него темы – о своем сыне.
– В ближайшие дни, – начал он, – Эрих закончит офицерскую школу, а по существующему в Германии обычаю мне придется за свой счет заказать ему парадную форму и личное оружие. А тут еще болезнь жены, пришлось истратить почти все сбережения…, – с грустью он закончил.
Заговорив о деньгах, Хейнеман сам сделал первый шаг в нужном направлении. Я решил этим воспользоваться.
Конечно, тут был немалый риск. Если Хейнеман понял, что мы хотим получить от него какую-то услугу, то, естественно, должен был возникнуть вопрос о вознаграждении. И он мог заговорить о деньгах, чтобы прощупать нас. – Не провокация ли это?, – задался я вопросом. Ведь «попытка подкупа» начальника охраны советского посольства оказалась бы для гитлеровской пропаганды как нельзя кстати.
Но решение надо было принимать немедленно. Советоваться было не когда… Такой случай мог больше не представиться, а нам необходимо было как можно скорее прорваться сквозь эсэсовский кордон.
– Я был бы рад вам помочь, герр Хейнеман, – заметил я ему небрежным тоном.
И пояснил:
– Я, герр Хейнеман довольно хорошо зарабатываю и откладывал деньги, чтобы купить тут в Берлине большую радиолу… Но теперь это не имеет смысла, и деньги всё равно пропадут. Нам не разрешили ничего вывозить, кроме одного чемодана с личными вещами и небольшой суммы на карманные расходы.
Хейнеман сочувственно кивал… А я забросил крючок:
– Мне неловко вам делать такое предложение, но, если хотите, я могу вам дать тысячу марок…
Хейнеман пристально посмотрел на меня и ничего не сказал. Видимо, он тоже думал над тем, стоит ли делать следующий шаг. Помолчав несколько минут, Хейнеман молвил:
– Я очень благодарен за это предложение. Но как же я могу так, запросто взять столь крупную сумму?
Я махнул безмятежно рукой:
– Ведь я вам сказал, что деньги эти все равно пропадут. Вывезти их не разрешат. Их конфискует ваше правительство вместе с другими суммами, имеющимися в посольстве. Для третьего рейха какая-то тысяча марок не имеет никакого значения, а вам она может пригодиться. Впрочем, решайте сами, мне в конце концов все равно, кому достанутся эти деньги…, – пожал я плечами.
Хейнеман закурил и, откинувшись на спинку кресла, несколько раз глубоко затянулся. Чувствовалось, что в нём происходит внутренняя борьба.
– Что ж, пожалуй, я соглашусь, – сказал он, наконец.
А затем оглянувшись, добавил:
– Но вы понимаете, что ни одна живая душа не должна об этом знать!
Я энергично закивал и сказал:
– Это мои личные сбережения, герр Хейнеман, и никто не знает, что они у меня есть. Я их вам передам – и дело с концом, – успокоил я его.
И чтобы тот не передумал, я быстро вынул бумажник и, отсчитав тысячу марок, положил их на стол перед ним.
Хейнеман медленно потянулся за купюрами. Он вынул из заднего кармана своих форменных брюк большое портмоне и, аккуратно расправив банкноты, спрятал их в одно из отделений.
Затем вернул портмоне на свое место и тяжело вздохнул.
– Итак, первый шаг сделан, – мысленно я обрадовался.
А Хейнеман сказал:
– Ещё раз хочу поблагодарить вас за эту услугу. Я был бы рад, если бы имел возможность быть вам чем-либо полезным…
Можно было бы тут же воспользоваться этим предложением, но, подумав, я решил, что на сегодня хватит. Лучше сейчас не делать следующего шага, а просто закрепить завоеванные позиции.
– Мне ничего не нужно, – ответил я. – Вы просто мне симпатичны, и я рад вам помочь. Тем более, что фактически мне это ничего не стоит: все равно эти деньги я использовать не могу.
Мы ещё посидели некоторое время, а когда Хейнеман стал прощаться, я пригласил его зайти днём, чтобы вместе пообедать.
В течение всей нашей жизни в Берлине на положении интернированных, посольство снабжал всем необходимым хозяин небольшой универсальной лавки, у которого мы и раньше покупали продукты.
Флегматичный, толстый и ворчливый, он неизменно стоял за прилавком в грязном лоснящемся фартуке.
Теперь он каждое утро приезжал к нам на своем автофургоне в коричневой форме СА.
