Утренний приём пищи по форме номер «ноль»

Позже мы закрылись в учебном классе и попробовали проделать со своими автоматами всё то же самое. Рабок наблюдал за нами и давал советы.

– Не так! Куда ты его суёшь? Да в руку не бери, тут же смазка на нём, ёбана рот! Засади и зафиксируй, чё ты с ним играешься, понимаш?

Лысенький и толстенький старлей скакал козликом от парты к парте, стараясь уследить за всем. Нас это дело быстро утомило, и мы хотели, чтобы всё уже побыстрее закончилось.

Когда всё закончилось, нас отвели на перекур. Автоматы остались в классе: лежать покойно и ждать, пока мы передохнём и снова придём с ними повошкаться.

Затем последовала уже отработка строевых движений с оружием, уже на плацу.

– Знач, при команде «Рнясь!» с оружием в строю вы, знач, выполняете все те же действия, что и без оружия, понимаш. Но по команде «Сырна!»… Внимательно, знач, слушайте и запоминайте, это важно будет!.. По команде «Сырна!» надо не просто повернуть голову в исходное положение, понимаш. Надо ещё и положить левую… Ле-Ву-Ю!!! руку на цевьё. Делать это нужно р-р-резко, жёстким хлопком, чтобы автомат издал, понимаш, характерный звук. Такой: «клик!» И этот «клик!» я хочу слышать от вас, понимаш, красивый и одновременный. Вопросы?

– Никак нет!

– Знач, пробуем. Р-РНЯСЬ!

Синхронный поворот бритых голов вправо.

– СЫРНА!

«Клик, пуЛьк, блемБ»

– Вот это, понимаш, полная хуйня. Пробуем ещё раз. Р-РНЯСЬ!

Синхронный поворот бритых голов вправо.

– СЫРНА!

«Клюк, плюП, бИм»

– Ай, бля! – вскрикнул Тихонцев, слишком сильно стукнувший ладонью о цевьё.

– Хуйня. Ещё раз. Р-РНЯСЬ! СЫРНА!

«Плюм, пим, пБып»

– Хуйня. Ещё раз. Р-РНЯСЬ! СЫРНА!

«Клям, пиКт, БуБ»

– Хуйня. Ещё раз. Р-РНЯСЬ! СЫРНА!

«Книг, кинг, кОнг»

И так до обеда. И после обеда. И изо дня в день.

Рабок и дальше знакомил нас с премудростями владения оружием. Мы наслаждались его обществом. Когда нам выпадала редкая минутка покоя на перекуре, в которую мы могли наконец потрещать друг с другом за жизнь, мы перемывали косточки новым персонажам, с которыми сводила нас армейская действительность.

– Ну чё, как тебе Рабок?

– Старлей-то?

– Ну.

– Ххы-хэ! Славный малый.

– Тупее взгляда, чем у него, я в жизни не видел.

– Зато он спокойный. Не как Максимушин какой-нибудь. Тот умный и злой. Лучше уж тупой и ласковый.

– Он даже считать нормально не умеет. Слышал, как он считает?

– Не.

– «Арз, два три!» Прикинь, он даже в слове «Раз» буквы перепутал.

– Да он сожрал их просто. Потом понял, что зря сожрал, выплюнул, а они перемешались.

– Хы-хэ-хэ! И фамилия у него говорящая кстати, заметил? Типа даже не Раб, а так, Рабок, да и хуй с ним.

– Рабок-колобок.

– Рабок-жопоног.

– Рабок-… ширинка обоссанная!

– Не-е, ну это уже херня какая-то.

– Ага. Ты, внатуре, откуда это взял?

– Да у него реально моча на брюках. Не видели?

– С кем не бывает… Но вообще на ширинку мужику смотреть – это такое себе.

– Ага.

– Хэ-хэ!.. Не, чё ни говори, Рабок – норм пацан. Свой.

В пятницу нас уже начали готовить к стрельбам, которые должны были состояться после Нового года. На этих стрельбах мы должны были выстрелить шесть раз. Именно шесть – ни больше, ни меньше. Откуда взялась эта цифра, мы не знали. Почему не пять? Или не три? Или не десять? Да какая разница! Отстрелялся – и дело с концом. Чего переживать?

Но офицерский состав переживал. Потому-то и готовить к стрельбам нас начали аж за несколько недель до. Подготовку на начальных этапах поручили Зублину и Анукаеву. Пятничный вечер мы встретили в касках, в бронежилетах и с тремя автоматами на взвод.

