Записки мертвеца

– Кола и ментос говоришь? – усмехнулся полицейский, – Звучит вкусно, но вряд ли сработает так, как ты говоришь. В интернете вообще какой только чуши не прочитаешь.

– Я бы хотел, – продолжил я, – Чтобы мы попробовали этот способ. Говорят, что если высота большая, бутылка должна рвануть. У меня квартира на восьмом этаже, в доме чуть дальше по улице. Можем дойти дотуда и из окна попробовать выбросить такую бутылку. Если нет – выстрелить в воздух вы всегда успеете. В любом случае, раз уж мы пойдём наружу, я хочу вернуться к себе домой. Если получится, обратно в Радугу я с вами уже не пойду. Считаю, что пути в один конец с меня достаточно: я вообще ни при чём, и в том, что эта толпа к нам пришла, моей вины вообще никакой нет. В общем, либо так, либо лучше застрелите меня сразу и скиньте им на корм, потому что я там всё равно погибну. А так хоть будет шанс добраться до дома.

Полицейский, Лёха и Тоха молчали. Я смиренно и терпеливо ждал ответа, хотя, по правде говоря, мне было всё равно, что это будет за ответ. В тот день вместе с остатками завтрака меня будто бы вырвало чем-то, что доселе заставляло меня хоть как-то пропускать через себя происходящее. Теперь мне было плевать на всё: и на то, что станется со мной, и на успех всей этой идиотской операции, и на толпу за стенами Радуги – на всё. Мы все скоро умрём, понял я, и нет абсолютно никакой разницы, как мы это сделаем и сколько ещё потрепыхаемся, прежде чем отдать концы.

Вечером я написал Ире, что у нас всё нормально, всё по-старому, и что на улицах рядом с нами пока тихо, и ничего необычного не происходит. Потом я лёг на своё место в кинозале и очень долго пытался уснуть. Не получилось.

День 17

Итоговый план, если низводить всю его сущность до одного слова, звучал так: «Бежать». Бежать очень быстро и без оглядки в сторону моего дома. Идея о том, чтобы подняться в мою квартиру, вчера не вызвала нареканий и возражений. Конечно, существовал риск оказаться запертыми внутри, если часть мертвецов в погоне за нами ломанётся во двор и обложит подъезд. Но такой риск существовал при любых раскладах. В случае же с квартирой мы по крайней мере окажемся в безопасном месте и сможем сделать передышку. Гораздо лучше, чем быть загнанными в угол на открытой местности и уповать разве что на волшебника в голубом вертолёте, который сбросит вниз верёвочную лестницу, а потом – пусть бесплатно покажет хоть всё кино на свете, лишь бы вытащил из лап неминуемой смерти. Далее, уже из окон дома, можно попробовать скинуть приманку. Если кола не сработает, можно было бы воспользоваться старой-доброй кастрюлей с вилками внутри, а если и она не поможет – тогда останется только выстрел из пистолета, который, к несчастью, сработал позавчерашней ночью и по такой же логике должен был сработать и теперь. Конечно, для полицейского это был расход патронов, которого нужно было всячески избегать, но в безвыходном положении жизни людей в Радуге уж точно будут ему дороже пули.

Всё это мы ещё раз проговорили, прежде чем выдвинуться поутру. Проводить нас в этот путь вышли все постояльцы торгового центра, за исключением тех, кто был занят на задачах. Аркадий – крутейший чувак школы, доселе выглядевший в моих глазах как квинтэссенция успешного старшеклассника – смотрел на меня с ужасом и, как мне хотелось думать, с некоторого рода благоговением. Всё это, думал я, он мог бы засунуть себе в одно место чуть ниже позвоночника. Я бы куда охотнее предпочёл поменяться с ним ролями, чем стоять сейчас тут, собираться, быть может, в последний путь и выглядеть в его глазах героем-спасителем. Но, разумеется, никто и ни за что не вызвался бы тогда занять место кого-либо из нас. В конечном итоге, своя рубашка всегда всем ближе к телу, а жертвовать собой мы будем только ради тех, без кого и сами не представляем свою жизнь, и, в сущности своей, жертва эта будет скорее самосохранением, нежели самопожертвованием.