Жены сотрудников посольства организовали поварскую бригаду и под руководством повара Лакомова готовили завтраки, обеды и ужины для всех, кто оказался в посольстве.
Но на этот раз Лакомов был всецело занят обедом для Хейнемана.
К его приходу стол в небольшой гостиной на первом этаже был накрыт. Продукты, привезённые лавочником-штурмовиком, дополняли русские закуски.
И, конечно же, – армянский коньяк, грузинское вино и немецкое пиво.
Я мог не только хорошо угостить Хейнемана, но и был готов сделать ему соответствующее предложение.
Об этом я заранее посоветовался с Бережковым и наметили с ним ход действий.
Когда за десертом Хейнеман вернулся к утреннему разговору и вновь высказал пожелание оказать мне какую-либо услугу, я ответил:
– Видите ли, господин Хейнеман, это чисто личное моё дело, и я даже не знаю с чего начать…
– А о чем идет речь? – поинтересовался Хейнеман. – Может быть, мы вместе подумаем, можно ли помочь в вашем деле?, – предложил он искренне.
Я напустил на себя смещение, продолжил:
– Видите ли, герр Хейнеман, я подружился тут с одной немецкой девушкой, а война началась так внезапно, что я даже не успел с ней попрощаться. Мне очень хочется получить возможность хотя бы на часок выбраться из посольства, чтобы увидеть её в последний раз. Ведь вы сами понимаете, что означает война. Возможно, мы больше никогда не увидимся. Ведь всем нам строго запрещено покидать посольство…, – закончил я грустно.
– Надо подумать, – сказал серьёзно Хейнеман.
Закурив сигарету, он задумался. Несколько минут он молчал. Затем, как бы рассуждая вслух, сказал:
– Мои ребята, охраняющие посольство, знают, что я выезжаю вместе с Вами, когда надо ехать на Вильгельмштрассе. Они уже привыкли к тому, что мы выезжаем вместе. Это для них обычное дело. Вряд ли они обратят внимание, если мы снова выедем в город… и я там где-либо высажу Вас, а затем через час подберу и мы возвратимся в посольство. Пожалуй, такой вариант вполне реален, как Вы думаете?, – спросил он.
Из соображений предосторожности я сперва принялся уверять Хейнемана, что ему нет смысла идти на риск из-за такого пустячного дела. В конце концов я как-нибудь переживу разлуку, не попрощавшись со своей девушкой.
Но Хейнеман все более энергично настаивал на своём плане, и в конце концов я дал себя убедить в том, что эту операцию можно осуществить.
– Если всё хорошо продумать и заранее подготовить, – убеждал меня Хейнеман, – то операция пройдет благополучно.
Конечно, полной уверенности в том, что эсэсовский лейтенант искренне согласился помочь большевикам, у нас не было.
Оказавшись со мною за воротами посольства, он запросто мог арестовать меня, препроводить в гестапо и поднять шум вокруг «подкупа» офицера войск СС.
Надо было по-прежнему проявлять осторожность.
Прощаясь с Хейнеманом, я сказал, что все ещё не уверен, стоит ли воспользоваться его предложение.
Но пригласил обер-лейтенанта зайти вечером.
Когда Хейнеман ушел, мы с Бережковым стали совещаться, – нужно ли идти до конца?
Ведь с этим был связан большой риск, чреватый немалым политическим ущербом.
В то же время перед нами открывалась возможность связаться с Москвой. После долгой дискуссии и взвешивания всех «за» и «против» было всё же решено пойти на эту операцию.
Обер-лейтенант Хейнеман был, как всегда, точен.
Мы сели за стол. Хейнеман находился в отличном расположении духа.
Он много шутил, рассказывал о своём сыне, о том, как они до войны ездили на лето в Баварские Альпы, где весело проводили время.
Хейнеман то и дело подтрунивал надо мною, вспоминая о том, как ещё после первой мировой войны он, оказавшись в плену во Франции, влюбился в одну француженку, а потом должен был с ней расстаться.
– Хотя я уже и не молод, – сказал Хейнеман, – но я понимаю, что для вас означает возможность еще раз увидеться с этой девушкой.
Условились, что проведем намеченную операцию на следующее утро в 11 часов, когда Хейнеман после обхода караула зайдет в посольство. Предусмотрели мы и такую деталь: воспользоваться автомобилем «Опель-Олимпия», чтобы не привлекать к себе внимания на улицах Берлина. Хейнеман сказал, что заранее свяжется с министерством иностранных дел, чтобы выяснить, не собираются ли меня вызвать в утренние часы на Вильгельмштрассе.