– Молодые люди! – говорил рядовой Зублин, – Очень важно отработать все движения. Весь… этот… как его, ёпп?

– Алгоритм, – вспомнил Анукаев.

– Ага, во! Алгоритм, охуительное слово! Поверьте, это в ваших же интересах. Поэтому. Чтобы вы лучше запомнили весь… всё вот это вот, я буду бить вас по каске вот этой палкой.

– Да не пугай ты их, Зуб, чё ты.

– Конечно, делать я это буду только если вы будете косячить и нарушать… вот эту вот всю… короче, если вы будете делать не то, что надо делать. Это понятно?

– Так точно!

– Итого, – подытожил Анукаев, – Умные пацаны могут быть спокойны. Ну а тупые тупее уже не станут. Знаю, не всем это понравится, но поверьте мне: если вы накосячите на полигоне, с заряженным оружием, майор Болдырь стукнет вас по каске так, что мозжечок зазвенит.

Майор Болдырь был заместителем командира части по работе с личным составом. Замполитом. Видели мы его только на картинке. За пару дней до этого мы часами смотрели на фотографии разных майоров, капитанов и подполковников и учили их имена, фамилии и отчества. Все они были нашими начальниками и заместителями командира части по чему-то там. В их числе был и майор Болдырь. Его и остальных начальников каждый солдат должен был знать в лицо и по имени. Иначе мудак он, а не солдат.

Мы стали по очереди отрабатывать подход к огневому рубежу и всяческие манипуляции с автоматом, которые нужно было произвести перед началом стрельбы из положения лёжа. На манер курантов забили первые удары палки Зублина по нашим каскам.

– Куда ты затвор дёргаешь?!! С предохранителя сначала сними!!!

«БОМ-М-М!»

– Чё ты ноги раскинул, воин?!! Ты жаба или солдат?!! Правая нога прямая, как продолжение автомата!!!

«БОМ-М-М!»

– Товарищ рядовой, рядовой Батонов стрельбу окончил!

– …

– Вон, смотри, пусто! Патронов нет!

– Нахуй ты мне затвор открыл, Батонов?!! Команда была?!! Окончил стрельбу – жди команды «Автомат к осмотру»!!!

«БОМ-М-М! БОМ-М-М! БОМ-М-М!»

Из всех нас больше всех по каске получил Батонов. У него не получалось запомнить алгоритм действий так же, как у Зублина не получалось запомнить слово «Алгоритм». Они нашли друг друга. Батонов получал от Зублина по каске и смеялся. Зублин барабанил по каске Батонова и тоже смеялся. Вся эта активность им нравилась и обоих вполне устраивала.

И тут на центральном проходе появился прапорщик Совин. В тот день он остался ответственным по этажу и доселе сидел себе в канцелярии и занимался тем, чем он обычно занимался во время ответственности. Шум, бой «курантов» и смех Батонова с Зублиным выманили его наружу.

– Это чё такое? – спросил он.

– Так это… подход к рубежу отрабатываем, та-щ прапрщк.

– Зублин, ты дурак? Я сейчас эту палку возьму и без каски тебя отпизжу, понял?

– Так точно, товарищ прапорщик…

– Ещё раз увижу такое – капец тебе и башке твоей, понял?

– Так это… та-щ прапрщк, я ж это… чтоб они лучше запомнили…

– Зайди-ка ко мне на минуту.

– Есть, та-щ прапрщк.

Зублин в миг похудел. Плотный, сытый и сдобный, он вдруг скрючился и сдулся до размера его же палки, которую он до того, как пойти в кабинет к прапорщику Совину, положил на пол рядом с лежавшим на коврике Батоновым. Мы стали всерьёз переживать за него. Батонов подорвался было, чтобы самому зайти к Совину и расставить всё по местам, но Анукаев его остановил. Дверь за Зублиным закрылась, и тишину казармы теперь нарушал лишь голос Совина, доносившийся из-за неё.

– …зублин, ты как вообще, в себе, нет?..

– …да я это, та-щ прапрщк, я…

– …я это, я то… сука, к ним на той неделе комитет матерей приедет. спросит, мол, чё, ребята, как служится. а они им про твои методы, блядь, обучения расскажут?..

– …та-щ прапрщк, так болдырь, он же ш…

– …болдырь-хуёлдырь, прости-господи. ты что ли болдырь? а?!

