Ему было, как он полагал, лет десять или одиннадцать, когда его мать исчезла. Она была высокой, статной женщиной, довольно молчаливой, она медленно двигалась и у неё были великолепные светлые волосы. Отца он помнил более смутно: темноволосый и худой, всегда на нём аккуратная тёмная одежда (особенно хорошо Уинстон запомнил тонкие подошвы отцовских туфель). И ещё он носил очки. Их обоих, по всей очевидности, поглотила одна из первых больших чисток пятидесятых.

Во сне мать сидела в каком-то месте, в глубине, далеко под ним, с его маленькой сестрёнкой на руках. Сестру свою он совсем не помнил, помнил лишь крошечного слабенького младенца, всегда молчаливого, с большими внимательными глазами. Они обе смотрели на него. Они были в каком-то месте глубоко под землёй; место походило на дно колодца или очень глубокую могилу, но место это, которое и так уже было глубоко под ним, продолжало опускаться вниз. Они были в салоне тонущего корабля и смотрели на него через темнеющую воду. В салоне ещё был воздух, но они, тем не менее, погружались всё ниже и ниже, в зелёные воды, которые в любой момент могли скрыть их навсегда. Он был снаружи, там, где свет и воздух, тогда как их затягивало всё глубже, к смерти. И они были там, внизу, потому что он был наверху, здесь. Он знал это, и они это знали, и он читал это по их лицам. Но ни на их лицах, ни в их сердцах не было упрёка, только понимание того, что они должны умереть, чтобы он мог остаться живым, и что это была часть неизбежного порядка вещей.

Он не помнил, что произошло, но он знал в этом своём сне, что каким-то образом жизни его матери и сестры были отданы в жертву ради его собственной. Это был один из тех снов, в которых сохраняющаяся атмосфера сна становится продолжением интеллектуальной жизни и ты осознаешь факты и мысли, которые и после пробуждения не теряют своей новизны и ценности. Мысль, поразившая сейчас Уинстона, заключалась в том, что смерть его матери, около тридцати лет назад, была трагической и мрачной, что в наши дни уже невозможно. Трагедия, осознал он, принадлежала древности, она осталась в том времени, когда существовала личная жизнь, любовь и дружба и когда члены семьи стояли друг за друга без необходимости выискивать для этого причину. Его сердце разрывалось при воспоминании о матери, потому что она, умирая, любила его, а он тогда был слишком молод и эгоистичен, чтобы отвечать ей ответной любовью, и ещё потому, что она каким-то образом – он не помнил, каким именно, – пожертвовала собой ради идеи верности, которая была частью её самой, идеей её личной и неизменно ей присущей. Такие вещи, как он понимал, не могут происходить в наши дни. Сейчас существует страх, ненависть и боль, достоинства и эмоций больше нет, как нет больше глубокой и серьёзной скорби. Всё это он, казалось, увидел в глазах матери и сестры, которые смотрели на него через зелёную воду, в сотне саженей от него, погружаясь всё глубже и глубже.

Внезапно оказалось, что он стоит на небольшом упругом газончике летним вечером, косые лучи солнца золотят землю. Пейзаж, на который он смотрит, так часто возвращается в его снах, что он не может с полной уверенностью сказать, видел он его или нет в реальном мире. Просыпаясь, он мысленно называл его Золотой Страной. Это было старое, обгрызанное кроликами пастбище, с протоптанной по нему тропинкой и кротовыми норками здесь и там. На неровной живой изгороди на противоположной стороне поля лёгкий ветерок тихонько раскачивал ветки вязов, их листья слегка волновались в густой массе, как волосы женщины. Где-то невдалеке, совсем под боком, но скрытый для глаза, струился неторопливый ручей, в чьих заводях под ивами плавала плотва.