Помимо обсуждения этих деталей, все выглядело так, будто речь идет о каком-то невинном пикнике.
– Может быть, Хейнеман и в самом деле поверил в мою версию о девушке?, – задавался я вопросом.
А если нет, то он умело делал вид, что помогает свиданию влюбленных.
Но у меня на душе всё же скребли кошки. Я распрощался с Хейнеманом довольно поздно, всё еще не будучи полностью уверенным в том, как он поведет себя завтра и что вообще принесет следующий день.
В 00-00 часов по Москве все посольские затаив дыхание с надеждой слушали сводку «Совинформбюро». Даже дети и те прекращали свою возню… понимая уже всю серьёзность происходящего вокруг.
Левитан своим пронзительным голосом, старательно подбирая интонацию, сообщил:
«25 июня подвижные части противника развивали наступление на Вильненском и Барановичском направлениях.
Крупные соединения советской авиации в течение дня вели успешную борьбу с танками противника на этих направлениях.
В ходе боя отдельным танковым группам противника удалось прорваться в район Вильно – Ошмяны.
Упорным сопротивлением и активными действиями наших наземных войск пехотные соединения противника на этих направлениях отсечены от его танковых частей.
Попытки противника прорваться на Бродском и Львовском направлениях встречают сильное противодействие контратакующих войск Красной Армии, поддержанных мощными ударами нашей авиации.
В результате боёв механизированные соединения противника несут большие потери. Бой продолжается.
Стремительным контрударом наши войска вновь овладели Перемышлем.
На Черновицком направлении наши войска отбили крупные атаки противника, пытавшегося форсировать реку Прут.
На Бессарабском участке фронта войска Красной Армии прочно удерживают позиции на восточном берегу реки Прут, успешно отражая многочисленные попытки противника форсировать её.
В районе Скулени противнику, при его попытке наступать, нанесено значительное поражение.
Его остатки отбрасываются за реку Прут. Захвачены немецкие и румынские пленные.
Наша авиация нанесла ряд сокрушительных ударов по аэродромам немцев в Финляндии, а также бомбардировала Мемель, корабли противника севернее Либавы и нефтегородок порта Констанца.
В воздушных боях и огнём зенитной артиллерии за 25 июня сбито 76 самолётов противника… 17 наших самолётов не вернулись на свои базы.
Немецкий лётчик, взятый в плен после того, как его самолёт был сбит нашей авиацией на советско-финской границе, заявил «С русскими воевать не хотим, дерёмся по принуждению. Война надоела… за что дерёмся, не знаем».
На одном из участков фронта немецкие войска шли в бой пьяными и несли большие потери убитыми и ранеными. Пленные немецкие солдаты заявили: «Перед самым боем нам дают водку».
Молодые бойцы-зенитчики Н-ской части в первый день боёв ещё неуверенно вели огонь по самолётам противника. На другой день эти бойцы уже действовали хладнокровно, стреляли метко и сбили за день 9 германских бомбардировщиков.
Наши лётчики Н-ской авиационной части в воздушных боях сбили 10 самолётов противника. Командир полка, Герой Советского Союза майор Коробков сбил два бомбардировщика противника.
Радист-стрелок Шишкович во время исполнения боевой задачи сбил два самолёта противника системы «Мессершмитт».
Командир Сорокин при выполнении боевой задачи девяткой самолётов был атакован 15-ю самолётами противника, в бою сбил 6 самолётов и потерял четыре.
Майор Ячменёв, будучи ранен в обе ноги, отказался ехать в госпиталь и продолжал выполнять боевые задачи.
Лётчики Н-ской авиачасти (район Станислава) сбили 19 самолётов противника: два самолёта сбито зенитной артиллерией – расчётами младших командиров Ковалёва и Милахова. Четыре немецких лётчика взято в плен бойцами этих расчётов. Всего взято в плен 12 немецких лётчиков.
Героически сражались лётчики Н-ского авиаполка, который уничтожил 13 самолётов противника, потеряв один.
Красноармеец Н-ского стрелкового полка Романов, подкравшись к вражескому разведчику-мотоциклисту, уничтожил его.
Командир подразделения этого же полка младший лейтенант Мезуев, будучи трижды ранен, не ушёл с поля боя и продолжал вести бой.
Шофёр строительного батальона Н-ского воинского соединения задержал четырёх немецких лётчиков, которые выбросились с подбитого самолёта и пытались скрыться.
