Графиня Шатобриан

Флорентин в первую минуту был совершенно озадачен упреками Франциски. Улыбка исчезла с его лица, он угрюмо смотрел на нее, не прерывая молчания, но, заметив, что она собирается уйти из комнаты, разразился длинной речью, которая приковала ее к месту.

– Нечистая совесть часто побуждает людей принимать на себя личину добродетели и бросать камни в других, – начал Флорентин. – Ты ссылаешься на твою любовь к королю, которая будто бы должна оправдать твой поступок. Только добрые намерения могут служить для нас оправданием, а не любовь, которая ничего не стоит, потому что всегда вызвана чувственностью и приносит с собой опьяняющее удовольствие. Нечего сказать, велика заслуга любить и наслаждаться любовью! На это способно даже самое легкомысленное существо. Твоя любовь могла бы считаться заслугой, если бы у тебя было достаточно ума, чтобы воспользоваться своей близостью к королю; и я, рассчитывая на это, помогал тебе. Но любовь была для тебя не более как приятным препровождением времени, и ты вернулась к прежнему ничтожеству, ничего не заслужив от людей, кроме презрения. Из-за тебя погиб Семблансэ; освобождение Жана Пуатье куплено ценою чести его дочери. Легкомысленный образ жизни короля, который, согласно общему ожиданию, должен был измениться в силу твоей любви, но стал еще хуже, несчастная Волан служит лучшим доказательством этого. Ты не только внесла раздор в королевскую семью, поссорив короля с матерью, но из-за тебя, может быть, нарушено спокойствие целой страны, потому что ты открыто покровительствовала распространению ереси. Вот твои заслуги! Теперь объясни мне, чем ты оправдаешь свою измену мужу и то, что ты бросила своего ребенка для удовлетворения страсти, которая была настолько велика, что никакая жертва не казалась тебе достаточной. Не тем ли, что ты изменила этой любви при первой возможности? Но за твое легкомыслие ты будешь выброшена из королевского дома, как только я вернусь в Париж и расскажу правительнице, что ты по ночам скрываешь любовника в своих комнатах, что кажется мне не совсем приличным для королевской невесты. Повтори еще раз, что я не в полном уме, потому что осмелился обличать тебя во лжи и обмане! Отвори все двери и также эту дверь в галерею, и я докажу тебе, что я совершенно прав.

Речь прелата произвела подавляющее впечатление на Франциску. Она приходила в ужас от одной мысли, что ей придется выдать Маро, чтобы отвратить от себя опасную клевету; но в то же время сознавала, что своим молчанием дает еще больший повод к подозрению. Она невольно задала себе вопрос: неужели она погубит невинного Маро и станет оправдываться перед человеком, который так глубоко оскорбил ее? «Нет, пусть Флорентин вернется в Париж и очернит мое имя перед целой Францией!» – подумала она, так как в эту минуту негодование заглушало в ней всякую заботу о будущности.

Она подошла к двери, которую Бернар оставил открытой, и молча указала на нее прелату повелительным жестом, в котором заключался приказ немедленно удалиться из дому. В этом жесте и во взгляде выразилось столько гнева и презрения, что прелат, несмотря на свое обычное нахальство, невольно повиновался. Выходя из комнаты, он слышал, как Франциска сказала кому-то вполголоса: «Какая низкая тварь!», и вслед за тем, позвав Бернара, отдала ему приказ никогда не впускать к ней прелата.

Гнев настолько ослепил графиню Шатобриан, что ей даже не пришло в голову, что Флорентин вышел от нее с орудием в руках, которое может навсегда закрыть ей доступ в королевский дом. В это время внимание ее было привлечено неожиданным шумом. Со стороны двора послышался стук копыт нескольких лошадей. Что могло привлечь всадников в Фонтенбло при теперешнем уединении? Не посланные ли это от короля? Не вернулся ли он сам неожиданно для всех?

Та же мысль пришла Флорентину, и он остановился в нерешимости. Если его догадка справедлива, то он может сразу лишиться положения, достигнутого таким трудом. Искреннее негодование Франциски ясно показывало, что его подозрение относительно ее нового любовника вряд ли имеет основание, Может быть, в последней комнате находился король, а свита его только теперь приехала в Фонтенбло? Ввиду этих соображений Флорентин вернулся назад и, увидев Франциску, стоявшую у окна, подошел к ней и пробормотал несколько слов извинения. Она поспешно оглянулась и вторично указала ему на дверь тем же повелительным жестом.