Через поле к ним шла девушка с тёмными волосами. Одним жестом, как ему показалось, она сорвала с себя одежду и пренебрежительно отбросила её в сторону. Тело её было белое и гладкое, но оно не пробудило в нём желания – он едва взглянул на него. Восхищение, охватившее его в этот момент, было вызвано жестом, которым она отбросила одежду. Грациозностью и беззаботностью этого жеста она, казалось, уничтожила всю культуру, всю систему мышления; она словно превратила в ничто и Большого Брата, и Партию, и Полицию Мысли одним лишь прекрасным движением руки. Этот жест тоже принадлежал к древним временам. Проснулся Уинстон со словом «Шекспир» на губах.

Телеэкран издавал оглушительный свист, продолжавшийся на одной и той же ноте тридцать секунд. Было ноль семь, пятнадцать – время подъёма для офисных служащих. Уинстон с трудом оторвал своё тело от кровати (голое тело, так как члены Внешней Партии получали ежегодно на одежду только 3 000 купонов, а пижама стоила 600) и схватил грязную майку и шорты, лежавшие на стуле. Физическая Гимнастика начнётся через три минуты. Через секунду он согнулся вдвое из-за приступа неистового кашля, который почти всегда нападал на него сразу после пробуждения. Приступ опорожнил его лёгкие до такого предела, что он пришёл в себя только после того, как лёг на спину и сделал серию глубоких вздохов. От вызванного кашлем напряжения его вены вздулись, а варикозная рана зачесалась.

– Группа от тридцати до сорока! – пролаял пронзительный женский голос. – Группа от тридцати до сорока! Займите места, пожалуйста. От тридцати до сорока!

Уинстон направил всё внимание на телеэкран, на котором уже появился образ моложавой женщины, худой, но мускулистой, одетой в тунику и спортивную обувь.

– Сгибание и вытягивание рук! – отчеканила она. – Следуйте за мной. РАЗ, два, три, четыре! РАЗ, два, три, четыре! Продолжайте, товарищи, продолжайте. Приложите больше усилий! РАЗ, два, три, четыре! РАЗ, два, три, четыре!..

Вызванная приступом кашля боль не затмила окончательно в сознании Уинстона впечатления, оставшиеся после сна, а ритмические движения физических упражнений в какой-то степени их восстановили. Автоматически выбрасывая руки вперед-назад и изображая на лице выражение мрачноватого удовольствия, считавшееся подходящим для Физической Зарядки, он старался пройти мысленно путь назад, в неясный период раннего детства. Это было чрезвычайно трудно. Раньше конца пятидесятых всё было расплывчато. Когда не было упоминаний о внешних событиях, на которые ты мог опираться, очертания даже твоей собственной жизни теряли резкость. Тебе запоминались значительные события, которые, вполне вероятно, вовсе не происходили; ты помнил детали инцидентов, но не способен был восстановить в памяти их атмосферу, и оставались долгие пустые периоды, которые у тебя ни с чем не связывались. Тогда всё было по-другому. Даже названия стран, их очертания на карте, были другими. Взлётно-посадочная Полоса Номер Один, например, не называлась так в те дни – она называлась Англия или Британия, а вот Лондон, в этом он был вполне уверен, всегда назывался Лондоном.

Уинстон не мог точно вспомнить время, когда его страна не была в состоянии войны, однако было очевидно, что во времена его детства был довольно длительный мирный период, потому что одно из его ранних воспоминаний было о воздушном налёте, который для всех оказался неожиданностью. Возможно, это было именно в тот раз, когда атомная бомба упала на Колчестер. Он не помнил сам налёт, но помнил, как крепко рука отца стиснула его руку, когда они в спешке спускались всё ниже и ниже под землю, круг за кругом по спиральной лестнице, которая вилась у него под ногами и от которой его ноги в конце концов так устали, что он захныкал, и им пришлось остановиться передохнуть. Его мать, в своём обычном состоянии неторопливой задумчивости, всё время шла за ними следом. Она несла младшую сестрёнку… а, возможно, это были всего лишь свёрнутые одеяла: он не был уверен, родилась ли к тому времени его сестра. Наконец, они попали в шумное, битком набитое людьми место, которое, как он понял, было станцией метро.