– Слыш, ты это… На вот, держи. Оно, может, и полезно будет, – сказал Юра, дав мне своё копьё из швабры и кухонного ножа на конце.

– А ещё одно есть? – спросил я.

– Да, там где-то у бати было.

– Неси. Дай вон кому-нибудь тоже.

– Это чё за хрень? – спросил Тоха.

– Пика точёная, – ответил я, думая, что это прозвучит ужасно смешно и сможет хоть каким-то образом разрядить обстановку.

«У третьего чисто. Есть двое, но они далеко, приём», – прошипела рация полицейского голосом Юриного отца. Это значило, что выходить мы будем через третий запасной выход, находившийся дальше всего от перекрёстка и, стало быть, в противоположной стороне от дороги, ведущей к моему дому.

– Понял, – ответил полицейский.

– Вот, ещё одно, – сказал Юра, прибежав с другим копьём, – Кому?

– Давай, – ответил Лёха и взял его, засунув за пояс свой ледоруб.

– Так, идём по плану, как договорились. Если путь отрезан – там по обстоятельствам. Главное – не стоим, поняли? Быстро, быстро, быстро, туда-сюда. Не тупим. Смотрим кругом во все глаза. Чуть кто надвигается – сразу сигнал. Если близко – бей и не думай. Кто-то один затупит или оторвётся – все полягут. Ясно? – давал последние инструкции полицейский. В руке он держал пистолет, постукивая по рукояти безымянным пальцем и мизинцем так, словно отбивал ими неслышную барабанную дробь.

– Ясно, – ответили мы.

Вдруг страх прошёл. Когда я понял, что пути назад нет, и что мы сделаем дело в любом случае, я освободился от всей той гаммы липких чувств, которые до самой последней минуты переполняли меня. Мыслей тоже никаких не было – только инстинкты и рефлексы, которые одни теперь могли сослужить добрую службу. Что-то похожее было уже со мной в тот самый момент, когда я плюнул на всё и ломанулся к школе в обречённой на провал попытке добраться до матери.

– Всё, пошли! – скомандовал полицейский и отворил дверь.

Последующие события уместились в несколько минут, хотя в моменте длились несколько вечностей. Мы, выстроившись дугой, шли вдоль стены торгового центра, разрезая воздух нашими нелепыми копьями. Тоха держал наготове ледоруб, а полицейский – пистолет. Они шли чуть впереди, а мы с Лёхой – по бокам и немного позади. Оказавшись около дороги, мы оторопели. Наблюдать мертвецов на одном уровне с собой было не то же самое, что смотреть на них с крыши. Они не видели нас. Пока.

Близко к перекрёстку подойти было нельзя: мёртвых там было слишком много. Мы пересекли одну из дорог, и у нас не осталось другого выхода, кроме как свернуть и продолжить двигаться чуть в другом направлении, вдоль многоэтажки, чтобы обогнуть её и зайти в её двор. Из него можно было выбраться в другие дворы, по которым, миновав несколько сотен метров, можно было добраться и до моего дома.

Оказавшись во дворе многоэтажки, на детской площадке мы повстречали троих незнакомцев. В обычное время это могли быть родители, наблюдавшие за катающимися с горки детьми. Или это могли быть какие-нибудь подростки, лениво покачивавшиеся на качелях и думавшие, чем бы им ещё заняться, чтобы не скучать. Это могли бы, в конце концов, быть работяги из той же самой многоэтажки, глубоким вечером решившие перед возвращением к своим семьям хлопнуть тут по паре пива, а потом – по домам. Сейчас же это были трое заражённых, бесцельно стоявших возле карусели и смотревших пустыми глазами куда-то перед собой. Неизвестно, сколько они простояли так: день, два, может – неделю. Оказавшись здесь, они замерли на месте как вкопанные, подобно высокочувствительным детекторам движения, и ждали, пока какой-нибудь идиот не покажется в их поле зрения и не станет для них долгожданной добычей. И вот, они дождались. И идиотов оказалось аж четверо.