– …никак нет…

– …ну так а чё тогда? башкой думай своей тупой хоть немного!..

– …понял, та-щ прапрщк. виноват!..

– …ещё раз такое увижу – пизда тебе и всем, и вся, понял? одно дело прокачать. а это уже на дизель тянет. хочешь на дизель?..

– …никак нет, та-щ прапрщк. не хочу…

– …в понедельник им максимушин, кстати, фильм про дизель покажет. ты с ними посмотришь и мне доложишь, что увидел. письменно, на бумаге. понял?..

– …есть, та-щ прапрщк…

– …давай, иди…

Зублин вышел из кабинета. Он очень хотел, чтобы его сейчас никто не видел, и очень хотел раствориться в пространстве. И он растворился. Вжух! И нет его.

Чтобы как-то сгладить неловкость момента, Анукаев объявил внеочередной перекур. Потом он спросил разрешения у прапорщика Совина.

– Разрешите вывести учебную роту в курилку?

– Давай. Только быстро.

Услышав благую весть, мы сдали оружие, прибрались и уже через минуту построились на центральном проходе по форме номер «пять».

В курилке в царственных позах стояли какие-то типы. Лиц их не было видно. Погон – тоже, одни только тёмно-зелёные силуэты. Анукаев издалека идентифицировал их как офицеров или того хлеще – прапорщиков. Он остановил наш строй и судорожно принялся считать нас. Мы не поняли, зачем всё это.

– Да девятнадцать нас, та-щ рядовой, – пробасил Отцепин.

– Точно?! – переспросил Анукаев, на всякий случай ещё раз пересчитав.

– Сто пудов.

– Ладно. Равняйсь! Смирно! По направлению курилки шагом!.. Марш!

«Хтрум-хтрум-хтрум!» – и мы снова зашагали к курилке. Уже перед ней Анукаев опять остановил нас и подошёл к стоявшим там то ли офицерам, то ли того хлеще – прапорщикам. Вечер был мрачный и снежный, и даже будучи рядом с этими фигурами, мы не видели ни их лиц, ни погон. В кутерьме декабрьской вьюги было совершенно невозможно разглядеть какие-то отличительные черты у этих двух важных силуэтов, кроме, собственно, их важности.

Но Анукаев, подойдя ближе, всё-таки различил их.

– Товарищ …, разрешите присутствовать в количестве двадцати человек? – спросил Анукаев, дав ветру сдуть с его вопроса всё самое важное.

– Заходите, заходите, – ответили важные силуэты.

– Справа в курилку марш!

Как только мы зашли, силуэты побросали свои сигареты и ушли прочь.

– Та-щ рядовой, а нафиг было разрешения спрашивать? – спросил Отцепин.

Анукаев оглянулся посмотреть, не услышали ли этого дурацкого вопроса важные силуэты. Не услышали. Анукаев ответил:

– В смысле «нафиг»? Порядок такой.

– Какой?

– Такой, ёпте. Если в курилке офицер там или прапор, или сержант даже – надо разрешения спросить прежде, чем зайти.

– Нахуя?

– Чтобы было дохуя! Надо так и всё.

– А если другой рядовой на курилке стоит допустим? Тоже надо спрашивать?

– Нет. С рядовыми вы в одной этой… как её?.. ну, ты понял, короче. В одной касте типа: солдаты и матросы. Все, кто выше, те… тупо выше, понял?

– Х-хЭ! Ну система! – заключил Отцепин и о чём-то ещё спросил Анукаева. О чём – я не слышал, потому что ко мне подкрался Голецкий.

– Гриша, чё мне делать? – спросил он, спалив читателю моё имя.

– В смысле?

– Как вообще быть? Я не понимаю. Не понимаю! Не могу я здесь. Как? Как ты-то здесь находишься вообще? Тебе норм?

– Ну, так… в целом сойдёт.

– Как? Почему? Почему тебе норм, а мне нет? Как сделать, чтоб мне стало норм?

Голецкий смотрел на меня сквозь снег своими блестящими глазами, в которых читалось отчаяние. Я посмотрел вокруг. Вокруг стояли ребята и хорошо проводили время. Отцепин общался с Анукаевым и выведывал у него тайны и тонкости армейской службы. Батонов разговаривал с Тихонцевым: что-то тихонько шепнул ему, показав куда-то пальцем, отчего Тихонцев заржал как довольная лошадь. Ветер шумел и гнал куда-то острые и лёгкие на подъём снежинки, которым, в общем-то, было всё равно, куда лететь. В воздухе пахло свежестью. Эту идиллию нарушало лишь круглое лицо Голецкого, мармеладные щёки которого тряслись на ветру, точно лоскутки дырявого паруса. Оно смотрело на меня, курило и ждало ответов.