Некоторые из этих людей сидели на мощёном каменном полу, другие сидели впритык на металлических нарах, расположенных одна над другой. Уинстон с матерью и отцом отыскали себе место на полу, а рядом с ними на полке бок о бок сидели двое старичков – мужчина и женщина. На мужчине был благородный чёрный костюм и чёрная мягкая кепка, сдвинутая назад и открывавшая абсолютно седые волосы. У него было красное лицо и полные слёз голубые глаза. От него пахло джином. Казалось, вместо пота из его кожи выходит джин, и можно было подумать, что застилавшие его глаза слёзы тоже были чистой воды джином. Но он, хоть и слегка пьяный, страдал из-за какого-то горя, настоящего и непереносимого. Своим детским чутьём Уинстон понял, что произошло нечто ужасное, чего нельзя простить и что никогда не исправить. Ему также показалось, что он знал, что именно это было. Кто-то, кого этот старик любил – возможно, его маленькая внучка – был убит. Каждые несколько минут старик повторял одно и то же:

– Мы не должны были им доверять. Я же так и говорил, дорогая, разве нет? Вот что получилось из того, что мы им поверили. Я всегда об этом говорил. Нельзя было доверять негодяям.

Но каким именно негодяям нельзя было доверять, Уинстон сейчас вспомнить не мог.

Начиная примерно с этого времени, война продолжалась практически без перерывов, хотя, строго говоря, эта война уже не была такой, как раньше. Во времена его детства в течение нескольких месяцев проходили беспорядочные уличные бои в самом Лондоне, некоторые из которых он живо помнил. Однако найти какое-либо упоминание в истории обо всём этом периоде, сказать, кто с кем сражался в каждый определённый период времени, было абсолютно невозможно, ибо не существовало ни одного письменного документа, не было сказано ни одного слова, где бы упоминалось о чём-либо ином, кроме существующей ныне ситуации. В данный момент, например, в 1984 году (если это действительно был 1984), Океания находилась в состоянии войны с Евразией и в альянсе с Истазией. Ни в одном публичном или частном высказывании не было признано, что три эти державы в какое-то время образовывали группировки иного вида. Однако Уинстон прекрасно знал, что всего четыре года назад Океания была в состоянии войны с Истазией и в альянсе с Евразией. Но это его знание было секретным, и обладал он им только потому, что его память контролировалась в недостаточной степени. Официально смена партнёров никогда не происходила. Океания была в состоянии войны с Евразией – следовательно, Океания всегда была в состоянии войны с Евразией. Тот враг, который существовал в данный момент, всегда представлял собой абсолютное зло, а из этого следовало, что ни в прошлом, ни в будущем никакие договорённости с ним невозможны.

Страшно во всём этом то, подумал он в десятитысячный раз усилием воли превозмогая боль и наклоняя плечи назад (упершись руками в бёдра, они делали вращательные движения тела от талии – считалось, что такое упражнение полезно для мышц спины), страшно то, что это может быть правдой. Если Партия сможет засунуть свою лапу в прошлое и заявить, что того или иного события НИКОГДА НЕ БЫЛО, – вот это, бесспорно, страшнее, чем пытки и смерть.

Партия сказала, что Океания никогда не была в альянсе с Евразией. Он, Уинстон Смит, знал, что Океания была в альянсе с Евразией не далее, чем четыре года назад. Но где существует это знание? Только в его собственном мозгу, который, в любом случае, вскоре будет уничтожен. А если все остальные приняли ложь, которую навязывала Партия, если во всех отчётах содержится одна и та же история, тогда ложь входит в историю и становится правдой. «Кто контролирует прошлое, – гласил лозунг Партии, – тот контролирует будущее; кто контролирует настоящее – контролирует прошлое». И всё же прошлое, хоть и изменяемое по своей природе, никогда не менялось. То, что является правдой сейчас, было правдой во веки вечные. Всё было довольно просто. Для этого требовалась лишь нескончаемая серия побед над своей собственной памятью. «Контроль реальности», так они это называли, а на новоязе – «двоемыслие».

