Жизнь и смерть Капитана К. Офицера без имени

Янтарный мундир

Волшебный мундир достался капитану совершенно чудесным и довольно нелепым образом. Хотя трудно себе представить, чтобы обыкновенный капитан, тем более безымянный, носил бы фантастический янтарный мундир, яркий и ослепительный, как само весеннее солнце, цвета «переспелый мандарин». Янтарные мундиры простым капитанам не положены артикулом воинским. Такой мундир, возможно, вообще один на весь белый свет. Но ведь можно притворится, или подумать, или опять же вообразить, что нет-нет, случаются в нашей сумрачной и сумбурной жизни исключения, и если на такие мелочи закрыть глаза, то становится понятно – раз в жизни и безымянному капитану выпадает такое вот счастье.

Хотя может, и я вполне допускаю, это была просто случайная и опять же нелепая ошибка интендантской службы, и янтарный мундир, на создание которого ушло двадцать килограммов первосортнейшего прусского янтаря, попал не совсем туда, куда изначально предполагалось. Возможно, волшебный мундир предназначался вовсе не капитану, а его приятелю и сослуживцу – гвардейскому майору Дарлингтону, хорошему офицеру, очень известному в нашем городе своим бескорыстным злодейством и злопамятством. Эта случайная ошибка, «пустячок», как говорят у нас в полку, возможно, имела для нашего бедного безымянного капитана довольно печальные последствия, о которых он даже не подозревал.

Впрочем, сам капитан уверен, что тут не было ни сногсшибательной воли всемогущих небес, ни глупой и торопливой интендантской ошибки, а купил он этот мундир за весьма приличную сумму в «Магазине невероятных офицерских вещей в 3-ем проезде Заячьего острова». Ну, я ему верю. Все может быть. Это очень хороший магазин, и я сам туда сколько раз заглядывал и захаживал, приобрел там, немного поторговавшись, превосходнейшие солнечные часы, покуда он, в силу всеобщей мировой скорби и печали, не закрылся. Часы я держу преимущественно дома, в шкафу, затем что погода как всегда дурацкая, дрянная, дождливая и пасмурная, и ничего такого они не показывают. Вот ведь.

А быть может, наш капитан, как никто другой, умел ловко и свободно носить подобный драгоценный мундир, непринужденно и гордо накинув его на покатое белобрысое плечо, дерзко обнажая, там где надо и не надо, свою нежную плоть и мятежную душу.

Безымянный

В силу каких-то невероятных обстоятельств уже упомянутый майор Дарлингтон стер его бессмертное имя из всех полковых документов, да и сам бедный капитан напрочь забыл его, оставив в памяти лишь первую заглавную букву. «К»… вот и все, что от него осталось. Впрочем, с его точки зрения, его янтарный мундир был в тысячу, а то и в две тысячи раз прекраснее утраченного личного наименования. «Подобный мундир бывает только раз в жизни – говорил он – можно и потерпеть». Он сам сколько раз скромно хвастался передо мною: «Я утратил свое имя, но взамен приобрел волшебный мундир, он бывает только раз в жизни вот, полюбуйся». И я послушно и покорно любовался.

Помимо фантастического янтарного мундира, у безымянного капитана была еще одна верная неразлучная подруга, спутница бесприютной жизни – громадных размеров трехпудовая сабля. Капитан не отличался вроде бы особой физической силой, но поднимал свою увесистую подругу словно перышко, и вращал ею в воздухе, как сумасшедший вертолет. «Ты знаешь, мой друг – говорил он мне по большому секрету – одним взмахом этой здоровенной сабли я могу запросто перерубить Александрийский столп». Эти немного неосторожные высказывания, тоже, наверное, послужили к некоторым злоключениям безымянного капитана. Не потому ли у славной колонны выставили неусыпный караул? Ну, может быть, и по другим более веским и очевидно серьезным причинам. Время-то вон какое беспокойное, и директор наш не зря запирается у себя в кабинете. Надо побыстрее найти капитана, и тогда все – в чем я ни капельки не сомневаюсь – вернется на круги своя.