– А тебе оно надо вообще?

– Что надо?

– Ну, привыкать ко всему. Чтобы стало норм.

– Не знаю…

– Вот видишь. Ты для себя этот вопрос реши сначала. Видишь, какая штука: тут все как бы не по своей воле оказались. Никому тут изначально не надо вот это вот всё: потеть там, шею брить, с автоматом ебаться. Но если жить в отрицании реальности – это ж умом тронуться можно. А реальность такова, что все мы здесь, и никто отсюда не выйдет, пока не дослужит. И чтобы комфортно здесь жить, надо меняться. Мне как-то препод по литературе знаешь, что сказал?

– Что?

– Что если в художественном произведении персонаж никак не меняется, то он залупа, а не персонаж. Понимаешь, куда клоню?

– Кажется, да. Но я ж не персонаж художественного произведения.

– Уверен?

– Ну, как бы, да, – усмехнулся Голецкий и закурил следующую сигарету.

– Короче, суть моей телеги в том, что тебе надо прошлое своё отпустить. Забудь ты про дом – про всё на свете, кроме «здесь» и «сейчас», и попытайся во всём разобраться. Здесь, на КМБ, у тебя это вряд ли получится: славу ты себе уже сделал, и от тебя по-любому здесь будут ждать косяков. А раз будут ждать косяков, то косячить ты и будешь – уж такова природа человека. Но вот после КМБ попробуй, всё же, переломить как-то ситуацию. Зарекомендуй себя с другой стороны, может быть, или прояви себя как-то.

– Как?

– А я почём знаю?

– Учебная рота, заканчиваем перекур, выходим строиться!

Отвечая на глупые вопросы Голецкого, я так много говорил, что успел выкурить только половину сигареты. Вечер был испорчен. Раздосадованный и злющий, я встал в строй. Потом мы пошли обратно в казарму. Ветер дул нам в спину.

Глава 7

В субботу Грешин сделал большой анонс.

– Чеъез неделю Новый год. Ъискну пъедположить, что это будет самый уёбищный Новый год в вашей жизни. Есть два ваъианта, как его отпъаздновать. Пеъвый: как обычный пъаздничный день. Обычный пъаздничный день в аъмии – это чуть больше свободного въемени днём и вафелька на ужин в качестве новогоднего угощения. Втоъой ваъиант: накъыть стол и встъетить пъаздник по-людски. Кто за пеъвый ваъиант – ъуки поднять.

Рук не было.

– Кто за втоъой ваъиант – ъуки поднять.

Руки подняли все. Грешин продолжил:

– Как вы понимаете, госудаъство вам стол накъывать не станет: если хотите пъаздника – всё в ваших ъуках. В ваших и в моих. Вопъос закупки и готовки беъу на себя я. С вас – символический денежный взнос. Вопъосы есть на этом этапе?

– Никак нет!

– Значит, щас. Получаем телефоны. Когда получите телефоны и позвоните домой, доведите инфоъмацию до ъодителей. Только не говоъите пожалуйста мамам и папам, мол, «Пъапоъщик Гъешин пъосит денег, пеъеведи ему по номеъу телефона». Пусть ничего не пеъеводят, пока не позвонят мне, это понятно?

– Так точно!

– Если кто-то вдъуг захотел заподозъить меня в том, что я таким объазом хочу заъаботать, то спешу вас ъасстъоить: заъплата у меня охуительная, ещё чуть-чуть и нечего желать. Подставлять свою жопу под статью ъади… сколько вас тут?.. ъади скольки-то там тысяч мне неинтеъесно. Не хотите – не надо, мне всё ъавно, как вы встъетите этот Новый год. Пъосто…

Прапорщик Грешин впервые прервал сам себя на полуслове. Обычно он говорил ёмко, по делу и всё сразу. Теперь же он как будто подбирал слова, подумав, что те слова, которые он подобрал до этого, были недостаточно хороши.

– В общем, ъодителям позвонить, довести инфоъмацию, сказать, чтобы на досуге позвонили мне, и там мы уже с ними всё обсудим. Вопъосы на этом этапе?

– Никак нет!

– Тогда поехали… Тихонцев!