Нам некуда было деться: мы появились прямо перед ними, и не заметить нас они не могли. Это мы поняли сразу, как только увидели их. Один – тот, что смотрел прямо на нас – встрепенулся, и если бы я не знал наверняка, что они лишены наших обычных человеческих чувств, я бы решил, что этот жалкого вида изголодавшийся мертвец испытал ярчайший, щенячий восторг. Он сорвался с места и бросился к нам, простирая вперёд себя руки так, будто хотел обнять нас и ощутить наше тепло своими охладевшими навек пальцами. Двое остальных вслед за ним повернулись и тоже устремились в нашу сторону.

– Твою м… – на самом деле, полицейский выругался так, что написанное мной не идёт ни в какое сравнение с истиной. Но хоть в этом отношении позвольте мне отойти от натурализма в моём предсмертном повествовании.

– Куда?! – вместо полноценных предложений мы перешли на общение обрывками фраз. Лёхино «куда» в данном случае означало «куда мы идём теперь и что делаем? принимаем бой или убегаем?»

– Бей тех! Первый мой! – ответил полицейский, прицелился, и когда простиравший руки мертвец приблизился на расстояние нескольких шагов, выстрелил точно ему в голову. Покойник рухнул на асфальт, и теперь уже однозначно был мёртв. С двумя другими предстояло разобраться нам. Мы с Лёхой ринулись им навстречу, целясь копьями в сторону груди. Это было лучше, чем метить в голову, потому что по голове или шее мы, скорее всего, промахнулись бы. Воткнув же копья в их животы, мы могли удерживать их на расстоянии древка ещё несколько секунд, пока хватило бы сил. Когда моё копьё воткнулось в живот заражённого, я ощутил всю тяжесть его тела и всю ту энергию, которую он вложил в то, чтобы добраться до меня. Древко едва не выскользнуло из моих рук, а обратной своей стороной так сильно и резко упёрлось мне в верхнюю часть бедра, что хрустнул сустав. К счастью, Тоха не растерялся и вовремя подоспел на помощь. Он треснул мертвеца по черепу своим ледорубом и с первого удара лишь порезал его, разодрав ухо и щеку. Потом он замахнулся и ударил ещё раз, и теперь лезвие вошло мертвяку в голову: куда-то чуть позади виска. Заражённый дёрнулся и обмяк, повалившись на землю вместе с моим копьём в своём животе. Я отпустил копьё и выхватил молоток. Раздался выстрел. Второго заражённого полицейский прикончил пулей.

– Ох-х-х… а-а-а… – кряхтел Лёха, лежавший на земле. Древко копья так сильно двинуло ему в живот, что он упал и свернулся клубком.

– Вставай! – сказал полицейский.

Но Лёха не мог встать. Всё, что он мог теперь – это лежать здесь и ждать, пока его отбитые внутренности не съест кто-нибудь из той толпы, которая теперь совершенно точно двигалась в нашу сторону с другой стороны многоэтажки, оставляя позади облюбованную ею сутки назад Радугу.

– Бери его и назад! – сказал он Тохе, – Быстро!

В одной руке держа окровавленный ледоруб, Тоха взял Лёху под руку и потащил за собой. Лёха застонал, и его вырвало на собственную грудь. Рюкзак слетел с его плеч и теперь лежал на земле. Я потянулся за ним, но полицейский оборвал меня, сказав:

– Бросай! Быстро, туда!

Он указал в ту сторону, откуда мы пришли, и куда ещё могли выйти до того, как туда прибудут мертвецы. Я повиновался, оставил рюкзак и, держа в руке теперь один только молоток, побежал за ним. В Лёхином рюкзаке осталась та самая злосчастная бутылка колы и пачка ментоса, от которых теперь не было никакого толку, потому что весь наш план летел в тартарары.

Мы выбежали на дорогу. Тоха и Лёха волочились следом. Со стороны перекрёстка – частью в сторону многоэтажки, а частью прямиком к нам, – надвигалась толпа.

– Быстрее! Назад, ко входу! – кричал полицейский Тохе и Лёхе, которые торопились как могли.

Как только они пересекли проезжую часть и вышли на финишную прямую к стенам торгового центра, полицейский озвучил свой план Б:

– Щас я стреляю, и мы – быстро дальше по дороге. Потом я стреляю ещё раз, даю тебе пистолет, и ты дворами, через роддом, назад. Я ору чё-нибудь и веду их за собой, сколько смогу, понял? Назад пойдёшь сам.