Необычайное путешествие Вячеслава Самсоновича

Обретение

Я бреду по мокрой улице, уже ни на что не надеясь, вспоминая и капитана, и чудесный янтарный мундир, как вдруг под ногами обнаруживаю свою треуголку. Она лежит перед трамвайной остановкой, мокрая и несчастная, как потерянная собачонка. Ну здравствуй. Вот и она. Сейчас она затявкает, заскулит, вспрыгнет ко мне прямо на голову и зарыдает, обливая мой затылок слезами. Господи, на что она только похожа! Что скажет директор? «Ты где ее так извазюкал, скотина?» Скотина. И это мне за двадцать лет бесперебойной службы! А ведь я дворянин, на минуточку. Весь погруженный в невеселые мысли, нахлобучив поверх себя безраздельную грязную треуголку, с краешков которой так и капает мутная талая вода, я вдруг слышу позади себя ангельский голос. «Вы ли это, мой милый друг? Мой витязь? Куда вы идете? О чем задумались? Вы не узнаете меня?» О ангел. Как же не узнать тебя. «У вас такая смешная треуголка. Она похожа на вулкан». Ну конечно смешная. Ну конечно вулкан. Везувий нечистот. Я забываю все, о чем я только что думал. Цели и задачи мои меняются. Пыхтя и отдуваясь, я разворачиваюсь всем корпусом прямо на зюйд-зюйд-вест. Я роюсь в карманах, и вытаскиваю на свет божий леденечного петушка, благоприобретенного на Сенной площади. Ешь ангел, ешь. Ты голодна. Ты ешь, а я буду любоваться. Я готов идти за тобой хоть на край света, хоть за Среднюю Рогатку, если уж так надобно. Пусть ноги мои совсем отвалятся, и тогда я буду все равно ползти, перебирая локтями, как червяк. А ты будешь петь, смеяться, и поглощать леденечного петушка. А Батискафная улица подождет, подождет, пусть даже до вечера. И ты, капитан, мой безымянный непутевый друг, тоже подожди меня. Господи, ангел мой, что ты тут делаешь посреди трущоб и закоулков? Среди хлипкой гармошки и забубенных песен? Веди меня. А я пойду за тобой, куда прикажешь, как распоследний безмозглый холоп, не задавая никаких лишних вопросов.

Набедренная повязка

Я очень красив от рождения. Когда я иду гулять, я люблю заглядываться на витрины и умозрительно примерять на себя всяческую одежду, размышляя, как мне подойдет вон та шинель или вон те необычайные штанцы, явно сшитые и скроенные на какого-нибудь генерала. Я зайду в магазин и скажу: «дайте-ка мне вон те штаны, на верхней полке». А они мне: «это штаны на генерала, они его ждут». А я им: «я и есть генерал». А они «ну тогда с вас сто рублей или что-то около того». Я лезу в карман, там у меня каштаны и желуди. Я говорю им «у меня нету ста рублей». А они мне «ну тогда заходите попозже». Что ж. Я зайду попозже. Да и зачем мне генеральские штаны? Наш директор, редкостная скотина, говорит мне: «Вячеслав Самсонович, на вас всевозможная одежда по неизвестной причине неизменно превращается в клочья». В целом он прав. Вот почему в последнее время я обхожусь одной лишь набедренной повязкой, каковую я купил в английском магазине за весьма большие деньги. Зачем мне, в самом деле, генеральские штаны? Пусть их натянет генерал и ведет свои полки навстречу ядрам и картечи. А потом они будет висеть в музее, страшные и дырявые, являя собой пример величайшего мужества. Куда уж мне до этих штанов.

Однажды на Большой Морской, возле одной витрины с драгоценными побрякушками, я встретил государыню. Она сказала мне: «Вячеслав Самсонович, я без ума от вашей набедренной повязки, она кружит мне голову, она оказывает на меня нестерпимое чудотворное воздействие. Я готова пойти за вами куда вам будет угодно».

Так между нами вспыхнула любовь – прямо посреди Большой Морской улицы.

Я говорю ей «государыня, но ваш священный долг, вы должны рожать зольдаттен…»

Она говорит мне «Ах оставьте меня, что вы такое говорите, такие ужасные вещи. Какие зольдаттен? Что это такое? Давайте сядем в первый попавшийся трамвай и уедем хоть на край света. Возьмем туда пару билетиков».

И так мы полюбили друг друга, сели в трамвай, который вдруг вывалился из-за угла, словно подвыпивший купец, купили пару билетиков – и отправились с ней куда-нибудь на край света.

Чернильное пятно

Бородатый швейцар наш, Алексей Петрович, провожая меня, говорит мне: «Страх расползается по нашему городу, как жирное чернильное пятно».

Я говорю ему «подумаешь, какие пустяки, знаю я их, эти чернильные пятна».

Весело щебеча и похохатывая, как легкомысленные и свободолюбивые певчие птицы, мы бежим с нею по улицам и садимся в случайный трамвай.

Алексей Петрович качает головой, словно китайский болванчик, и смотрит нам вслед.

Трамвай. Шоссе

И вот я еду в трамвае по Петергофскому шоссе. Офицера на переднем сидении постоянно и довольно сильно тошнило, весь пол вокруг него был порядком забрызган и заляпан. Или, если так угодно, извазюкан. Кондуктор, временно покинув свой пост, тщетно суетился вокруг него с тряпкой, и все время требовал, чтобы ему поднесли новую и новую ветошь. Ветоши как назло не было. Офицер, обернувшись, просил извинить его, потому что он от рождения своего не выносит ни трамваев, ни тем более губительной сухопутной качки, когда все внутренности – сердце, печень, желудок, желчный пузырь, набитый доверху камнями, селезенка – произвольно скачут, волнуются и перепутываются между собой. Камни гремят. Переваренные и непереваренные остатки пищи нет-нет да и выскакивают наружу помимо вашей собственной воли, как если бы в животе поселилась непоседливая и злая лягушка. Трамвай, видите ли, слишком сильно швыряет на рельсах из стороны в сторону. Тот, у кого вестибулярный аппарат неразвит, скособочен, слаб и немощен, вынужден испытывать невыносимые, просто адские муки. Подзывать кондуктора, чтобы он битых полчаса суетился вокруг тебя. И вот как это прикажете терпеть.

Мы сидели с государыней на заднем сидении, рука об руку, чуть поодаль от несчастного офицера, чьи внутренние пищевые запасы были еще далеки от истощения. Кондуктор так и сновал вокруг него с тряпкой, позабыв про трамвайные билеты. Мы же были слишком заняты и поглощены друг другом, чтобы обращать на него хоть малейшее внимание. «Вячеслав Самсонович – то и дело мурлыкала государыня – ваши поцелуи слишком сухие». Что я мог ей ответить? Мои губы пересохли. Любовь моя. Вот, пожалуй, и все разумное объяснение. «Смотрите – продолжала меж тем государыня – мне кажется, что за вон тем окошком, на втором этаже, чуть левее парадного, притаился людоед…» Ну что за глупости. Притаился. Где он? Самое страшное, что там могло быть – слишком большой дождевой червяк, тайком забравшийся в чью-то квартиру. Вот и все. Лишь на мгновение он приоткрыл непослушную портьеру – приподнялся – посмотрел – вздохнул – и снова исчез. «Ваше Величество – отвечаю – ну какие сейчас людоеды. Это все птицы, птицы, летящие на юг. Зяблики. Утки. Куропатки. Знаете ли. Им, в отличие от нас, не предписано никаких преград». Полная свобода перемещений, иными словами. «Ах, как хорошо» – промолвила государыня и положила голову мне на плечо. А трамвай все прыгал и прыгал по чугунным рельсам, как расшалившийся мальчуган. Искры, иные величиной с горошину, так и сыпались пригоршнями ему на крышу. «Ах» – сказала государыня и потеряла сознание.

«Кто следит за тем, чтобы такие искры не подпалили крышу? – подумал я – наверное, там на табуретке сидит специальный человек, диспетчер трамвайной крыши, и смахивает специальным веником искры вниз, на землю, где они и гаснут, словно падшие звезды. Или у его ног стоит специальный тазик, наполненный холодной водой, и он железными щипцами бросает эти искры туда, в тазик». Они шипят. И мне на ум пришли следующие строки.

Диспетчер крыши

Диспетчер крыши деревянной

Стоит с тарелкой каши манной,

Стоит – и смотрит он – и ест -

Вода колышется окрест

Вода кругом него хлопочет

Уж сапоги его щекочет,

Уже усы его щекочет,

А он – стоит!

А он – стрекочет!

Диспетчер кашу доедает,

Кораблик по Неве пускает,

И пузыри во тьму пускает.

Тут я открыл глаза и обнаружил, что уснул у себя в департаменте. Вся наша жизнь это сон, любовь моя. Вокруг – ни государыни, ни людоеда во втором этаже, ни кондуктора с тряпкой, ни перелетных птиц – вообще никого. Только разбросанные канцелярские бумаги да пара раздавленных всмятку тараканов. А я, однако же, в своих поисках не продвинулся ни на вершок. Директор, известный своим злопамятством и крючкотворством, потребует от меня отчета. Что я там нарыл за последнее время. Подавай ему, видишь ли, объяснение нынешних чудес. Что ему преподнести? «Вот, ваше превосходительство, не изволите ли отведать петушка на палочке». Я их на Сенной площади купил целую охапку за казенные деньги. Ну, вряд ли его устроит злополучный петушок, сваренный черт знает из чего. «Это уж слишком» – скажет раздосадованный директор. Меня тихонько выведут на задний двор департамента, где лежат березовые поленья и зияют выгребные ямы, и расстреляют, как последнюю собаку, а бренное тело сволокут бога ради на Гутуевский остров, да там и оставят, бросят до лучших времен. Посреди объедков и лошадиных шкур, сваленных в одну общую дружескую кучу. Солнечные лучи и усердные микроорганизмы сделают свое дело. К весне, когда отступят льды, и оттаявшие корабли двинутся по чистой воде на запад и на юг, меня подцепят тросом, погрузят в темный и неуютный железный трюм, словно в ящик, отвезут в какую-нибудь заморскую страну, не знающую ни страха, ни холоду, ни голоду – и обратят в электроэнергию. И тогда тысячи и тысячи лампочек вдруг зажгутся, засияют и засмеются и там и тут. В городах и селах. Там будет смех, весна и веселье. Ну а мне-то каково?

***

Я вспоминаю, что еще говорила мне государыня, пока мы ехали в трамвае. «Дорогой – сказала она – давай поедем отсюда в Грузию или в Монголию». «Ваше Величество – ответил я – особе вашего положения странно желать ехать в Монголию. Да и трамваи туда в последнее время не ходят». «Почему?» – промурлыкала она. Я даже не знаю, что на это ответить. Так, наверное, получилось. Каприз. Жестокая и беспощадная игра природы. Вот и все.

Мне нужно бежать сломя голову, чтобы этого не случилось. Гнать во весь опор. Я должен быть сам – как электричество. Сам – как молния. Сам – как проворный и извилистый дождевой червь. Ну вот этого только не надо. Я боюсь воды. Я выскакиваю из департамента и хлопаю дверью.

Вдогонку

«Постойте – вдруг говорит мне вдогонку директор – мне надо вам кое-что сказать».

Господи, ну что там еще. Чертыхаясь на чем свет стоит, я возвращаюсь обратно.

Карательная экспедиция

Директор департамента вызвал меня спозаранок, когда по улицам еще бродили понурые сновидения, а я еще не успел выпить первую чашку кислого кофе и не сумел толком прийти в себя от всех своих злоключений на Сенной площади. Поиски пропавшей треуголки отняли слишком много сил, моральных и телесных, а в ушах еще стояли злобные крики уличных торговцев, звонки трамвая и свист ледяного ветра.

«Что вы можете рассказать мне, уважаемый Вячеслав Самсонович?» – спросил директор.