Флорентин вышел, не помня себя от ярости, и поклялся отомстить за нанесенное ему оскорбление даже в том случае, если король действительно находится в Фонтенбло. Сойдя с крыльца, Флорентин увидел на дворе группу всадников и, к удивлению, узнал, что это испанцы, приехавшие к графине Шатобриан, но, благодаря сдержанности, свойственной этой нации, не получил от них никаких других сведений. Равным образом ничего не мог сообщить ему и проводник француз, которого он расспросил, когда испанцы вошли в переднюю графини. Он ответил, что его наняли в Питивье какие-то незнакомые господа, которые, по-видимому, очень богаты, и что с ними два мула с дамскими седлами.

«Неужели эти господа хотят увезти графиню», – мелькнуло в голове Флорентина. – Это придаст ей еще большую цену в глазах короля и она ускользнет из рук правительницы! Но решится ли она уехать с испанцами – врагами государства?» Последнее казалось Флорентину невероятным; но, во всяком случае, материал для романа был готов, оставалось только придумать связь между приездом всадников, таинственным рандеву и императором, а затем отыскать нити воображаемого заговора с врагами Франции, чтобы погубить графиню.

Не считая нужным терять время на дальнейшие расспросы, Флорентин решил немедленно послать гонца в Париж и потребовать отряд вооруженной конницы, которая должна быть наготове в случае бегства графини из Фонтенбло. Только возвращаясь назад через галерею, он сообразил, что приехавшие испанцы, вероятно, посланы герцогом Инфантадо, чтобы увезти Химену из страны, которая находилась во враждебных отношениях с Испанией. В пользу этой догадки были все шансы вероятия; но это открытие не смутило прелата. Пробравшись ощупью до потаенной двери, он нашел свой фонарь нетронутым и стал подслушивать, чтобы узнать, что делается в комнатах Франциски. Он услышал ее голос, и хотя не мог разобрать слов, но ему показалось, что она назвала Химену и герцога Инфантадо; затем все стихло и разговаривающие вышли из спальни.

«Значит мое предположение верно, – подумал Флорентин, выходя из галереи, – она уедет с ними, если им удастся убедить ее!»

Занятый этою мыслью, он направился быстрыми шагами в дом священника, отдав приказ одному из лесных сторожей готовиться к немедленному отъезду в Париж, и написал письма правительнице и Франциске.

В это время графиня Шатобриан, Маро и Химена, сидя за ужином, разговаривали о предстоящей разлуке. Герцог Инфантадо послал своей дочери приказ немедленно приехать к нему, извещая ее в своем письме, что император был в высшей степени недоволен, когда узнал, что единственная дочь испанского гранда живет при дворе неприязненного ему государя в самый разгар войны. В заключение герцог просил графиню Шатобриан, чтобы она позволила какой-нибудь из своих служанок проводить его дочь до границы.

Химена была глубоко огорчена приказанием отца и, заливаясь слезами, бросилась на шею графини Шатобриан, которая после отъезда короля была ласковее с ней чем когда-либо.

– Не плачь, моя дорогая Химена, я сама провожу тебя до границы, – сказала графиня, обнимая молодую Девушку.

– Ради Бога, не делайте этого! – воскликнул Маро. – Этим поступком вы дадите в руки правительницы опасное орудие против вас.

– Нет, Маро, вы положительно ошибаетесь! Я убеждена, что Флорентин будет всеми способами мучить меня, и я должна буду бежать отсюда в самом непродолжительном времени; это еще больше возбудит толков, нежели теперь, когда я хочу только проводить до границы мою милую Химену. К тому же, – продолжала шепотом графиня, наклоняясь к Маро, – у меня есть еще другая причина, почему я считаю это путешествие необходимым. Оно даст мне возможность разрушить козни правительницы, потому что я увижу короля прежде, чем кто-либо из моих врагов. Брион сообщил мне, что король хочет сделать высадку в Каталонии; если он выполнит это намерение, то я приведу к нему на помощь Лотрека, в руках которого Лангедок и Гиенна. Надеюсь, это будет недурно…

Маро слушал молча и с видимым недоверием.

– Разве вы считаете замок Фуа недостаточно удобным местом для моего местопребывания? – громко добавила графиня.

Но Маро знал положение дел и живо представлял себе все то, что могут сказать враги Франциски по поводу ее неожиданного удаления из Фонтенбло. Не обращая никакого внимания на досаду Химены, он упорно стоял на своем и употребил все свое красноречие, чтобы отговорить Франциску от ее намерения.

Во время этого разговора в комнату вошел Бернар и передал графине письмо Флорентина.

Прелат писал, что, к сожалению, не имел возможности передать словесно графине приказание правительницы, хотя это была главная цель его приезда в Фонтенбло, и вследствие этого обращается к ней письменно. До сведения правительницы дошло, что графиня Шатобриан довольно часто принимает у себя разных подозрительных гостей; поэтому она приказывает графине завтра же приехать в Париж и поселиться в назначенных ей комнатах в отеле Турнель.

Франциска побагровела от гнева, читая это письмо, и, передав его Маро, приказала Бернару немедленно уложить ее вещи.

Маро не нашелся что сказать в защиту своего мнения, потому что враги Франциски, по-видимому, все подготовили, чтобы нанести решительный удар, который должен был ускорить ее падение. Он знал, что все его дальнейшие попытки убедить Франциску при ее раздраженном состоянии будут бесполезны, и отправился отыскивать свою лошадь, чтобы к утру приехать в Париж и уговорить сестру короля взять под свое покровительство несчастную Франциску.

Живое воображение поэта рисовало ему как на картине дальнейшую судьбу графини Шатобриан с момента ее бегства из Фонтенбло. Правительница опишет королю это бегство в самых черных красках и выставит графиню перед целым светом как женщину, недостойную оставаться в порядочном обществе, стремящуюся к приключениям и чувственным удовольствиям. Маро казалось даже, что он читает письмо, которое правительница напишет своему сыну в Италию, начав его следующим образом: «Увы, мой дорогой сын, как ошиблись мы в этой Шатобриан! Она заставила меня потерять всякое терпение после твоего отъезда своим властолюбием, кокетством, ненасытной жаждой удовольствий. Все мои просьбы оказались тщетными; я не могла убедить ее переехать со мной в Париж. Она возненавидела меня, потому что мое присутствие сдерживало ее в границах приличия, и осталась в Фонтенбло, чтобы на свободе проводить время со всякого рода любовниками. Я не раз посылала к ней ее духовника, писала, умоляла ее опомниться, но все было напрасно. Между тем дурная молва о ней росла с каждым днем; все уговаривали меня бросить ее, доказывая, что ты, вероятно, не удостоишь больше своим вниманием подобное существо. Я сама убеждена в этом, но мне хотелось в точности исполнить то поручение, которое ты возложил на меня. Наконец я решилась на последнее средство и отдала ей формальный приказ приехать в Париж, тогда, в довершение своего бесстыдства, она велела сказать мне, что «ее поведение не касается дома Валуа», и открыто, при дневном свете, отправилась в Испанию к твоим врагам в сопровождении своих любовников. Я убеждена, что мой сын и французский король не решится опозорить нас и свой королевский дом и не позволит подобной женщине переступить еще раз наш порог!..»

«Правительница, наверно, напишет своему сыну такое письмо, – думал Маро, седлая впотьмах свою лошадь. – А наш легкомысленный властелин, который ни над чем долго не задумывается, скажет, улыбаясь и с некоторой досадой:

 
Souvent femme varie
Fou qui s'y fie!
 

и целый день будет жалеть о том, что рыцарские нравы все более и более исчезают во Франции и что нигде нельзя найти истинной любви. Но на другой же день он утешится, потому что не в состоянии долго предаваться печали, и даже в душе почувствует тайное удовлетворение, что избавился от тяготившей его обязанности. У него все-таки бывают проблески совести; он чувствует себя неправым относительно Франциски, и ему нужно найти какое-нибудь оправдание, чтобы бросить несчастную женщину на произвол судьбы. Да, несчастная Франциска, ты сама помогаешь ему в этом!..»

Размышляя таким образом, Маро забыл принять какие-либо предосторожности относительно Флорентина и, выехав из лесу, прямо направился к той части замка, где жила графиня Шатобриан, так как оттуда пролегала ближайшая дорога в Париж. Тут только, при свете, падавшем из окон, он увидел человека, стоявшего у стены, который, услыхав топот его лошади, быстро оглянулся. Маро, к ужасу своему, узнал в нем Флорентина.