– Понял, – ответил я. Рассуждать было некогда. Лучше плана у меня не было, да даже если б и был, некогда было его проговаривать. Удивительно, как полицейский всё ещё сохранил способность что-то там соображать.

Снова раздался выстрел. В ушах снова запищало. На этот раз вся толпа двигалась уже прямиком к нам. Мы бросились бежать мимо остановок, мимо оставленных на обочине машин, мимо аллеи из обрубленных тополей – мимо всего того, что вокруг себя мы не замечали. Были только наши ноги, дорога и смерть, несущаяся по пятам.

На следующем перекрёстке мы обернулись и увидели, что нам удалось лишь совсем немного оторваться от преследователей. Тогда полицейский выстрелил в последний раз и отдал пистолет мне.

– За домами иди, там пустырь. Возле роддома чуть правее возьми, потом – к Радуге. И быстро, быстро, понял?! Всё, пошёл!

И я рванул прочь, оставив за спиной полицейского, кричавшего что-то нечленораздельное так, словно он хотел, чтобы его услышали и на небесах, и под землёй.

Проносясь мимо роддома, я поймал себя на мысли, что именно в этом месте я восемнадцать лет назад появился на свет, и что меньше всего мне хочется здесь же и умереть. Благо, ничто не предвещало этого: вокруг не было теперь уже никого.

Оказавшись у служебного входа, я наплевал на всякую осторожность и стал ломиться в него, стуча что было сил и вопя, чтобы те, кто был внутри, отворили эту злосчастную железную дверь. Внутрь меня впустили быстро, но и за эти ничтожные несколько секунд ожидания я успел отчаяться и решить, будто я уже никогда не окажусь там, в безопасности. Я ввалился в помещение, вход за мной снова закрыли, и прошло ещё долгих полдня прежде, чем я окончательно переварил произошедшее.

Лёхе оказали посильную медицинскую помощь. И хотя диагностировать разрыв внутренних органов или его отсутствие было попросту невозможно, и шанс того, что его травма в конечном итоге окажется смертельной, сводился к соотношению «пятьдесят на пятьдесят», это всё-таки было лучше, чем однозначная обречённость. Те, кто присматривал за ним, сказали, что, если завтра станет хуже, значит – плохо дело. Если нет, то всё будет в порядке. И Лёху это вполне устраивало.

Что до Тохи, то он весь оставшийся день ни с кем не разговаривал и провёл его вдали от всех. Как и я. До самого наступления темноты я обмолвился парой слов только с Юрой: сказал ему, что его копья пришлись кстати, что их больше нет, и что, если надо, я сделаю новые. Не помню, что он на это ответил.

Закат я встретил на крыше. Я смотрел вокруг и снова видел чистую, свободную от мертвецов окрестность. Несмотря на отвращение ко всему пережитому, я был горд, что приложил к этому руку. Вглядываясь вдаль в сторону роддома и пустыря за ним, я всё ждал, что вот-вот где-то там, на горизонте, в тени чуть слышно шелестящих деревьев увижу человека в тёмно-синей форменной одежде, возвращающегося назад. Но, увы – утром семнадцатого дня, на том далёком перекрёстке, я видел полицейского в последний раз.

На небе уже давно появились звёзды. Эти строки я пишу на подоконнике, в свете половины убывающей Луны, сияющей сегодня особенно ярко. Тяжеловато было описывать наш поход за пределы Радуги, но не столько из-за тусклого освещения, сколько от невозможности теперь вспомнить всё в мельчайших подробностях. Может, что-то я и приврал, что-то – додумал, но конечный итог оказался ровно таким, каким я его обозначил. Тогда мы избавились от мертвецов, окруживших торговый центр по нелепому стечению обстоятельств, и, несмотря на пропавшего без вести полицейского, были рады тому, что теперь опасность миновала, и худшее уже позади. Так нам казалось, и это нормально: справившись с препятствием, которое прежде виделось непреодолимым, мы склонны думать, будто бы дальше нас ожидает пожизненная награда в виде беззаботного существования отныне и впредь. Но, глядь – стоит только отдышаться, стоит только насладиться сполна результатом своих титанических усилий, и вот уже на горизонте маячит новая вершина: настолько огромная и мрачная, что весь прежний путь представляется теперь только лёгкой разминкой перед чем-то действительно важным. И руки опускаются, и на душе вдруг становится пусто, и кажется, будто всё – впустую.