Командир одной из пулемётных рот, находясь в окружении более 8-ми часов и непрерывно ведя бой с противником, отбивал блокировочные группы и несколько раз восстанавливал связь с дотами. Несмотря на превосходство противника командир пулемётной роты удержал позицию до прихода подкрепления.
Младший сержант Трофимов, командир орудия, в обстановке, когда орудие находилось в окружении противника, а боевой расчёт орудия был выведен из строя, увёл в укрытие трёх раненых бойцов своего орудия, а затем сам хладнокровно расстреливал противника прямой наводкой. Когда сопротивление стало бесполезным (танки противника были почти на огневой позиции), Трофимов взорвал орудие, а сам умело вышел
из окружения врагов.
Командир Н-ского батальона капитан Кошель во время боя умело организовал систему пулемётного огня. Он спокойно допустил противника на близкое расстояние и взял его под перекрёстный пулемётный огонь. Две вражеские роты были уничтожены.
Имеется много фактов, что крестьяне оказывают частям Красной Армии активную помощь в вылавливании вражеских парашютистов-диверсантов. Так, в районе Херца крестьяне поймали и доставили в воинскую часть трёх парашютистов-диверсантов, выброшенных с самолёта».
На этом позитивном моменте Левитан закончил передачу сводки «Совинформбюро».
Факты личного героизма и умелых действий бойцов и командиров Красной Армии существенно ободрили нашу колонию, запертую в самом центре вражеского логова.
Тупиков ходил гоголем, как будто это он одновременно на земле, в небе и в море воевал героически с гитлеровцами. Он охотно и с удовольствием принялся комментировать услышанное, а особенно эпизоды героизма воинов «на фронте борьбы с фашистскими захватчиками», как быстро придумали штамп этому местные партийные и комсомольские вожаки.
Вроде как уже никто и не вспоминал, что совсем недавно восхищались успехами фашистов и горевали с ними например о потопленном англичанами суперлинкоре «Бисмарк»…
Я же хорошо понял и без всякого моего внутреннего знания, что не от хорошей жизни Левитану дали зачитывать героические, но в масштабах войны, малозначительные эпизоды.
С особой тревогой прозвучало в сводках новое слово «окружение». Пока в связи с отдельными бойцами или орудиями. Но я то понимал, что уже третьи сутки бьются в полном окружении наши пограничники, защитники Брестской крепости и других УРов к которым не смогли пробиться на помощь части прикрытия границы.
Я конечно ничего этого никому не сказал, а молча ушёл спать, готовясь к следующему непростому дню…
На следующий день… в назначенное время Хейнеман не появился. Это нас встревожило.
– Что будет, если он нас обманул и гестапо уже узнало о нашей с ним договоренности?, – задавались мы вопросами.
И конечно легко понять то нервное напряжение, в котором все мы находились, когда около двух часов дня у ворот раздался звонок. То был Хейнеман.
Он извинился за опоздание: внезапно ухудшилось состояние здоровья его жены, и он был вынужден задержаться дома.
Зато он договорился с министерством иностранных дел о том, чтобы из-за его личных дел сегодня никаких встреч на Вильгельмштрассе не назначали.
Таким образом, мы можем спокойно осуществить наш план.
Мы зашли в приемную. Пока Бережков угощал Хейнемана водкой, я отправился в гараж и выкатил к подъезду «опель».
Хейнеман с трудом забрался на переднее сиденье рядом с водителем, в качестве которого сегодня был Бережков.
К тому же ему мешал болтавшийся на боку длинный палаш.
В конце концов, отстегнув пряжку, он бросил палаш на заднее сиденье, где уже находился я.
Курьер охраны распахнул ворота, Хейнеман козырнул эсэсовцам, и мы оказались на воле.
Посмотрев назад, я убедился, что за нами никто не увязался.
Все эти дни мы ездили только в министерство иностранных дел.
Чтобы не вызвать подозрения, мы и теперь повернул налево у Бранденбургских ворот и проехал несколько кварталов по Вильгельмштрассе. Затем «опель» помчался дальше по берлинским улицам.
Они производили какое-то странное впечатление. Было пасмурно, но тепло и сухо.
Блестели зеркальные стекла витрин, не торопясь шли прохожие, на углах продавали цветы, дамы прогуливали собак – как будто ничего не изменилось. И в то же время сознание, что на Востоке уже несколько дней бушует пожар войны, что мы находимся в логове нашего смертельного врага, налагало свою печать на казавшиеся мирными картинки Берлина.
