Особенности этого романа резче бросаются в глаза, чем в «Мадам Бовари»: тут нет ни одного героя и ни одной героини. В устарелом термине герой заключается все наследство от старомодной поэзии. Целые века писатели щеголяли героями. Герой был силен и красив, велик в добродетелях и пороках, был образцом для подражания или примером для предостережения. А здесь поэт вывел молодого человека – такого, каково вообще большинство молодых людей, и без упрека и сожаления показал, как ничтожна его жизнь и как он на каждом шагу терпел разочарования, не сильные, – он вообще не пережил никаких сильных ощущений в жизни, – нет, мелкие, из которых слагается жизнь. Длинный ряд мелких разочарований, между которыми редко бывают и крупные – вот по Флоберу характеристика нормальной человеческой жизни. Но прелесть его книги заключается, главным образом, не в меланхолическом настроении, все проникающем. Для меня это – то изящество и скромность, с которыми автор ведет рассказ там, где изображается бурная страсть Фредерика. Глубокое понимание любовных грез молодого человека указывает на собственный опыт писателя. Нигде Флобер не черпал в такой мере мотивов из своего субъективного мира и нигде не брал так мало из пяти или шести воображаемых существ, которые мог создать.
Фредерик любит без задней мысли, без надежды на взаимность, просто чувством, близким к благодарности. У него есть потребность отдаться и принести себя в жертву возлюбленной, и эта потребность тем сильнее, что она не находит удовлетворения. Но годы идут и подобного же рода чувство развивается и у любимой женщины. Между ними решено, что они никогда не будут принадлежать друг другу, но они сходятся во вкусах и суждениях. Часто один из них, слушая другого, восклицает: «И я так думаю», – а вскоре и тому приходит черед сказать: «И я так же!» И они мечтали, что еслибы Провидению было угодно, то их жизнь была бы полна одной любви, «была бы нечто сладостное, блестящее и возвышенное, подобно дрожащему мерцанию звезд».
Они были почти всегда на свежем воздухе, на веранде, и ветви деревьев, покрытые желтыми осенними листьями, расстилались перед ними и тянулись до края бледного горизонта. Или они сидели в павильоне, в конце аллеи, единственною мебелью которого было канапе, обитое серою материей. Черные пятнушки покрывали зеркало, от стен несло гнилью, а они оставались там, болтая о себе и других, о чем приходилось, очарованные друг другом. Иногда они смотрели, как лучи солнца, проникая сквозь щели в крыше, тянулись к полу, подобно струнам громадной лиры.
Эта лира, я полагаю, была старая, настоящая лира времен трубадуров и юности Флобера, и иной подумает, что он именно здесь ударял по её струнам. Роман «L'éducation sentimentale» вышел в то время, когда империя вступила в период последних потрясений. В продаже книга шла тихо. Все газеты отозвались о ной, что она скучаю и, кроме того, разумеется, безнравственна. Но всего тяжелее для Флобера было молчание о ней, вскоре наставшее. Семи летний труд его, очевидно, пропал даром. А всему виной было то, что он слишком много работал. Чтоб изобразить Париж сороковых годов, он изучал старые картины и старые планы, восстановил исчезнувшие улицы, перечитал в тысяче газет рефераты клубских речей, описания уличной жизни и уличных драк. Он хотел дать вполне верную картину города и слишком увлекся. Исторические подробности утомляют читателя. Здесь, как и во многих других случаях, ненависть к глупости завлекла его очень далеко. Еще в детстве он вместе с Булье забавлялся тем, что составлял сколь возможно верные копии с оффициальных речей, стихотворений, произнесенных при освящении поломала или на похоронах короля, торжественных и всяких других речей. После смерти Булье нашли целые кипы подобного материала. В «Мадам Бовари» Флобер имел утешение поместить целую речь начальника бюро сельскохозяйственной выставки с её заказным пафосом и наивною неуклюжестью слога. А здесь он привел in extenso, притом по-испански, либеральную речь, сказанную «патриотом-из Барселоны» на народном митинге в Париже в 1848 году. Речь неподражаема, как образчик громких фраз о свободе и прогрессе, но все это мало вяжется с главным действием романа. Картина эпохи слишком широка; тут, как и в «Саламбо», пьедестал слишком велик для фигур. Флобер, без сомнения, и сам заметил это; еще работая над «Саламбо», писал он с досадой одному другу: «Изучение костюмов ведет к тому, что мы забываем душу. Я бы отдал полстопы бумаги, покрытой рисунками в течение пяти месяцев, лишь бы три часа побыть в чаду страстей, которые испытали мои герои». Но он не мог поставить на второй план изображение частностей, общего настроения и бита парижан. Страсть в науке все сильнее овладевала им.
Три рассказа Флобера: «Простое сердце», «Легенда о св. Юлиане гостеприимном» и «Иродиаде» составили небольшую мастерскую трилогию. Это – современная повесть, средневековая легенда и очерк из древней жизни.
В «Иродиаде», написанной в стиле «Саламбо», автор набросал мрачную, но яркую карту Палестины в эпоху Иоанна Крестителя. Тут читатель видит обрюзглое лицо любопытного и расточительного Вителлия, впившагося взором в потухшие паза отрубленной головы Иоанна.
«Легенда о святом Юлиане» может служить образцом воспроизведения средневековой жизни. Ни один монах не написал более верной христианской легенды. Ничто не может так идти к характеру её, как заключение рассказа о прокаженном нищем, который съел у Юлиана последний кусок мяса и хлеба, замарал его тарелку и сосуд для питья и под-конец не только лег на его постель, но и требовал, чтобы тот согревал его своим голым телом. Бывший принц смиренно покоряется и этому, и прокаженный крепко обнимает его. Но в ту же минуту Юлиан преображается: глаза сияют, как звезды, волосы становятся длинными и блестят подобно солнечным лучам, дыхание благоухает за подобие роз. Крыша хижины раздается, и Юлиан уносится в голубую бездну, лицом к лицу с Господом Иисусом Христом, который возносить его на небеса.