Завтра, как проснусь, продолжу писать. Еды и воды хватит ещё на несколько дней, так что время у меня ещё есть. Думаю, завтра я успею по крайней мере закончить рассказ о последних днях в Радуге и о том, как я снова оказался здесь, в своей квартире. Один.

Запись 5

Двадцать восьмое августа. Тридцать первый день с начала вымирания.

Утро. Проснулся, выпил кофе и перекусил – всё как всегда. Без лишних предисловий перейду сразу к рассказу о восемнадцатом дне.

День 18

Пистолет остался со мной. О нём никто и не вспомнил: должно быть, все, кому это могло быть интересно, решили, будто полицейский забрал его с собой в путешествие, из которого так и не вернулся. Жизнь в Радуге стала потихоньку входить в прежнее русло. Разоружать людей никто не стал: в отсутствие полицейского тут попросту не было достаточно авторитетного человека – лидера – который мог бы это сделать. Да и незачем было: в коллективе, где все более-менее мирно друг с другом сосуществуют, нет острой необходимости беспокоиться о холодном оружии в руках у каждого второго. Если бы люди захотели друг друга покалечить в пылу мелких бытовых конфликтов, они сделали бы это и без ледорубов и топоров. Некоторое напряжение, безусловно, было: оно копилось, и к этому располагала экстремальная обстановка, в которой все мы волею судеб оказались. Но пока это напряжение не грозилось перерасти во что-то опасное.

Юрин отец занял место полицейского в деле контроля за доступом к отделам торгового центра, постановки неотложных задач и распределения смен – например, в дозоре на крыше. Туда снова вернулись мы с Тохой, поочерёдно сменяя друг друга на посту. Лёха же отлёживался в кинозале. Ему не стало сильно лучше, но и хуже – тоже. У него по-прежнему болел живот, который снаружи теперь представлял собой одну сплошную гематому, но ни повышения температуры, ни бесконтрольной рвоты или судорог у него не наблюдалось, а это косвенно говорило о том, что внутренние органы серьёзно не повреждены. Словом, как потом сказала женщина, следившая за его самочувствием: «Жить будет».

В коридорах торгового центра сложно было уединиться: вокруг постоянно кто-то ходил и что-то делал. Лишь заперевшись в кабинке общественного туалета, я смог, наконец, достать из штанов ствол и… Так, нет, звучит двусмысленно. Но забавно: пожалуй, так это предложение и оставлю, не буду ничего зачёркивать. В общем, я вытащил пистолет, который доселе тщательно скрывал под толстовкой, и осмотрел своё новое приобретение. Как и любой, кто хоть раз играл в шутеры, я отлично знал, как вытаскивается магазин, как ставится и снимается предохранитель. Я не смог бы его полностью разобрать и опять собрать, но для базового пользователя имевшихся у меня навыков было достаточно. В магазине оставался один патрон. Ещё один был в стволе и со звоном упал на пол, когда я потянул затвор. Я испугался, что шум привлечёт чьё-нибудь внимание, и на всякий случай выглянул из кабинки, чтобы посмотреть, не зашёл ли кто в уборную после меня. Никого не было. Патрон я поднял и зарядил в магазин. Две пули. Количество смехотворное, если рассматривать пистолет как средство защиты от зомби. Но для того, чтобы припугнуть кого-нибудь или чтобы диктовать свою непреклонную волю пусть и не всему остальному мировому сообществу, но хотя бы паре-тройке каких-нибудь зарвавшихся отморозков, двух патронов хватило бы с избытком. В крайнем случае, всё это дело можно было использовать как источник шума, если снова возникнет такая необходимость.

Вновь спрятав пистолет за пояс джинсов и накрыв его толстовкой, я вышел в коридор. Я шёл по нему и чувствовал себя как-то по-особенному. Пистолет у моего брюха придавал мне ощущение полной защищённости – даже неуязвимости. Я поистине ощущал себя хозяином положения: тем, кому никто не указ, и кто сам волен приказывать, если на то будет нужда. Рольставни отделов и супермаркета внизу были по-прежнему опущены и заперты на ключ, но я чувствовал, что для меня они открыты. Что я могу, если захочу, войти куда угодно, и никто мне не помешает. Всего-то кусок металла весом меньше килограмма, а какая власть! Само собой, я не собирался хоть каким-то явным образом показывать её и уж тем более угрожать кому-либо – для этого мне попросту не хватило бы духа. Но чувство того, что я могу, если захочу, было бесценным и окрыляло меня. Интересно, так ли ощущали себя в своё время всяческие депутаты и представители административного аппарата, нося в кармане свои удостоверения и прочие бумаги, юридически закреплявшие их полномочия? С оружием за поясом я вдруг начал понимать всех этих субъектов с волшебными мигалками на гражданских автомобилях, про похождения и злоключения которых в интернете было столько роликов.

После обеда я лёг поспать, чтобы предстоящую ночную вахту нести бодрым и отдохнувшим. Когда вечером пришла пора сменяться, я поднялся на крышу и поздоровался с Тохой.

– Привет, – сказал я.

– Здоров, – ответил Тоха, – Чё там, как всё внизу?

– Нормально. Как тут?

– Путём. Мертвечины нет: как испарились все. Чё там Лёха?

– Отдыхает. Вроде, говорят, нормально дело. Жить будет.

– Ясно. А этот чё там? Задачи нарезает?

– Кто?

– Ну, который вместо мента теперь.

– А-а. Да нет вроде: делать-то особо нечего. Так только, текущие моменты.

– Понял. Ну чё, ты всё, заступаешь?

– Ага.

– Ладно. Я вниз пошёл тогда.

– Давай.

Тоха отдал мне рацию и направился к выходу. На полпути он остановился. Будто бы он что-то забыл, но не мог вспомнить, что именно.

– Слыш, я чё спросить хотел, – вдруг начал он, – А чё со стволом-то в итоге?

– С каким? – делано удивился я.

– С которым мент ходил всё. Он с ним ушёл, когда вы разминулись?

– Ага, вроде, – ответил я.

– А-а. Ну окей тогда, давай, счастливо.

И Тоха ушёл.

Ночь была холодной. Небеса заволокли тучи, и звёзд видно не было. Казалось, что вот-вот соберётся дождь. Я накинул на себя плед, взял термос, который догадался притащить с собой в наряд, и стал попивать горячий чай, вглядываясь в пустоту.

День 19

Утром, едва вернулся Тоха, я сразу же отправился вниз, чтобы как следует отдохнуть. Я попросил у Лёхи ключи от подсобки его магазина, чтобы отоспаться там, в тишине и покое. Лёха дал ключи и попросил вернуть, как закончу.

– И ещё это, – добавил он, – Опусти там шторку эту на входе, чтоб никто не шастал.

– Понял, сделаю. Спасибо, – ответил я.

– Да не за что.

Сон вышел знатным. Мне снился парк аттракционов и Ира, и то, как мы гуляли с ней там и ходили в какие-то места. Всё вокруг было смазанным и неоднородным, как это обычно бывает во снах, и мы лихо перемещались между пространствами, буквально телепортируясь из одной точки в другую. Мы ели сладкое мороженое, вкус которого я уже успел позабыть. На ней был белый сарафан с голубыми цветочками, так же легко и плавно танцевавший на ветру, как и её вьющиеся волосы. Она много улыбалась. Я, кажется, тоже.