– Вольно! – рявкнула инструкторша, чуть более доброжелательно.

Уинстон опустил руки по бокам и медленно наполнил лёгкие воздухом. Мысленно он уплыл в лабиринт мира двоемыслия. Знать и не знать, осознавать абсолютную правдивость, рассказывая тщательно придуманную ложь, быть одновременно двух взаимоисключающих мнений, зная при этом, что они противоречат друг другу, но верить в каждое из них, использовать логику против логики, отвергать мораль и предъявлять права на неё, верить, что демократия невозможна, и, в то же время, что Партия стоит на защите демократии, забывать всё, что угодно, если это необходимо забыть, а затем вытаскивать опять из памяти в тот момент, когда появится нужда, а потом быстро забыть снова, а главное, применять тот же самый процесс к процессу как таковому. В этом-то и была главная хитрость: сознательно вызывать бессознательное состояние, а затем, вновь, забывать о том действии гипноза, который только что имел место быть. Даже для того, чтобы понять слово «двоемыслие», необходимо пользоваться двоемыслием.

Инструкторша снова призвала их сконцентрировать внимание.

– А теперь посмотрим, кто из вас сможет достать до кончиков пальцев ног! – с энтузиазмом проговорила она. – Прямо от бёдер, товарищи. Пожалуйста. РАЗ – два! РАЗ – два!..

Уинстон ненавидел это упражнение: оно вызывало простреливающие боли прямо от пяток к ягодицам и часто заканчивалось новым приступом кашля. Медитация же вызвала наполовину приятное чувство. Прошлое, рассуждал он, не было просто изменено, оно фактически было разрушено. Ибо как мог ты установить даже самый очевидный факт, если никакого упоминания о нём не существовало нигде кроме твоей памяти? Он постарался вспомнить, в каком году услышал в первый раз упоминание о Большом Брате. Он подумал, что это, должно быть, было во время шестидесятых, однако утверждать с уверенностью было невозможно. В истории Партии Большой Брат фигурировал как лидер и страж Революции с самых первых её дней. Его подвиги постепенно отодвигались назад, всё дальше и дальше во времени, пока не оттянулись до загадочного мира сороковых и тридцатых, когда капиталисты в своих цилиндрических шляпах ещё разъезжали по улицам Лондона в огромных сверкающих автомобилях или в запряжённых лошадьми экипажах со стеклянными окнами по бокам. Не было известно, что в этой легенде правда и сколько в ней вымысла. Уинстон даже не мог вспомнить дату, когда Партия как таковая начала своё существование. Ему не верилось, что он когда-то до 1960 слышал слово Англосоц, хотя не исключено, что в Староязе оно существовало в форме «Английский Социализм», как тогда говорили, а это было гораздо раньше. Всё растаяло в тумане. Иногда, конечно, удавалось попасть пальцем прямо в конкретную ложь. Например, было неправдой, что, как заявляли Партийные книги по истории, аэропланы изобрела Партия. Он помнил аэропланы с раннего детства. Но ничего нельзя было доказать. Не было никакого доказательства. Никогда. Всего лишь однажды за всю свою жизнь он держал в руках безошибочное документальное доказательство фальсификации исторического факта. И в тот раз…

– Смит! – раздался злобный голос с телеэкрана. – 6079 Смит У.! Да, ВЫ! Наклоняйтесь ниже, старайтесь! Вы можете выполнять это гораздо лучше. Вы не стараетесь. Ниже, старайтесь! Вот это лучше, товарищ. А теперь – вольно, вся группа, и смотрим на меня.