– Я!

– На, забиъай своё говно.

Тихонцев вышел из строя, подлетел к прапорщику и получил свой телефон с обмотанным вокруг него кабелем зарядного устройства.

Мы позвонили родителям и в очередной раз сказали, что с нами всё хорошо. Про Новый год мы тоже рассказали. Батонов в этот раз не листал своих тёлок в купальниках. Он вообще не стал брать телефон. Вместо этого он подошёл к Грешину и о чём-то его попросил. Тот поморщился, но, по всей видимости, на это «что-то» согласился.

В понедельник нас усадили на центральном проходе. Перед нами поставили огромный телевизор. Во всём расположении на время выключили свет, чтобы был хорошо виден экран. Экран пока горел синим цветом. Перед ним чёрной тенью стоял капитан Максимушин.

– Так, товарищи солдаты. Что вы знаете про так называемый дисциплинарный батальон?

– Это «дизель» который? – спросил Отцепин, как обычно забыв сделать это по форме. Капитан смерил его строгим взглядом и несколько долгих секунд держал паузу, придумывая разрушительный ответ, который бы напрочь уничтожил психику Отцепина.

– Дизель-хуизель, – сказал Максимушин. Затем продолжил, – Дисбат-ебат – как его только не называют, ёпте. Но суть одна. Эту суть вы увидите сейчас на экране. И я хочу, чтобы каждый из вас держал в голове одну мысль: вас, сидящих сейчас здесь, от того, что вы увидите на экране, отделяет одно неосторожное движение. Я хочу, чтобы всякий раз, когда вам захочется кого-нибудь отпиздить из ваших товарищей или над кем-нибудь поиздеваться, вы вспоминали то, что увидите на экране. Короче, там всё расскажут. Всё, смотрим, ёпте.

При помощи то ли Зублина, то ли Анукаева капитан Максимушин включил видео. Двухчасовой фильм рассказывал о том, куда приводят мечты о дезертирстве, неуставные взаимоотношения, неисполнение приказов и всякие прочие дерзкие вещи. После двух недель КМБ мы и так были в достаточной степени квадратными, но сохраняли, несмотря на все проведённые над нами манипуляции, свои изначальные размеры: кто-то был побольше, кто-то поменьше, кто-то совсем крохотным, как Голецкий. Фильм же показал нам, как из людей делают абсолютный квадрат, некую идеальную геометрическую фигуру о четырёх углах, усечённую под единый микроскопический размерный стандарт. У этих квадратов будто бы уже не было воли, не было чувств и разума, а жили они одними инстинктами, которые держала в узде палка-погонялка надзирателя. Было страшно видеть, какие вещи может сотворить с человеком устав при его дословном приложении к округлой и шершавой жизни. Мы съёжились. Батонов, у которого уже вошло в привычку подтрунивать над Голецким, потупил взор и задрожал, точно он один вдруг почувствовал, как в помещении похолодало до минус сорока. Голецкий, будучи последним, кому даже в теории мог грозить дизель, как обычно принял всё на свой счёт и как будто бы вовсе умер. Перестал дышать, моргать, сердце у него остановилось где-то в районе пяток, да и тело его уже остыло и закоченело. Всё, поминай как звали!

Через время всё закончилось. Экран снова посинел, в расположении включили свет, вернув в помещение саму жизнь. Батонову снова стало тепло.

– Ну как, ёпте? – холодным голосом спросил Максимушин. Мы ничего не ответили. Максимушин продолжил:

– Вот такая вот хуйня-муйня. Так что ведите себя достойно, ёпте. Там, кстати, говорили в фильме, что срок в дисбате в зачёт срока службы не идёт?

– Да, было что-то такое, та-щ капитан, – ответил Зублин.

– Вот так вот. Так что при желании можно послужить и два года, как раньше. Достаточно только пиздануть своего товарища палкой по голове.

Тут уже Зублин сглотнул ком, подступивший к горлу. Прапорщик Совин хищно посмотрел на него из дальнего конца расположения.

Потом у нас был обед, на котором мы не хотели есть, а после – перекур, на котором мы не хотели разговаривать. Потом нас снова повели на строевую подготовку, и к концу дня всё худо-бедно вернулось на круги своя.

Вторник был ознаменован приходом в нашу роту самого майора Болдыря. Самого Майора Болдыря! Нас к этому тщательно подготовили, да мы и сами – чего уж греха таить – тщательно подготовились. Майор Болдырь пришёл к нам, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие:

– К нам едет Комитет матерей. Кто-то знает, что вообще такое Комитет матерей?