Проснувшись, я сразу же написал ей. Рассказал обо всём, что произошло за последние дни и извинился за то, что давно не выходил на связь. Она была онлайн и ответила сразу же. Сказала, что у неё всё нормально, но припасы заканчиваются, и мало-помалу приходится начинать экономить. Звучало это любопытно: неужели до сей поры им с родителями удавалось не ограничивать себя ни в чём, и только сейчас они задумались об экономии? В ответ на это она сказала, что их кухня всегда напоминала собою схрон на случай ядерной зимы, и что на фоне бардака за окном и полной невозможности выйти куда-либо проблема продовольствия была для них сущим пустяком. Мне было радостно это слышать, но Ира не разделяла моего оптимизма. Для неё девятнадцать дней взаперти были нестерпимой мукой, а единственная отрада, состоявшая в том, чтобы подышать свежим воздухом на балконе, омрачалась необходимостью слушать стоны заражённых, толпами бродивших под окнами, и приглушённые щелчки автоматных выстрелов вдалеке. Она сказала, что с удовольствием поменялась бы местами со мной, на что я ответил, что с радостью принял бы сейчас её участь. Сошлись мы на том, что неплохо было бы нам оказаться где-нибудь вместе.

Я вышел на фуд-корт, чтобы получить ужин, который для меня технически представлял собой завтрак. Вместе с ужином я получил миску полнейшего недоумения от происходившего там. Перед собравшимися выступал человек, которого я раньше не видел в торговом центре. Он держал слово. Все – и даже Юрин отец – слушали его внимательно и сосредоточено: так, словно этот человек был новым шерифом в нашем скромном городке и сегодняшним вечером почтил визитом наш ковбойский салун.

– …Поэтому смотрите сами, – говорил человек, – Просто чтоб вы понимали ситуацию. Да, ясное дело, вся эта тема с магазинами – это похвально даже, если по ментовским понятиям судить. Но времена сейчас другие. Кушать же всем хочется, правильно? А деньги теперь как зарабатывать? Зарплата чё-то мне вот лично не приходила в начале месяца. Понятно, что у вас был расчёт, что всё утрясётся как-то. Поначалу оно так и казалось всё: ещё мальца – и всё, порядок восстановлен, эпидемия побеждена, все счастливы. Но уже месяц почти прошёл без малого. Новости в мире сами знаете, какие. В городе – аналогично, ничего хорошего не светит. Поэтому надо как-то выживать, надо как-то барахтаться. В общем, смотрите, времени до завтра даю, чё надо – берите сами, если есть куда идти – идите, если надо остаться – оставайтесь, не выгоним, приютим, обогреем. Завтра мы по-любому заходим, при всех раскладах. Если есть желание сейчас мне морду набить или ещё чё – ваше право. Но тогда не ждите, что мои пацаны с вами церемониться станут. Всё, как говорится, благодарю за внимание, всем всех благ. Выход найду.

На этом слове человек ушёл, и никто не отправился его провожать. Ещё какое-то время все сидели в такой тишине, словно им только что анонсировали многосуточный премьерный показ всего артхаусного кино, снятого человечеством, и явка была строго обязательной под угрозой смертной казни.

– Ну и чё делать-то теперь? – спросил, наконец, кто-то, обращаясь к Юриному отцу, взявшему на себя лидерские полномочия.

– Да откуда я знаю?! Надо подумать, – ответил он.

– Чё думать?! Это ж урки чистые! Рожи уголовные, они тут камня на камне не оставят. С такими тут заживёшь!

– И чё теперь, воевать? В штыковую на них?

– Валить надо! Забирать всё и валить!

– Это хорошо, если есть, куда! А мне до дома тридцать километров! И я не на машине сюда приехала!

Отдельные реплики очень быстро слились в гул ропщущих голосов, в котором трудно было вычленить что-либо содержательное. Юрин отец ещё около минуты сидел с задумчивым видом и полумёртвым взглядом смотрел в стол прямо перед собой, потирая ладонью подбородок с недельной щетиной. Потом он встал и так громко, как мог, сказал:

– Так, стоп! Тихо! Тихо!!! Я на крышу, осмотрюсь. Вы тут сами себе подумайте обо всём. Вернусь – обсудим, что дальше делать.

Под вновь взорвавший зал гвалт обсуждений Юрин отец ушёл на крышу, а вместе с ним – и сам Юра. Я подсел к Аркадию. Ангелина и её мать сидели за тем же столом.

– А чё случилось-то? Кто это? Я половину прослушал, – спросил я, обращаясь к Аркадию и стараясь перекричать шум вокруг.

– Да чё тут? Короче. Пришёл тип этот. Сначала типа просто в магаз как будто бы зайти. Потом говорит, хочу объявление сделать, соберитесь все. И начал раскладывать. Говорит, мол, вот, я вижу, мент вас покинул, поэтому вот, как всё теперь будет: наш интерес, мол, жить здесь, ко всем благам поближе. Раньше нас мент ваш не пускал, да ещё и одного застрелил, но против вас мы ничего не имеем. Даём вам, мол, время подумать, уходить или оставаться, но, если останетесь – жить будете по нашим правилам. И чё-то типа про то, что вот, времена сейчас другие, кушать всем хочется, а деньги теперь как зарабатывать?..

– Да, дальше я уже слышал, – прервал Аркадия я, – И чё делать думаешь?

– Да что тут думать? Уходим, и всё! Не хватало ещё тут с этими… Под одной крышей, – сказала вместо Аркадия мать Ангелины.

– Я тоже, если честно, не хочу оставаться: боязно как-то, – сказала Ангелина, а потом спросила уже Аркадия, – Ты как? К тебе, наверное, идти надо: до тебя-то ближе.

– Да, по ходу, – ответил он, – Но только завтра уже. Щас вон, темнеть уже скоро начнёт. Да и взять чё-то надо в дорогу. А ты Костян чё? Вариант у тебя перекантоваться будет, как в прошлый раз? Недолго, чисто так, перевалочный пункт.

– Я сейчас приду, – ответил я, вышел из-за стола, на котором оставил поднос с недоеденным ужином, и отправился на крышу.

Наверху я нашёл Юру и Юриного отца. Они стояли у края и всматривались куда-то вдаль: Юра через бинокль, а Юрин отец – просто так.

– Ну чё, в Восход зашёл? – спросил он.

– Да, – ответил Юра.

– Значит, точно они. Ох-х…

Тохи на крыше не было. Видимо, его отправили вниз, чтобы он мог передохнуть и перекусить. Юрин отец, увидев меня, многозначительно сказал:

– Н-да-а, во дела, а?

– Это из Восхода люди, говорите? – спросил я.

– Они, – ответил Юрин отец, – Слышал, чё говорил этот?

– Ага.

– Козлы, ё-моё. Ну, а чё теперь поделаешь? Воевать что ли с ними? У них тоже огнестрела нет, по всей видимости, иначе бы они не шибко-то затягивали – сразу бы зашли. Но махаться на палках-то тоже мало приятного. Тем более, там мужики одни. Кто постарше, кто помоложе. А у нас что? Половина бабы, а половина…

Юрин отец смерил меня взглядом. Не своего сына – меня. Будто бы я был олицетворением всей безнадёжности нашего положения, будто бы сам факт моего присутствия мешал ему заставить людей из Восхода держаться подальше от нас. А уж если бы не я – он бы им показал.

– Нет, я не в обиду, если что, – тут же поправил себя он, – Просто вы малые ещё. Куда вам? Да и мне – куда? Тоже тот ещё боец, ё-моё. Был бы мент – они б не сунулись так, нахрапом. Или ствол хотя бы какой, чтоб припугнуть.

На этих словах Юриного отца передо мной будто бы открылись две двери, которые вели в одно и то же безрадостное постапокалиптическое будущее, но разными путями. За первой дверью я видел, как ухожу из Радуги вместе с остальными: беру в Лёхином магазине туристический рюкзак и запасаюсь провиантом сполна. Затем забегаю в аптеку, беру необходимые или кажущиеся необходимыми лекарства, может – наберусь наглости и разживусь новым, неприлично дорогим телефоном, о котором всегда мечтал. Сделаю всё это и отправлюсь в путь, оставив пистолет при себе и не сказав о нём никому: мне-то он ещё пригодится. Вдруг нужно будет прихлопнуть мертвеца по пути или прихлопнуть самого себя много позже, когда жить в новом безобразном мире станет невмоготу. Таков был первый путь: самый очевидный и самый целесообразный с точки зрения самосохранения. Из Радуги всё равно уйдут все, кому есть, куда идти. А кому идти некуда – тем придётся смириться с новыми реалиями, ничего не поделаешь.