«Меня бьет озноб – сообщил я ему – и я не успел еще выпить первую кружку кофейного напитку».

«Это не совсем то, что я именно ожидал услышать» – перебил меня директор.

«А еще моя треуголка подверглась на Сенной площади моральным и физическим унижениям – припомнил я – посему я требую немедленно послать на Сенную площадь карательную экспедицию. Пусть все эти мерзавцы на Сенной, все как один, встанут на колени перед моей уязвленной треуголкой и попросят у нее прощения. «Прости нас, о треуголка!» И тогда я, Вячеслав Самсонович, небесный начертатель милостью божьей, отпущу им все их вольные и невольные прегрешения. «Живите – скажу я им – так уж и быть, моя треуголка вас прощает».

«Мы не можем в данную минуту отправить на Сенную площадь карательную экспедицию – сказал директор, несколько смущенный – у нас нет для этого достаточно солдат. В данную минуту все наши солдаты задействованы в Тележном переулке. У нас есть только гардеробмейстер Алексей Петрович. Но он один вряд ли выдюжит».

«Жаль» – ответил я.

«Что еще вы можете рассказать?» – спросил неугомонный директор.

«А что вы именно желали услышать?» – уточнил я.

«Мне важно знать, что вам известно о первопричине всех чрезвычайных происшествиях и необъяснимых чудесах, которые за последнее время потрясли и обеспокоили наш сияющий и бессмертный город».

Я задумался.

«Я хочу вам рассказать потрясающую историю о некоем безымянном капитане – промолвил я – который живет на Батискафной улице. У него почти ничего нет, даже имени. Все его богатство – маленький домик посреди угольных и выгребных ям, ленивый денщик, антресоли, наполненные шляпными коробками – и вот еще великолепный янтарный мундир стоимостью в один миллион рублей. Вот он-то, полагаю, и является первопричиной всех наших бед, несчастий всех и недавних потрясений».

«Как интересно – умозаключил директор – бросайте все, бросайте все ваши занятия, немедленно отправляйтесь на Батискафную улицу и выясните все, что возможно. Государь ждет от нас подробнейшего доклада. А еще лучше – приведите-ка безымянного капитана сюда, в департамент, чтобы я на него посмотрел».

«Я еще не допил кофе» – сообщил я.

«Кофе подождет – возразил директор – вы его, чего доброго, будете пить и мусолить до позднего вечера. К черту кофе! Одевайте вашу треуголку – и ступайте бегом на Батискафную улицу».

«Дайте мне денег на трамвай» – попросил я.

«Денег нет и не будет – отрезал директор – ступайте на Батискафную пешком».

«Я даже не знаю, где эта самая Батискафная улица – признался я – потому что забыл».

«Мне все равно – сказал директор – вспомните по дороге».

Делать нечего. Я запер свой кабинет, спустится вниз по мраморной лестнице и получил свою казенную треуголку у рыжебородого гардеробмейстера.

«На улице-то какая холодрынь – сказал сердобольный гардеробмейстер – вы бы, Вячеслав Самсонович, шинельку бы поверх себя накинули».

«Мне не нужна ваша шинелька – ответил я – мне как всегда некогда. К тому же, моя треуголка, бог даст, согреет меня».

«Ну смотрите» – сказал гардеробмейстер на прощание и спрятался внутри своей будки, словно домовитый рак-отшельник. Только одна его рыжая борода местами торчала наружу.

«В который раз – подумал я – в который раз директор безуспешно посылает меня на Батискафную улицу – а я даже не могу выйти за дверь. И вот еще одна попытка. Интересно, что из этого у меня получится».

Я постоял в нерешительности. Потом поправил свою треуголку, чтобы ее края растопыривались в разные стороны ровно и симметрично, и вышел на улицу – навстречу утреннему сумраку, колючему снегу и собачьему холоду.

Трамвай. Наводнение

Поспешно и неаккуратно выходя из горячо любимого департамента, выбегая впопыхах, я споткнулся о дверной порожек и упал носом в грязь. И вот, полюбуйтесь – растянулся поперек всей Лифляндской улицы. Юные барышни из писчебумажной мануфактуры, следуя в Екатерингоф – плясать вокруг майского дерева – дружно взвизгнули. Мальчишки и собаки, караулившие меня весь день у самого крылечка, принялись было дико хохотать. Когда я очнулся и открыл глаза, я снова сидел в трамвае, рука об руку с милой государыней, в некотором отдалении от занемогшего офицера. Приступы его тошноты и некстати грянувшая гастрономическая буря понемногу затихали. Слава тебе господи. Кондуктор все еще суетился возле него, не отходя ни на шаг.

«Как хорошо, что вы снова здесь, Вячеслав Самсонович – пролепетала государыня – а то я уже стала немного волноваться, куда это вы там подевались. Я и кондуктору сказала «Вячеслав Самсонович – мой неуклюжий ангел – мой спутник, моя вторая тень – пропал, а ведь только что был рядом, на этом вот самом сидении, возле окошка». А он все молчит, вздыхает и знай себе тряпкой машет». Такая, говорит, знать, у него судьба. Ну конечно, любовь моя. Вся наша жизнь проходит в напрасных хлопотах. Я вот, оказывается, некоторое время провел в департаменте, пробуя навести хоть какой-нибудь порядок среди весьма важных и таинственных бумаг. Пока вы, мой ангел, смотрели в заплаканное окошко – я успел перемолвиться с директором. Чудеса! А теперь я с вами, и сердце мое широко распахнуто. Заходите туда смелее, не бойтесь. Оно открыто для вас в любое время дня и ночи.

«Давайте сперва заглянем в Красный Кабачок – предложила она – знаете ли, такое веселое местечко. За последние минуты я сильно проголодалась». А ведь тут, наверное, недалеко. «Я не слишком-то хорошо разбираюсь в окрестностях Петергофского шоссе – сказал я – потому что я – залетная птица и вообще нечастый гость в этих краях». Государыня улыбнулась. Экий вы невежа. Все сидите в своем дурацком департаменте, бьете там баклуши, и ничего, кроме Лифляндской улицы, никогда не видели. Ну почему ж не видел. Я от природы очень даже любопытный человек. Просто позабыл, вот и все. Деменция? Ну уж дудки. Это все от голода, любовь моя. Я бы, знаешь ли, ангел мой, и сам слопал бы какой-нибудь аппетитный заморский пирожок с ливерной колбасой ну или что там у них. Кренделек какой-нибудь, усыпанный и утыканный крупнозернистой солью, словно мелкими острыми камушками. Тяпнул бы с размаху и голодухи кружечку-другую ледяного белого пива. Еще и еще. А то в брюхе бурчит. «Я слышу» – сказала государыня. И снова улыбнулась.

«Пока мы будем сидеть и скромно пировать в Красном Кабачке – размышляла государыня – все внешние и внутренние бури дай бог улягутся. Иначе и быть не может. Давайте укроемся там на часик от всяческих ужасов окружающего мира. А после, вдоволь наевшись, натешившись кренделями, мы продолжим наш путь. И солнце нам засияет, и ангелы будут нам петь свои песни». Но куда же нам ехать, любовь моя? В это время несчастный офицер, не в силах сдерживать себя, выплеснул на пол очередную порцию жидкого кушанья. Хорошо что государыня этого не видела. Кондуктор, едва переведя дух, устремился к переднему сиденью с мокрой тряпкой наперевес. Закипела битва. Какой он, однако же, герой! Побольше бы нам таких.

Я порылся в карманах. Пара монет, три каштана и один желудь, подобранный однажды в Павловске, на безымянной для меня дубовой аллейке – не слишком много, чтобы закатить даже самую скромную пирушку, с ливерным пирожком, сосиской и солоноватым загогулистым кренделем. Наберется дай бог на одну кружку пива. Прикидывая, как мне потратить мои скромные капиталы, я непроизвольно закрыл глаза и вдруг снова переместился в пространстве и времени.

***

Очнулся я, разумеется, в родном департаменте. Только уже не у порога, валяясь в виду у всей славной Лифляндской улицы – и ее двуногих и четвероногих обитателей – а опять-таки у себя в кабинете, среди неразобранных и нерассортированных бумаг. Директор, проходя мимо, обругал меня последними словами. «Вячеслав Самсонович – напустился он на меня – вы опять валяетесь тут, как ленивый бурундук. За что я вам плачу деньги?» То есть как за что. «Вот ведь мегера в штанах» – с досадой подумал я. Все равно он мне ничего не платит. Директор скрылся, сотрясая коридоры бесконечными воплями, а я закурил дешевенькую драгунскую сигарету, роняя пепел на весьма и весьма важные и секретные бумаги, каждую из которых можно было бы продать на Сенной площади за миллион рублей, не меньше. Ну а зачем мне миллион, любовь моя, когда весь мир в моем кармане, вместе с желудями и каштанами.

Вот только что мне с ними делать, любовь моя, с этими каштанами. «Ну, если нам не хватает денег на Красный Кабачок, тогда махнем с вами в Монголию, а? Вы поедете со мной в Монголию, Вячеслав Самсонович? – спросила государыня и ее глаза лукаво заблестели – мы просто спросим у кондуктора, на какой остановке нам выходить». Ну вот опять она про Монголию. Почему Монголия? Что она там нашла?

«Ваше Величество – говорю – наверное, мы проскочили нужную остановку. И теперь Монголия очень и очень далеко. Ни на трамвае, ни на извозчике, ни пешком нипочем не доберемся. Кондуктор был слишком занят со своей тряпкой, чтобы нас предупредить».

«Ах как жаль – загрустила государыня – ну, если нам не суждено добраться до Монголии, тогда пойдемте все-таки в Красный Кабачок. Меня там знают и готовы отпустить еды в долг, в счет будущего. В любом случае, нельзя отправляться в Монголию на пустой желудок».

«Это разумно – согласился я – с пустым желудком в Монголии делать совершенно нечего». И мы решили для начала направиться в Красный Кабачок, который, если верить государыне, был гораздо ближе.

***

В это время стряслось довольно сильное наводнение. Вода быстро прибывала. Вскоре наш трамвай уже напоминал катер, плывущий сквозь безбрежное море. Волны шумели. Ветер гудел. Прямо посреди трамвайных путей лежал, чуть опрокинувшись набок, старый видавший виды броненосец. Наверное, это «Адмирал-генерал Апраксин» – подумал я. Его высокие трубы все еще дымились, как две папиросы. Хотя мог и ошибаться. Я ведь немного подслеповат. Он лежал поперек затопленного шоссе, словно выброшенный на мелководье кит, еще подающий признаки жизни. Чья грудь еще дышит, а раздутое брюхо позеленело от водорослей и всевозможной морской прилипчивой живности.

«Дальше только вплавь» – предупредил кондуктор, прервав бесполезные занятия и упражнения с тряпкой. Вода, подумав и помешкав немного, хлынула и полезла в трамвай через открытые форточки. «Полундра!» – крикнул какой-то моряк, ездивший в город по мелким коммерческим делам. И бросился к выходу. Он с размаху бултыхнулся в холодную воду, которая так и бурлила вокруг – и куда-то поплыл, ожесточенно работая руками и ногами.

«Далеко ли тут до Кронштадта?» – крикнул он, оборотив голову.

«Достаточно» – ответил кондуктор, сверившись с замызганной карманной картой.

«Ну, тогда к вечеру буду там – уверенно сказал моряк и поплыл себе дальше – если я не поспею, командир с меня семь шкур спустит».

Кондуктор пожелал ему счастливого пути. Безымянный броненосец по-прежнему лежал на боку, поперек Петергофского шоссе, вхолостую вращая винтами и перегораживая нам дорогу.

«Вот броненосец на путях – лежит, как старый черепах» – промолвил вдруг сухопутный офицер, наконец-то опорожнивший свои внутренности – блеснул молодыми счастливыми глазами – и громко рассмеялся.