Внезапно холодный пот покрыл Уинстона всего, с головы до ног. Но лицо его оставалось абсолютно непроницаемым. Никогда не показывай тревоги! Никогда не показывай возмущения! Один твой взгляд может выдать тебя с головой. Он стоял и смотрел, как инструкторша подняла руки над головой и – нельзя сказать, чтобы грациозно, но с исключительной точностью и усердием – согнулась и подсунула кончики пальцев рук под пальцы ног.

– ВОТ ТАК, товарищи! Я хочу увидеть, что вы все ТАК делаете. Посмотрите ещё раз. Мне тридцать девять, и у меня четверо детей. А теперь смотрите. – Она согнулась опять. – Вы видите, мои колени не сгибаются. Вы все можете сделать так, если захотите, – добавила она, разгибаясь. – Каждый до сорока пяти прекрасно может дотянуться до носков. Не у каждого из нас есть привилегия сражаться в первой линии, но мы, по крайней мере, можем поддерживать форму. Вспомните наших мальчиков на Малабарском фронте! И моряков в Плавучей Крепости! Только подумайте, что ИМ приходится терпеть. Теперь попробуйте снова. Это лучше, товарищи, это НАМНОГО лучше, добавила она ободряюще, когда Уинстон, сделав резкий выпад, достал-таки до носков с прямыми коленями, впервые за несколько лет.

Глава 4

С глубоким, непреднамеренным вздохом – не издать который в начале рабочего дня он не мог, и даже близость телеэкрана не могла этому помешать – Уинстон подвинул к себе речеписчик, сдул пыль с его роточасти и надел очки. Затем он развернул и скрепил вместе четыре маленьких цилиндрических свёртка бумаги, которые уже выскочили из пневматической трубы с правой стороны на его письменный стол.

В стене его кабинки было три отверстия. Справа от речеписчика – небольшая пневматическая труба для печатных сообщений, слева – труба побольше, для газет, а в боковой стене, так, чтобы легко было достать, протянув руку, – большая продолговатая щель, защищённая проволочной решёткой. Эта последняя предназначалась для ликвидации использованной бумаги. Подобные щели существовали тысячами и сотнями тысяч по всему зданию, причём не только в комнатах, но через небольшие интервалы и в каждом коридоре. Их по какой-то причине прозвали дырами памяти. Когда ты понимал, что документ подлежит уничтожению, или даже просто увидел, что рядом лежит использованный клочок бумаги, ты автоматически поднимал заслонку ближайшей дыры и выбрасывал бумажку туда, после чего она, подхваченная потоком тёплого воздуха, улетала прочь, в огромные печи, расположенные где-то в недрах здания.

Уинстон внимательно рассмотрел развёрнутые им ранее четыре листа бумаги. На каждом из них содержалось сообщение всего из одной-двух строчек на жаргоне с аббревиатурами – даже не на Новоязе, но на состоявшем, по большей части, из слов Новояза, – который использовался в Министерстве для внутренних целей. Сообщения гласили:

таймс 17.3.84 бб речь ошибочна африка ректифицировать

таймс 19.12.83 прогноз 3 на 4 квартал 83 опечатки согласовать с сегодняшним выпуском

таймс 14.2.84 миниизобилие ошибка цитаты шоколад ректифицировать

таймс 3.12.83 сообщение бб день порядок двоемысплюснехорош ссылки неперсон переписать полностью верхпредъяв доархив

С чувством некоторого удовлетворения Уинстон отложил четвёртое сообщение в сторону. С ним работа запутанная и ответственная – лучше оставить её напоследок. Остальные три были делами повседневными, хотя второе предполагало утомительное копание в списках с цифрами.

Уинстон набрал на телеэкране «старые номера» и запросил соответствующие издания «Таймс», которые после минутной задержки выскочили из пневматической трубы. Полученные им перед этим сообщения относились к статьям или информационным сообщениям, которые, как посчитали, по той или иной причине было необходимо изменить, или, как называлось это на официальном языке, ректифицировать. Например, в «Таймс» от семнадцатого марта говорилось, что Большой Брат в своей речи за день до этого предсказал, что на южноиндийском фронте всё будет спокойно и что Евразия скоро перейдёт в наступление на Северную Африку. А получилось так, что Высшее Командование Евразии начало наступление на Южную Индию, а Северную Африку оставило в покое. Теперь необходимо было переписать отрывок из речи Большого Брата таким образом, чтобы получилось, что он предсказал то, что произошло на самом деле. Или ещё, девятнадцатого декабря «Таймс» опубликовала официальный прогноз производства различных видов потребительских товаров в первой четверти 1983 года, которая, в свою очередь, являлась шестой четвертью Девятого Трёхлетнего плана. В сегодняшнем издании содержалось положение о фактическом производстве, из которого следовало, что прогноз был по всем показателям в высшей степени ошибочный. Работа Уинстона состояла в том, чтобы ректифицировать начальные цифры, приведя их в соответствие с более поздними. Что же касается третьего сообщения, то оно имело отношение к очень простой ошибке, которую можно исправить за пару минут. Не ранее как в феврале Министерство Изобилия опубликовало обещание («безусловная гарантия», так это официально называлось), что в течение 1984 года не будет сокращения рациона шоколада. Уинстон был в курсе, что на самом деле рацион шоколада должен быть сокращён с тридцати граммов до двадцати к концу этой недели. Всё, что ему необходимо было сделать, это заменить оригинальное обещание на предупреждение, что не исключается необходимость сокращения рациона в какое-то время в апреле.

Как только Уинстон заканчивал работу с каждым из сообщений, он врезал свои письменно-голосовые исправления в соответствующий тираж «Таймс» и запускал их в пневматическую трубу. Затем движением, которое было как можно более бессознательным, он сминал оригинальное сообщение и любые, сделанные им записи, и бросал их в дыру памяти, на съедение пламени.

Подробностей о том, что происходило в невидимом лабиринте, куда вели пневматические трубы, он не знал, однако имел об этом общее представление. Как только все, оказавшиеся необходимыми исправления в каждом конкретном номере «Таймс» были собраны и сопоставлены, номер перепечатывался, оригинальный тираж уничтожался, а исправленный занимал его место. Этот процесс постоянного изменения применялся не только к газетам, но и к книгам, периодическим изданиям, памфлетам, плакатам, буклетам, фильмам, саундтрекам, комиксам, фотографиям – к любому виду литературы и документации, которая предположительно могла иметь хоть какое-нибудь политическое или идеологическое содержание. День за днём и почти минута за минутой прошлое обновлялось. Таким образом, любое предсказание, сделанное Партией, могло быть представлено как правильное с документальной очевидностью, и ни об одном информационном сообщении в новостях, ни об одном высказанном мнении, шедшем вразрез с нуждами момента, никогда не разрешалось оставлять и упоминания. Вся история оказалась палимпсестом, начисто счищенным и заново начертанным именно столько раз, сколько того требовалось. И коль скоро это было сделано, ни в каком случае было абсолютно невозможно доказать, что фальсификация имела место. Самая большая секция Департамента Документов, гораздо больше, чем та, в которой работал Уинстон, состояла исключительно из людей, в чьи обязанности входило отслеживать и собирать все тиражи книг, газет и других документов, которые были заменены или подлежали ликвидации. Номер «Таймс», который, из-за политической корректировки или ошибочных пророчеств Большого Брата, мог быть переписан сотни раз, сохранялся в архивах под своей оригинальной датой, и не было ни одного опровергающего его экземпляра. Таким же образом изымались и переписывались помногу раз книги, переиздание которых было абсолютно невозможным, если соответствующие изменения не были внесены. Даже в письменных инструкциях, которые Уинстон получал и от которых он в обязательном порядке избавлялся, как только работа по ним была проделана, никогда не утверждалась и не подразумевалась необходимость совершения фальсификации; в них упоминались только промахи, ошибки, опечатки или неточности в цитатах, которые необходимо было исправить в интересах достоверности.

Но ведь фактически, думал он, выправляя цифры Министерства Изобилия, это даже не фальсификация. Это всего лишь замена одной ахинеи на другую. Большая часть материала, с которым ты сталкивался, никак не была связана с чем-либо в реальном мире. Его содержание не имело отношения даже к непосредственному обману. Статистика, в её изначальной форме, была таким же вымыслом, как и её исправленный вариант. Уже давно предполагалось, что вы не будете брать всё это в голову. Так, например, Министерство Изобилия давало прогноз, что в первом квартиле будет произведено 145 миллионов пар ботинок. Была дана цифра фактического производства ботинок: шестьдесят два миллиона. Однако Уинстон, переписывая прогноз, занизил эту цифру до пятидесяти шести миллионов, удовлетворяя таким образом обычное требование, чтобы норма была перевыполнена. Хотя в любом случае шестьдесят два миллиона были столь же далеки от правды, как и пятьдесят семь миллионов, или как сто сорок пять миллионов. Вполне вероятно, что никаких ботинок вообще произведено не было. Хотя ещё вероятнее, что количество произведённых ботинок никого не волновало. Каждый понимал, что на бумаге в каждом квартале производилось огромное количество ботинок, тогда как примерно половина населения Океании ходило босиком. И так было с отчётом по любому вопросу, значительному или пустяковому. Всё постепенно исчезало в туманном мире, где, в конце концов, даже за точность года в указанной дате нельзя было ручаться.

Уинстон оглядел зал. В такой же, как у него кабинке на другой стороне усердно работал надлежащего вида человек с выбритым до синевы подбородком по имени Тиллотсон; он положил свёрнутую газету на колени и максимально приблизил рот к роточасти речеписчика. У него был такой вид, будто он старается сохранить надиктованное в секрете между собой и речеписчиком. Он поднял глаза, и его очки злобно блеснули в ответ на взгляд Уинстона.

Уинстон был едва знаком с Тиллотсоном и не имел ни малейшего представления о том, над чем тот работает. Люди в Департаменте Документации неохотно говорили о своей работе. В длинном зале без окон с кабинками в два ряда, с его бесконечным шелестом бумаги и гулом голосов, бубнивших что-то в речеписчики, было с десяток человек, которых Уинстон даже не знал по имени, хотя ежедневно встречал их, когда они торопливо шли по коридору или жестикулировали на Двухминутке Ненависти. Он знал, что в соседней с ним кабинке день напролёт усердно трудится женщина с песочного цвета волосами, просто-напросто отслеживая и удаляя из прессы имена людей, которых испарили и которые, как считалось, никогда не существовали. Для этого требовалась особая выдержка, так как её мужа испарили два года назад. А за несколько кабинок от него мягкое, слабосильное, мечтательное существо по имени Амплефорт, с очень волосатыми ушами и изумительным талантом жонглировать рифмами и метрами, был занят производством искажённых версий (дефинитивных текстов, так они назывались) стихотворений, которые стали идеологически неверными, но которые по той или иной причине должны были остаться в антологиях. И этот зал, с его работниками в количестве пятидесяти человек или около того, был всего лишь подразделением, единичной ячейкой в огромной сложной системе Департамента Документации. Помимо них, снизу и сверху, находилась масса других работников, занятых на невероятном множестве всевозможных работ. Там располагалось огромное количество типографий со своими субредакторами, специалистами в области печати, а также тщательно оборудованные студии для фальсификации фотографий. Был там и отдел телепрограмм со своими инженерами, директорами и командами актёров, выбранными исключительно из-за их способности имитировать голоса. Были там и армии референтов, единственная обязанность которых состояла в составлении списков книг и периодических изданий, подлежащих ликвидации. Были там и обширные хранилища, где хранились выправленные документы, и тайные печи, где уничтожались оригиналы документов. И где-то там, или в другом месте, довольно анонимном, располагались и те издающие директивы головы, которые координировали все эти усилия и закладывали основы курса, благодаря которому стало необходимо, чтобы один фрагмент прошлого был сохранён, другой – фальсифицирован, а третий – прекратил своё существование.

А Департамент Документации был, в свою очередь, всего лишь одним из филиалов Министерства Правды, основная работа которого состояла не в том, чтобы реконструировать прошлое, а в том, чтобы обеспечивать граждан Океании газетами, фильмами, учебниками, телепрограммами, играми, романами, то есть, разного рода информацией, инструкциями или развлечениями, то есть всем – от памятника до лозунга, от лирической поэмы до научного труда по биологии, от детского сборника упражнений по правописанию до словаря Новояза. И Министерство должно было не только удовлетворять многочисленные потребности партийцев, но и повторять всё ту же операцию на более низком уровне для нужд пролетариата. Существовала целая цепочка отдельных департаментов, занимающихся пролетарской литературой, музыкой, драмой и развлечениями в целом. Здесь выпускались низкого пошиба газеты, где не было ничего кроме спорта, преступлений и астрологии, сенсационные пятицентовые новеллы, фильмы, напичканные сексом, и сентиментальные песенки, сочинённые исключительно техническими средствами на особого вида калейдоскопе, известном как версификатор. Была даже целая подсекция – Порносек, как называлась она на Новоязе, – занимавшаяся производством самого низкого вида порнографии, которая рассылалась в запечатанных пакетах и которую ни одному члену Партии, за исключением тех, кто над этим работал, не разрешалось смотреть.

Пока Уинстон работал, три сообщения были отправлены в пневматическую трубу, но то были простые задания, и он разобрался с ними уже до того, как его работу прервала Двухминутка Ненависти. Когда Ненависть закончилась, он вернулся в свою кабинку, взял с полки словарь Новояза, отодвинул речеписчик в сторону, протёр очки и принялся за главное задание этого утра.

Самое большое удовольствие в жизни Уинстону доставляла его работа. По большей части работа эта была утомительной и рутинной, но иногда в ней встречались задания настолько сложные и замысловатые, что в них можно было запутаться как в дебрях сложной математической задачи. Это были очень деликатные случаи фальсификации, в которых тебе нечем было руководствоваться, кроме твоего собственного понимания принципов Англосоца и твоего собственного представления о том, что именно Партия хочет сказать. В этом Уинстон преуспел. Бывало, ему доверяли даже исправление ведущих статей в «Таймс», которые были написаны полностью на Новоязе. Он развернул ранее отложенное сообщение. Оно гласило:

таймс 3.12.83 сообщение бб день порядок двоемысплюснехорош ссылки неперсон переписать полностью верхпредъяв доархив

На Староязе (обычном английском) оно могло бы быть воспроизведено следующим образом:

Сообщение о Приказе Большого Брата в «Таймс» в день 3-го декабря 1983 в высшей степени неудовлетворительно, и в нём есть ссылки на несуществующего человека. Переписать полностью и перед отправлением в архив представить свой проект высшему руководству.

Уинстон прочитал вызвавшую недовольство статью. Приказ Большого Брата в тот день, казалось, имел главной задачей похвалить работу организации, известной как ПККК, которая обеспечивала сигаретами и другими предметами хозяйственно-бытового обихода моряков Плавучей Крепости. Некий товарищ Уайтерс, известный член Внутренней Партии был отмечен и упомянут отдельно, a также награждён Орденом за Выдающиеся Заслуги Второй степени.