Я знал и решил, что это мой шанс, и его нельзя упускать. Пока моё знание со мной, оно ничто, пыль – мусор даже. Мусор, мешающий мне сосредотачиваться на важных задачах вроде заправки кровати, строевого шага или несения службы в суточном наряде. Но когда знание обёрнуто в слова и выставлено наружу на всеобщее обозрение, оно – моё украшение, моя визитная карточка, мой билет во что-то, к чему я точно не приду, если буду, весь такой умный, сидеть и молчать.

Я поднял руку.

– Да?

Я встал.

– Товарищ майор, курсант учебной роты, рядовой Альпаков. Комитет матерей – это организация, занимающаяся гражданским надзором за соблюдением прав призывников и военнослужащих, – сказал я.

– Верно, – ответил майор Болдырь, и над моей головой прогремел салют.

Я сел. Болдырь продолжил:

– Должен сказать, что Комитет матерей – это организация, которой боюсь даже я. А уж я всякого повидал. Если у кого-то вдруг после слов рядового… как там тебя?..

Я снова встал.

– Товарищ майор, курсант учебной роты, рядовой Альпаков.

– Альпаков. Садись.

Я снова сел под гром фейерверков. Болдырь снова продолжил:

– Если у кого-то после того, что сказал рядовой Альпаков, возникла идея, будто бы Комитет матерей ходит по частям и вызволяет из армии всех, кто в ней тупо не хочет служить, то хочу предостеречь вас от заблуждения. Комитет матерей хочет, чтобы вы служили здесь больше, чем этого хочу я. Хочет, чтобы вы служили здесь нормально, достойно, безопасно. Если захотите вцепиться им в юбку, расплакаться и начать проситься домой – ваше право. Но я вас предупредил.

Голецкий аж просиял. Его спектакль с животом, который вроде бы давно закончился, теперь грозился разразиться новым актом.

Матери пришли вскоре после речи Болдыря. Мы сидели и слушали их. Это были приятные женщины. Они рассказали нам о себе и дали свои номера телефонов. Сказали звонить, если будут проблемы.

– А теперь, ребята, если у вас есть какие-то вопросы или пожелания, или вы просто хотели бы побеседовать с нами – можете подойти.

Те, кто хотел побеседовать, подошли. В их числе был Голецкий, который стоял и держал себя так, словно решается на какой-то отважный шаг. Остальным же было приказано вернуть столы и стулья обратно в учебные классы, а после – действовать согласно указаниям сержанта Кыша.

– Пшли вон все! Н-н-нахер! Пятёрку принимаем и на плац. Шагать будем учиться, – сказал сержант Кыш, и мы сделали всё так, как он сказал.

Незаметно настал вечер. Мы стояли в курилке и закуривали очередной рыбно-капустный ужин. Кажется, здесь я впервые за весь день после встречи с Комитетом увидел Голецкого. Он опять был грустный и опять хотел с кем-нибудь поговорить. Жаль его было, всё же.

– Чё скучаешь? – спросил я его.

Он вздрогнул, будто бы вынырнув из проруби своих тёплых мыслей на декабрьский мороз.

– Да так… – ответил он.

– Чё такое куришь?.. Нихера-сь! С двумя кнопками? Балдёж! Где взял?

– Кыш дал.

– Когда успел?

– Да вот, после обеда где-то.

Значит, Голецкий опять успел разрыдаться, где-то после обеда. Когда он рыдал при сержантах, те угощали его сигаретами. Кыш курил тонкие, с двумя кнопками.

– Ясно. А к тёткам тем чё подходил?

– Каким?

– Из Комитета.

– А. Так, поговорить.

– А остальные чё подходили?

– Тоже поговорить.

– И как? Поговорили?

– Ага.

Голецкий глубоко затянулся. Мне показалось, будто бы у него слегка дрожит подбородок, а вместе с ним и нижняя губа. Я решил больше ничего ему не говорить и стал молча курить свою сигарету.

Фонарь, освещавший плац, в тот час старался светить особенно ярко. Небо заволокли тучи, вечер выдался необычайно мрачным и снежным. Снег валил и валил, и валил, добавляя работы солдатам из мостовой роты Грешина, которые скребли лопатами асфальт. На большие лопаты они наваливались подвое и шли с ними от одного края плаца к другому, толкая перед собой бесформенную кучу слякоти и ненастья. Зублин с Анукаевым были счастливы тем, что они сейчас с нами, а не со своими товарищами по роте. Мы же пока ещё не понимали своего счастья: как это здорово, что самое сложное, что есть сейчас в нашей жизни – это подготовка к присяге.