Таким образом, был дан прямой повод к подозрению. Маро не имел уверенности, что его не заметили, и, не зная на что решиться, повернул назад свою лошадь в надежде, что ему удастся скрыться в лесу, но услышал за собой голос прелата, который звал его по имени.

Маро не отличался геройством и своей трусливостью походил на страуса, который считает себя вне опасности, если не видит неприятеля. Сердце бедного поэта замираю от страха при мысли, что завтра утром все будет известно правительнице и она позовет его к себе на допрос. Он пришпорил лошадь и, не обращая внимания на ветки, хлеставшие его со всех сторон, все более и более углублялся в лесную чащу, пока не сбился окончательно с дороги. Таким образом, его намерение помочь Франциске в решительную минуту сделалось неудобоисполнимым. Только с рассветом, после долгого блуждания по лесу, ему удалось выбраться на тропинку. Проехав несколько часов и изнемогая от усталости, он достиг, наконец местечка Малерб, где узнал от крестьян, что из Малерба нет прямой дороги в Париж, и поэтому он должен опять вернуться в Фонтенбло лесом.

Маро был настолько измучен бессонной ночью и продолжительной верховой ездой, что решил предоставить графиню Шатобриан ее собственной участи и заснул крепким сном в хижине крестьянина. Когда он проснулся, то осеннее солнце уже было на закате и крестьяне посоветовали ему дождаться следующего утра, так как дорога очень плоха и накрапывает дождь.

Таким образом, когда Маро приехал в Париж, то уже по всему городу распространился слух, что какой-то неизвестный испанский герцог, который скрывался некоторое время в Фонтенбло, увез с собой графиню Шатобриан в неприятельскую землю. Небольшой отряд телохранителей, посланный правительницей в предупреждение скандала, хотел остановить бегущих по дороге из Фонтенбло в Питивье, но должен был удалиться, потому что с герцогом была многочисленная свита всадников и графиня презрительно отвергла сделанное ей предложение вернуться в Фонтенбло. Вслед затем, по распоряжению правительницы, посланы были гонцы ко всем наместникам до испанской границы с приказом задержать беглецов, так как существует подозрение, что они замешаны в политическом заговоре.

Глава 12

Письмо графини Шатобриан к канцлеру Бюде

Замок Фуа, 15 февраля 1525

«Я считала бы себя счастливой, мой добрый друг, если бы могла видеть короля хотя раз в неделю и прижать к моему сердцу. Но он вдали от меня и подвергается всевозможным опасностям; к этому примешивается еще мучительное сознание, что между нами не существует никаких определенных и прочных отношений. Тем не менее, я должна благодарить судьбу за свою теперешнюю жизнь! Тишина и уединение замка, где протекло мое детство, благодетельно подействовали на меня, а Лотрек, который два раза приезжал сюда, был очень добр ко мне, хотя остался таким же суровым, как и прежде. Он сроднился с железом и сталью и не может понять великодушия всепрощающей любви. Он считает непростительным с моей стороны то горе, которое я причинила графу Шатобриану, но я и не желаю прощения и готова впоследствии принести покаяние за свой проступок, хотя считаю себя только наполовину виноватой. Зачем природа одарила короля Франциска такими большими темными глазами, выразительным лицом, красивой бородой, высоким ростом, горделивой, величественной осанкой, необыкновенным умом и восприимчивостью ко всему прекрасному! Он сделался для меня воплощением всего прекрасного в жизни; и если я его встретила, то это было определено мне свыше; и мы, люди, не можем идти против воли Провидения. Что же касается моей Констанции, то Лотрек напрасно называет меня бессердечной матерью. Нет, мой дорогой Бюде, не верьте этому. Я употребила все усилия, чтобы иметь при себе ребенка; но люди, на которых я вполне рассчитывала, обманули меня. Помните ли вы широкоплечего рыжеватого бретанца по имени Батист? Может быть, вы видели его в Блуа? Он казался таким преданным и обещал привезти мне Констанцию, но не сдержал своего слова; я слышала, он изменил мне и помирился с графом. Я не знаю, на что решиться! Видно и для этого дела, как для всего остального, придется ожидать возвращения короля.

Я знаю, что вы искренне расположены ко мне; и прежде чем говорить о том, что особенно беспокоит меня, я постараюсь рассказать вам в коротких словах, что было со мной со времени нашей разлуки. Правительница воспользовалась моим бегством из Фонтенбло, чтобы оклеветать меня перед королем и целым светом. Господь да простит ее! Она мать короля Франциска! Без него я осталась бы ничтожным существом и не испытала бы блаженства любви. Несмотря на все вынесенные мною страдания, я чувствую себя бесконечно счастливее, нежели прежде среди мирного однообразия бретонского замка. Поэтому я считаю лишним распространяться о первых месяцах, проведенных мной в Фуа, когда Лотрек и аббат сообщали мне поочередно такие известия, которые могли бы привести в отчаяние всякую женщину, если у нее осталась хоть искра чувства. Самое худшее из всего этого было то мнение, которое король будто бы выразил обо мне. Но, к счастью, Клеман Маро избавил меня от этого горя! Как много хороших людей на свете! Добрый Маро бежал из Парижа от преследований правительницы не ради себя одного, но имея в виду и мое безвыходное положение. Преодолев свою робость, он отправился в Италию и отыскал короля, невзирая ни на какие опасности. Вы видите, мой дорогой Бюде, я знаю лучше вас всех короля Франциска! Он милостиво принял поэта, которого правительница старалась очернить всеми способами, и, выслушав его, сказал обо мне: «Да, они, кажется, сыграли с ней плохую шутку!» Я никогда не забуду, что добрый Клеман тотчас же написал мне об этом из лагеря при Павии; с этого времени я постоянно получала от него письма через гонцов, которые приезжают довольно часто к Лотреку. Само собой разумеется, что я не могу требовать, чтобы сам Франциск писал мне, потому что он удручен более важными заботами. Но Маро в своих письмах передавал буквально его слова, даже поклоны мне, я знала, что особенно занимает его, в каком он настроении духа… А теперь я лишилась и этого утешения! Вот уже четырнадцать дней, как я не получала ни одного письма от Маро, между тем, в наших местах, неизвестно откуда, распространился зловещий слух, который приводит меня в отчаяние своей неопределенностью. Говорят, будто бы в цветущих садах Италии при солнечном или лунном свете произошло сражение, что все французы перебиты и их тела лежат грудами и что в числе их лежит убитый король, с рукой на шпаге и лицом, обращенным к небу. Эта ужасная картина не дает мне ни минуты покоя, хотя она, вероятно, выдумана монахами, потому что они все толкуют здесь о предосудительном снисхождении короля к еретикам, заслуживающим небесной кары. Сообщите мне, ради Бога, с посланным мною гонцом: не получены ли какие-нибудь известия из Италии; вы легко можете себе представить те мучения, какие я буду испытывать все десять дней до его возвращения.

Однако какая я неблагодарная! Я едва не забыла поблагодарить вас за посланные мне книги, которые я поняла только благодаря объяснениям одного почтенного прелата здешнего аббатства, хорошо знающего языки. К сожалению, мои умственные силы не позволяют мне вполне овладеть идеей реформации и прийти к какому-либо самостоятельному выводу, хотя я перечитала одно за другим все, что сказано по этому предмету швейцарцами, анабаптистами, разными проповедниками и самим Лютером. Последний произвел на меня более глубокое впечатление, хотя он отвергает существование свободной воли и считает добрые дела необходимыми для спасения нашей души. Чем более я обдумываю мое положение, тем более убеждаюсь в том, что моя воля не участвовала в том, что случилось со мной. В противном случае меня тяготили бы все те злые дела, которые приписывает мне свет. Но как может Лютер нападать на крестовые походы против неверных! Наше прямое призвание отстаивать то, что нам дорого; в этом проявляется наша духовная самодеятельность. Тот, кто не признает борьбы за веру, у того нет веры. Что сказал бы Франциск, если бы кто-нибудь стал доказывать ему бесплодность рыцарской борьбы за веру. То и другое тесно связано между собой; мы упорно отстаиваем убеждения, выработанные с трудом; даже Лютер пережил период сомнений! Поборники народа своими возгласами о равенстве прав и состояний и общности имуществ сначала приводили меня в ужас, а затем, да простит меня Пресвятая Дева, я сама пришла едва ли не к тем же дерзновенным мыслям, когда увидела среди народа людей, богато одаренных, которые по своему уму и сдержанности далеко превосходят многих сеньоров. Но я не решилась идти далее по этому пути, когда услыхала о тех кровавых сценах, которые в настоящее время происходят в Германии. Вследствие этого у меня не хватило также мужества говорить об этом с королем, тем более что я не могла подыскать приличной формы, чтобы выразить то, что я думала. В заключение я позволю себе еще одно замечание. Как можно отвергать заступничество святых? Быть может, слова мои покажутся вам ребячеством, Бюде, но я вижу в этой таинственной связи загробного мира с живущим лучшее утешение любящего сердца. Я уверена, что умру раньше короля, и надеюсь, что благодаря ему буду счастлива и в другом мире, так как он будет думать обо мне и обращаться к моему заступничеству в затруднительных обстоятельствах своей жизни. В этом будет заключаться моя новая духовная жизнь…

Простите меня, Бюде, если я наскучила вам своими рассуждениями, но в чем бы ни состояла сущность нового учения, мы, женщины, на все смотрим со своей точки зрения. Вероятно, в этом заключается причина, почему я признаю справедливым мнение здешнего почтенного прелата, который обвиняет реформацию В восстановлении грубых тенденций и традиций Старого Завета. Все то, что он рассказывал мне об Исааке и Иакове и фанатизме евреев, кажется мне не особенно поучительным и согласным с Евангелием, так что я вполне разделяю его мнение, что распространение Библии в народе может возбудить в нем низкие инстинкты.

Во всяком случае, я желала бы знать об этом и ваше мнение, мой дорогой Бюде. Но прежде всего, разумеется, вы должны сообщить мне то, что вам известно о короле, так как все остальное интересует меня только по отношению к нему. Что же касается того, что вы не хотите иметь образов в ваших церквах, то я положительно восстаю против этого. Можно ли не признавать живописи? Мы видим на картинах все, что есть лучшего в мире. Без искусства нет полного счастья на земле; и только оно дает нам силу и утешение в несчастье…»

Письмо это прибыло в Париж позднее, нежели рассчитывала Франциска, так что 24 февраля, когда она ожидала ответа, письмо еще не было в руках Бюде. Это произошло отчасти по вине Лотрека, который выехал из Тулузы, главного города своего наместничества, в тот самый день, когда Франциска послала ему свое письмо для отсылки в Париж. В это время Лотрек часто ездил за Рону, которая была границей его наместничества, в надежде получить какие-нибудь вести из Италии, так как они становились все реже и сбивчивее. Французское население находилось тогда в крайне возбужденном состоянии, и, как всегда бывает в подобных случаях, не было конца печальным догадкам.

С другой стороны, позднему получению письма графини Шатобриан способствовал приказ правительницы открывать все письма, которые почему-либо покажутся подозрительными. Герцогиня Ангулемская, делая это распоряжение, могла оправдать его возбужденным состоянием парижского населения. Все считали несомненным фактом, что правительница скрывает дурные известия, получаемые ею из войска, между тем как некоторые духовные лица со своей стороны употребляли все усилия, чтобы произвести шумную демонстрацию против еретиков, которым покровительствуют сестра короля и канцлер Бюде, и распространяли слух в народе, будто бы с Рейна готовится вторжение мятежных швабских крестьян.

Таким образом, канцлер Бюде получил письмо Франциски только второго марта вместе с приглашением немедленно явиться к правительнице.

Бюде, прочитав письмо, бросил его на письменный стол и занялся своим туалетом. «Бедная Франциска! – подумал он с грустью. – Ты все еще надеешься на блестящую будущность, между тем как для тебя все кончено и без возврата. Только раз в жизни мы любим от всего сердца, а затем необходимо какое-нибудь внешнее возбуждение, чтобы наша привязанность имела силу и прочность. Нужно, чтобы предмет любви был только наполовину доступен нам, чтобы стоял выше нас по своему общественному положению или представлял собою что-либо необыкновенное по уму или красоте, так как, в противном случае, наша фантазия скоро ослабевает и он теряет для нас всякую прелесть. Какой интерес можешь ты иметь для короля даже в том случае, если он убедился, что его мать оклеветала тебя. Ему не новость исправлять зло и награждать людей. Одно только сопротивление имеет для него известную цену; победа над женщиной доставляет ему только минутное опьянение. Для тебя он уже не существует, несчастная женщина, хотя бы он все еще признавал твою красоту и нравственные достоинства…»

Размышляя, таким образом, почтенный канцлер почти машинально перешел деревянный мост через Сену, выше Луврской башни, так как основанная им коллегия, в которой он жил, находилась на левом берегу и стояла особняком от более населенной и застроенной части города. Отсюда он направился на улицу Сент Оноре, мимо старинной церкви святого Жермена Осерского, и увидел с беспокойством, что всюду стоят группы разговаривающих людей и что многие намеренно отворачиваются от него.

Это обстоятельство еще более усилило дурное расположение духа канцлера. Он не решился идти прямо к правительнице, которая в последнее время не обращала на него никакого внимания, а хотел предварительно переговорить с герцогиней Маргаритой, чтобы расспросить ее о настроении ее матери и узнать о положении дел вообще. Поэтому он искренне обрадовался, когда увидел у входа слугу герцогини Маргариты, который ожидал его, чтобы привести к своей госпоже.

Бедный канцлер и не подозревал, что в это время над ним собиралась гроза и что Флорио, передав ему приглашение явиться к правительнице, спрятался в передней и похитил у него со стола письмо Франциски, прежде чем он успел выйти из дому.

Это письмо уже было в руках правительницы в тот момент, когда канцлер почтительно раскланялся с герцогиней Маргаритой, встретившей его у порога своей приемной комнаты.

– Очень рада, что вы пришли, – сказала она. – Мы в большом горе; до сих пор нет никаких известий из войска; парижане волнуются и шумят, как дети, а правительница, по-видимому, намерена выместить на нас свою досаду.

– На нас? – спросил с удивлением канцлер.

– Да, и под тем предлогом, будто мы покровительствуем распространению ереси. Я имела с ней неприятное объяснение. Она уверяет, что народ волнуется вследствие того, что напуган грозным предсказанием, по которому самая ужасная кара должна постигнуть французский трон и всю страну за то снисхождение, которое королевская фамилия оказывает еретикам. «Вы возбудили это брожение, – сказала, между прочим, моя мать, – ты, Бюде, Маро и все те, которые примкнули к партии нечестивой Шатобриан! Я знаю, – добавила она, – что Бюде ведет переписку с Шатобриан о так называемой церковной реформе, и я отдам их обоих народу, пусть он расправится с ними…»

Бюде молчал, и Маргарита продолжала, указывая на окно:

– Посмотрите, ради Бога, какая толпа идет сюда со всех улиц! Что это за ребячество! Надеюсь, господин канцлер, вы ничего не писали такого, что могло бы попасть в руки Дюпра. Народ ненавидит его, и он рад будет случаю заслужить популярность, затеяв суд над еретиками. Король не в состоянии будет защитить вас, мой дорогой Бюде; кто знает, может быть, он сам будет нуждаться в защите!..

Вошел слуга и спросил канцлера от имени правительницы, получил ли он приказ немедленно явиться к ней.

– Я тотчас же буду иметь честь представиться герцогине, – ответил канцлер.

– Я приду вслед за вами, Бюде! – сказала Маргарита. – Мое присутствие может пригодиться вам, А propos! Вчера вечером, правительница насмехалась над немецким реформатором по поводу его поспешной женитьбы. Говоря откровенно, она права: Лютеру не следовало бы относиться таким мещанским способом к своей жизненной задаче; он должен стоять особняком и не смешиваться с пошлой толпой.

Подобные мысли в эту минуту могли занимать только сестру короля, потому что она считала себя вне опасности и вообще не была труслива. Но Бюде был в самом печальном расположении духа и нехотя направился в покои герцогини Ангулемской. Он боялся ее гнева не столько лично для себя, сколько для своего любимого дела, так как мать короля могла дойти до всяких крайностей ввиду несчастных политических обстоятельств.

Стоял дождливый пасмурный день; весь город казался погруженным в сероватую мглу. Когда Бюде вошел в приемную залу, то, несмотря на полдень, было так темно, что он, по своей близорукости, с трудом мог различить правительницу, которая быстрыми шагами ходила взад и вперед по каменным плитам.

Двор в зимнее время преимущественно жил в отеле Турнель. Лувр состоял тогда из одной башни, а на месте Тюильри, построенного четырнадцать лет спустя, были кирпичные заводы. Старинный отель со множеством балконов, выступов, маленьких башен никогда не нравился королю Франциску, так как, несмотря на сделанные им переделки, королевская резиденция все еще походила на скромное жилище ленного властителя. Старинный франкский вкус проявлялся в угловатых, неуклюжих комнатах, крошечных окнах и узких лестницах. Между тем для вновь возникающей королевской власти нужен был простор и широкие размеры, что особенно заметно во всех постройках короля Франциска I.