Мы заранее условились, что они высадят меня у большого универсального магазина КДВ (Кауфхауз дес Вестенс). Там было легко затеряться в толпе.
К тому же поблизости находился вход в подземку. Спустя два часа они должны были подобрать меня в другом месте, у метро «Ноллендорфплатц».
Когда машина остановилась, я быстро вышел и тут же исчез в толпе.
Добежав до ближайшей телефонной будки, я в неё ловко заскочил, вставил пфенинг и набрал знакомый номер американского посольства в Берлине.
Через несколько гудков, показавшихся мне вечностью, там наконец сняли трубку и по-американски ответили «хэлоу».
Я в ответ протараторил:
– Мне срочно посла… Говорит венский друг мистера Леланда… – сказал я по-немецки, дабы не привлекать английским внимание прохожих.
Там на несколько секунд запнулись и ответили уже на сносном немецком:
– Одну минуту…
Раздался щелчок и затем… как всегда бодрым голосом… радостно поздоровался со мною посол:
– Гуд дэй, мистер … эээ …
Я вынужден был перебить посла и быстро заговорил:
– Мистер Моррис… Это я… Только без чинов… Давайте встретимся через полчаса у «кролика»…
Слово «кролик» я сказал по-английски.
– Окей, – коротко ответил он, и я опустил трубку на рычаг.
Если … а это наверняка… что телефон посольства САСШ в Берлине на прослушке, то они не смогут за такое короткое время отследить звонок.
Но на всякий случай я незаметно протёр всё, за что брался платком и быстро покинул будку.
Затем я направился к берлинскому оперному театру с названием «Кролль».
Такой наивный с моей стороны ход наверняка на время запутает гестаповцев и они не будут знать заранее место встречи таинственного «венского друга» с временным поверенным в делах САСШ в Третьем рейхе Леландом Беррнадом Моррисом.
Если в гестапо сочтут такой вызов на встречу подозрительным, то конечно же пустят наружку.
Но Моррис был тёртый калач, поэтому догадается как сбить их с толку. Ну и я не буду кидаться ему на встречу, а вначале проверю нет ли за ним «хвоста».
С Моррисом нас свела жизнь в мрачные дни австрийского аншлюса 1938 года. Тогда я оказался «случайно в Вене, где Моррис служил генеральным консулом САСШ. Ну и моя рекомендация лично от Рузвельта тоже послужила хорошим началом нашей дружбы.
Я был на месте встречи за десять минут и неспеша прогуливался…
Незаметно внимательно наблюдая за обстановкой…
Ничего настораживающего не было…
А вот и сам Моррис… тоже воспользовался берлинским метро. За ним нет явного «хвоста»…
Моррис меня заметил, но виду не подал и направился к театральным кассам, где всегда толпился народ. Одни покупали билеты, другие их пытались сдать, так как теперь из-за бомбёжек стали часто отменят вечерние представления.
Но сдать билет было делом не простым… Его предлагали обменять на любой другой день. А чтобы получит назад деньги, нужно было доказать, что ты … например… уезжаешь. Или подтвердить документом другую причину.
В толпе мы сблизились и договорились пойти в театральное кафе тут рядом.
Вначале пошёл я, а он подошёл чуть позже и как бы невзначай… «случайно» сел за мой столик в глубине зала.
Затем мы заговорили вначале о погоде… пока нас обслуживал официант.
У того должно было создаться стойкое впечатление, что два берлинца зашли выпить кофе и выкурить по сигарете… заодно обсудив новости.
Затем я встал и запустил музыкальный автомат, создав шумовую завесу…
Когда я убедился, что нас никто не слышит, я всё равно шепотом сказал Морису:
– Сообщите пожалуйста в Москву, что нас всех советских дипломатов интернировали на территории посольства… Судьба других советских граждан неизвестна… МИД Германии настаивает на паритетном обмене, а не «всех на всех»…, – выпалил я.
– Я Вас понял, мистер Козыреф, – шепнул Моррис.
Затем он добавил:
– Дипломатический корпус встревожен… Швеция будет представлять интересы Советского Союза… А о Вас лично уже много раз интересовался ФДР… Я сегодня планировал дать официальный запрос в германский МИД … о Вас и вообще…
Я с благодарность кивнул, ведь под аббревиатурой ФДР скрывается имя моего друга – американского президента Франклина Делано Рузвельта.
С которым нас связывала давняя дружба…