– Я, наверное, всё-таки вскроюсь, – сказанул вдруг Голецкий мне в спину.

– Чё?!

– Не всерьёз. Так, поперёк полоснусь. Тогда-то точно домой отправят.

Голецкий затянулся и на выдохе посмотрел мне прямо в глаза. Так, словно бы ждал от меня такого ответа, который разделит его жизнь на «до» и «после».

Вот что бы вы ему сказали на моём месте?

Вот и я сказал ему то же самое.

Глава 8

Грешин остался ответственным тридцатого декабря. Коллективным разумом мы выявили закономерность: Грешин всегда остаётся ответственным именно по субботам. Когда нам представилась возможность, мы спросили у самого умного из шефствовавших над нами старослужащих, почему всё так, а не иначе.

– Потому что он старшина роты, – отвечал самый умный из бывалых, – По субботам всегда ответственным остаётся старшина роты, потому что в субботу – баня, которую старшине надо организовать. Он всю эту кухню знает: с бельём там и всей прочей вещёвкой.

– И чё, так везде?

– Везде вроде. Есть ещё такая тема, что по понедельникам командиры рот остаются. Фиг его знает, почему.

Помимо бани, в эту субботу на Грешине висела ещё и организация нашего Нового года. Перед обедом сержант Кыш привёз продукты. Грешин подрядил счастливую часть из нас на переноску пакетов с едой в столовую и в расположение роты. Счастливы мы были тем, что занимались этим вместо строевой.

В столовой продукты у нас приняли несколько солдат из мостовой роты, которым Грешин поручил делать всякие салаты и нарезки. В роте же мы оставили газировку, сладости, фрукты и прочую ерунду, не требовавшую приготовления или хранения в холодильнике. Всё это дело мы прямо в пакетах положили в комнате досуга с ударением на первый слог, после чего Грешин комнату закрыл, опечатал и поклялся, что уничтожит любого, кто попытается войти туда.

– Сожъу и высъу! Понятно?

– Так точно!

Мы предвкушали праздник. Да, мы знали, что это будет худший Новый год в нашей жизни. Но всё-таки он будет, и всё-таки это будет самый настоящий Новый год: с мандаринами, оливье и президентом по телеку. Как в детстве. Точнее – как в извращённой и фантасмагорической версии детства, где все мы будем семьёй из сотни воняющих мокрыми тряпками лысых детей, а фигуру отца нам заменит ответственный по подразделению, которому придётся провести завтрашнюю ночь с нами. Всем прочим же родственникам суждено было остаться за кадром этой картины торжества.

Предвкушал праздник и Грешин. Сам он, конечно же, должен был встретить его дома, в кругу семьи. Но чтобы он смог со спокойной душой сделать это завтра, сегодня ему нужно было сделать всё безукоризненно, руками своих подчинённых. Во время обеда мы стали свидетелями того, как одни из таких рук сделали что-то, что Грешина раздосадовало. И мы впервые увидели прапора в настоящем гневе: горячем и необузданном. Суть дела прошла мимо наших глаз и ушей. Зато не ускользнул от нас подзатыльник, который Грешин отвесил солдату-повару с многозначительным звуком «дзыщь!» От такого «дзыща» шапка солдата сначала хотела слететь с его головы, но потом голова сказала: «Постой, давай вместе, уи-и-и!», – и на пару с шапкой спрыгнула с плеч рядового, укатилась куда-то за линию раздачи и так и лежала там, пока прапорщик Грешин не разрешил безголовому телу отправиться на её поиски.

В бане, после обеда, мы привели себя в порядок. Отмыли недельный пот с яиц, пропарили кожу под горячей водой, потёрли мочалками спины. Нас упаковали в новое нательное бельё, и теперь наши тела выглядели как румяные новогодние подарочки.

Дальше нам раздали телефоны без каких-либо дополнительных инструкций. Народу в учебной роте прибавилось: если сначала нас было двадцать два, то с течением времени к нам присоединилась ещё куча людей, и теперь нас было ровно сто человек. Разумеется, нас разделили на три взвода, чтобы нами было удобно командовать. И вот уже не один, но три роя пчёл получили телефоны и принялись жужжать в них наперебой, забившись в самый просторный из учебных классов. Говорить с домом в таких условиях было сложно. Разобрать, что говорит дом – тоже. Когда я пытался поздравить мать с наступающим, она всё пыталась что-то мне рассказать про какое-то видео.

– …пв…в…эт…видео…пр…щк…пзв…

– ЧЕГО?

– …прап…щк…ваш-ш-ш…прос…ВИДЕО…зп…ст…

– А? АЛЁ? КАКОЕ ВИДЕО?

Всё прояснилось только перед ужином, когда мы стояли в столовой фронтом на телевизор и ждали приглашения пройти по раздаче. Но вместо приглашения прапор велел нам ждать и не пиздеть, пока он что-то там настраивает в телеке руками рядового Бруса.

– Господи, ну чё там Бъус, а? Чё, высшая математика, флешку воткнуть?

– Да щас, товарищ прапорщик, тут это… щас оно, всё прочитает.

Брус припотел. Ему очень не хотелось, чтобы его голова вместе с шапкой убежала с плеч от прапорского подзатыльника.

– Всё, товарищ прапорщик! Теперь только на «Плей» нажать.

– Ну ты погоди, дай я им ъасскажу хоть. Итак, товаъищи солдаты. Ваши мамы пъоявили матеъинскую инициативу и пъислали мне видеопоздъавления для вас. С наступающим и всем пъочим. Ъядовой Бъус всё это дело смонтиъовал так, как только он это умеет… Охуительно ведь смонтиъовал, ъядовой Бъус?

– Так точно, товарищ прапорщик. Хорошо смонтировал.

– Ну вот, значит, Бъус пикчеъз пъедставляет. Надеюсь, никто не пъотив, если ужин сегодня немного задеъжится?

– Никак нет! – ответили мы.

– Вот и хоъошо. Включай.

Брус включил. Каждый бритый затылок в строю, видя поздравление в свою честь, чуть вздрагивал и вертелся, как бы стараясь не утонуть в сантиментах и не захлебнуться ими. Была там и моя мать, и я наконец понял, про какое видео она пыталась мне втолковать. Все матери были там. Все, кроме матери Батонова, которой не было в принципе. Ни матери, ни отца, ни бабушек с дедушками, ни братьев, ни сестёр, ни дядь, ни тёть – никого.

– Твоя мамка чтоль? – хмуро спрашивал Батонов Тихонцева.

– Ага, – отвечал Тихонцев, не отрывая взгляда от экрана.

– М-м. Ну ничё. Нормальная.

А потом мы стали ужинать.

На следующий день прапорщик Совин сменил прапорщика Грешина на посту ответственного. Совин и должен был встретить с нами Новый год. Всю первую половину дня он напрягал нас всякой горькой ерундой, чтобы праздник показался нам слаще. Ближе к вечеру мы расставили на ЦП столы.

– Ты, кстати, знаешь, что ЦП на сленге задротов в интернете – это «Чилдрен Порн» или как-то так, – сказал какой-то толстяк, с которым я тащил стол.

– Тащи давай, не пизди!

В общем, мы расставили на центральном проходе столы и накрыли их скатертями. После этого нас вывели на плац, чтобы ещё немножко вымотать строевой. Последний раз в этом году.

– Раз! Раз! Раз два три! – считал Анукаев, – ПРЯМО!

«Хтрум-хтрум-хтрум!»

– ПРЯМО!

«Хтрум-хтрум-хтрум!»

– От-т заебца!

Потом мы долго, долго курили. Сигарет к тому моменту у нас было в обрез. Запасы, привезённые из дома, у большинства ребят закончились. Остались они только у тех, кто приехал в часть аккурат перед Новым годом. То был третий взвод: чуваки, которых отловили на улицах столицы, кажется, в самый последний день призыва и привезли сюда. Среди них был один любопытный персонаж – рядовой Мюллер. Мюллер был маленьким, толстым пивным человечком. Казалось, до армии он владел небольшим заводом, на котором он гнал свой нажористый Мюллербрау и продавал его по бросовой цене лучшим барам столицы. Мюллер был чрезвычайно запаслив. Он тащил в свои карманы всё хоть мало-мальски ценное, до чего дотрагивались его маленькие, надутые жирцом ручки. Сигаретами он тоже запасся впрок. Вчера он попросил у Грешина разрешения взять из своей сумки целый блок: