Мой позывной «Вестница». Часть 2. Проект «Феникс»

А я размеренной походкой отправилась к выходу. На душе у меня «кошки скребли». Мало того, что я провалила проект «Антитеррор», да еще и сама едва не погибла от пули этого «беспредельщика» из НКВД.

Мне казалось, что я иду не по ковровым дорожкам дворца, пусть даже и бывшего, а по навозной жиже, кишащей отвратительными червями, которых я с детства терпеть не могу.

И в такт шагам мне слышались тяжелые, как будто налитые свинцом, строки Мандельштама:

«Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны…»

А как же там дальше о подручных Горца?

«А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей…»

Дальнейшие события, произошедшие после смерти Кирова, либо хорошо известны, либо успели обрасти легендами. Очень подозрительной оказалась гибель личного охранника и сотрудника НКВД Борисова, выпавшего из грузовика по дороге на допрос уже на следующую ночь после гибели Кирова. Поскольку разбить себе голову при падении из ехавшей на малой скорости машины весьма сложно, врачи подозревали, что его убили ударом лома в затылок.

Прибывший на следующий после смерти Кирова день в Ленинград Сталин, выглядел перепуганным. Существует легенда, что Иосиф Виссарионович в гневе прямо на вокзале при выходе из поезда ударил Медведя, главу управления НКВД по Ленинграду, по лицу.

Начальник ленинградских чекистов был приговорен к тюремному заключению сначала за халатность, но с началом больших репрессий по новому процессу в 1937 году расстрелян как участник крупного антисоветского заговора и соучастник убийства Кирова.

Мильда Драуле была арестована в декабре 1934 года, расстреляна 10 марта 1935 года. Вместе с Мильдой были репрессированы как «соучастники» и её родственники – сестра и её муж.

В день приезда Сталина в Ленинград глава НКВД Генрих Ягода перепугал актив ленинградских большевиков, ворвавшись в зал заседания впереди Сталина с обнаженным револьвером в вытянутой руке. В сентябре 1936 года Ягода был снят с поста наркома внутренних дел, в марте 1937 арестован, а 15 марта 1938 – расстрелян.

Его преемник Ежов стал одним из главных организаторов массовых репрессий 1937—1938 годов, также известных как «Большой террор». Сам период, на который пришёлся пик репрессий советского времени, получил название "ежовщина". В 1939 году он также был арестован, а спустя год расстрелян.

На посту наркома внутренних дел Ежова сменил Л. П. Берия, который, как известно, тоже плохо кончил.

Чай с вождем

Не все путешествия во времени (особенно в прошлое) я совершала, руководствуясь определенной программой. Были у меня и, так сказать, «частные» визиты, то есть те, которые я проводила по собственной инициативе. Таким оказался мой визит на родину Октябрьской революции в Питер.

И дело даже не в том, что за сотню лет, прошедших со времени ее свершения, образ революционера, беззаветного борца за свободу угнетенного пролетариата несколько утратил свою актуальность в связи с фактическим исчезновением пролетариев к 30-м годам XXI столетия.

Произошла девальвация самого понятия «революция».

Дело в том, что на рубеже XX и XXI веков стали модными книги американского теоретика «цветных революций» Джина Шарпа по методам ненасильственной борьбы с государствами.

Выпущенного из книжки Джина дьявольского джинна было уже не остановить.

Руководствуясь этими рекомендациями, страны Запада, прежде всего США, совершили множество государственных переворотов, которые называли и «оранжевыми», и «бархатными», но всегда «революциями».

Например, только на одной Украине (стране, образованной после распада СССР) в течение четверти века произошло от 3 до 5 (это как считать) таких «революций».

И чем более кровавой и разрушительной оказывалась очередная революция, тем сильнее деградировало государство, на территории которого она произошла, и больше страданий она приносила людям. В конце концов всем стало ясно, что ничего хорошего от революций (в кавычках они или без них) ждать не стоит. Но от частого употребления слово «революция» утратило свой романтический флер и в XXI веке стало больше ассоциироваться с несчастьем и горем.

Поэтому исправить ситуацию, сложившуюся к 17-у году XX столетия, не брался никто из будущих поколений. Речь могла идти только о возможно менее тяжелых последствиях для России. С этими благими пожеланиями я и отправилась в прошлое.

Был канун Хэллоуина, о котором Россия тогда еще не знала.

Октябрь в Петербурге (Петрограде) – один из худших месяцев году. Так было всегда, а в конце октября 1917 года в особенности. Возможно это мне показалось потому, что на улицах, и без того затянутых пеленой тумана, по ночам горели только редкие уличные фонари. С Финского залива дул резкий, пронизывающий ветер. С тусклого, серого неба непрестанно лил дождь. Размазанная тяжелыми сапогами, повсюду под ногами была скользкая и вязкая грязь.

Смольный институт, штаб революции, располагается на берегу Невы. У конечной остановки трамвая возвышаются купола Смольного монастыря, а рядом – огромный фасад Смольного института.

Революция захватила его и отдала рабочим и солдатским организациям. В нем больше ста огромных комнат, над уцелевшими эмалированными дощечками на дверях видны знаки новой жизни – грубо намалеванные плакаты с надписями: «ЦИК», «Фабричнозаводские комитеты», «Центральный армейский комитет» …

В длинных сводчатых коридорах, освещенных редкими электрическими лампочками допоздна толпятся бесчисленные солдаты и рабочие. По деревянным полам непрерывно и гулко, точно гром, стучат тяжелые сапоги.

А глубокой ночью длинные мрачные коридоры и залы кажутся пустынными. Громадное здание точно вымерло. Вдоль стен на полу спят люди. Взлохмаченные и немытые, они лежат в одиночку и группами, погруженные в тяжелый сон. На многих окровавленные повязки. Тут же рядом валяются винтовки и патронные ленты… Невероятно спертый воздух только раздражает горло, но не дает возможности вздохнуть полной грудью.

– Товарищ Ильин! Проснитесь, пожалуйста. Я Вам чай принесла, – вот уже несколько раз произношу я одни и те же слова, но лежащий на диване человек, только недовольно отмахивается, и ни в какую не желает просыпаться. Но у меня тоже нет иного выхода, кроме как попытаться поговорить с ним именно сейчас. С этим невысоким лысым человеком, устало свернувшимся на потертом кожаном диване и укрытым старым когда-то дорогим пальтецом. Ведь он – вождь пролетарской революции.

Кажется, еще совсем недавно я видела его лежащим в мавзолее. А сейчас он еще «живее всех живых» и совсем не хочет отзываться на мои робкие попытки пробудить его ото сна. Вот к каким парадоксам приводит меня перемещение во времени.

И почему-то у меня язык не поворачивается называть его привычным именем.

Наконец он просыпается, садится на диване, свесив ноги в несвежих, прохудившихся на больших пальцах носках и недовольно произносит:

– Какой чай, я не просил никакого чая, – а потом подозрительно косится на меня, наверно, думая: «А ты кто такая? Что-то я таких рослых дам в нашем штабе не замечал», – и почему Вы называете меня «Ильиным»? Это просто мой литературный псевдоним.

– Извините, товарищ Ильин, и… выпейте чаю. Такого в Вашем окружении сейчас днем с огнем не сыщешь! Да и не смотрите на меня с таким подозрением. Я действительно не из Вашего окружения. Больше того, я вообще не из Вашего времени, а из довольно отдаленного будущего… И фамилию Ильин я взяла из подписи на фотокопии первой страницы Вашей рукописи «Государство и революция».

– Послушайте, что Вы мне голову морочите. Я действительно написал такую работу, но ведь она еще даже не издана!

– Она будет издана в мае следующего, 18 года, здесь же в Петрограде, а Вы, вместе с Совнаркомом будете работать в Москве. Кстати, Вашу работу я прочла в 33-м томе Вашего Полного собрания сочинений.

– Кажется, я сейчас вызову охрану, и мы посмотрим из какого вы будущего! – мой собеседник начал не на шутку выходить из себя.

«Ну вот, и этот начал грубить в ответ на мои совершенно правдивые слова. Ох, уж эти мужчины!» – с некоторой грустью подумала я и принялась терпеливо объяснять.

– Дорогой товарищ Ильин, Ваша охрана, в лице одинокого красноармейца за дверью, спит богатырским сном и едва ли проснется в ближайшие пару часов. Уж я об этом заранее позаботилась.

– Так вы еще и угрожать мне вздумали? – вскинулся тот.

– Боже упаси! Какая может быть угроза. Да все мы в Советском Союзе были с детства воспитаны на глубочайшем уважении к Вам, создателю нашего государства.

– Ну-ка, ну-ка, расскажите о себе, меня это уже начинает забавлять, – воскликнул он, заметно приободряясь, – судя по вашему виду, мы почти ровесники.

– Я моложе Вас почти на пятьдесят лет. Родилась в 1922 году, пережила Великую Отечественную войну и до 1973 года работала инженером на одном «почтовом ящике». Так в наше время называли оборонные предприятия. Однажды, уже в предпенсионном возрасте, по пути в командировку, меня застала в горах снежная гроза, и я провалилась во временную яму. С тех пор я только и делаю, что путешествую во времени: то в отдаленное будущее, то в не менее далекое прошлое. Поэтому я даже затрудняюсь точно ответить сколько мне сейчас лет и из какой эпохи я прибыла. Скажу только, что я застала то время, когда отмечали 100-летие Октябрьской революции. И также побывала в том времени, когда праздновали ее 150-летие.

– Ну, а что вы можете рассказать о стране, этом, как вы говорите, «Советском Союзе»?

– К сожалению, эта страна перестанет существовать в декабре 1991 года.

Он посмотрел на меня внимательно, но, кажется, в его глазах не было скорби: видимо, слишком далеким казалось ему это время.

– Неужели революции удалось продержаться так долго? – после некоторой паузы выговорил он, – кстати, вы можете называть меня просто: Ильич. А вас как звать – величать?

– Екатерина Ивановна Леонова.

Конечно, значительно больше его интересовало свое время.

– А знаете, Ильич, – предложила я, – давайте, я покажу Вам историю революции, так сказать, в лицах.

– Как это «в лицах»? – не понял Ильич.

– Ну, в хрониках и художественных фильмах. Да, Вы садитесь, пожалуйста, за стол, пейте чай и смотрите «кино», которое я буду показывать, проектируя свет от моего «смартфона» вот на эту стеночку.

Ильич скоренько поднялся, сунул ноги в поношенные штиблеты, опасливо покосился на меня, не заметила ли я дырки на его носках, и уселся за крохотный столик с изогнутыми ножками, который я услужливо придвинула поближе к дивану. На столик я водрузила свою сумку-термос с продуктами, приглянувшуюся мне еще в 20-е годы следующего столетия. Вот он уже с аппетитом уминает плюшечки, запасливо привезенные мною из своего времени, и смотрит видеотеку на тему недавно свершившейся революции. Некоторые «опусы» изрядно его насмешили.

– А это что, они полезли на ворота в Зимнем? Ведь их никто не закрывал! – комментировал он эпизод решающего штурма последнего оплота Временного правительства.

– Знаю, знаю, Ильич, – успокаивала его я, ведь это не просто хроника, но еще и пропаганда революционных событий.

– А что, пропаганда не может быть еще и правдивой? – резонно заметил он, на что я ничего не смогла ему возразить.

– А кто это так нелепо изображает меня? – спросил он во время просмотра отрывка знаменитого фильма.

– Это известный актер, Борис Щукин, – принялась оправдываться я, – принято считать, что ему удалось очень достоверно передать образ вождя, то есть Ваш, Ильич.

– Да-а? – недоверчиво протянул вождь, – а разве я так делаю?

Он вскочил, широко расставил ноги, взмахнул вытянутой вперед правой рукой и застыл.

– Ну конечно, Ильич, – с энтузиазмом откликнулась я, – у нас до сих пор стоят тысячи памятников с Вашим незабываемым жестом.

– В самом деле? – недоверчиво хмыкнул он, – надо будет попробовать на одном из митингов.

Вождь заметно начал отходить от недавней настороженности, и его потянуло на откровенность.

– Вы представляете, – доверительно начал рассказывать он, – я почти всю жизнь готовил революцию в России и уже начал думать, что не доживу до нее, а она свалилась как снег на голову в феврале, когда я совсем ее не ждал, и никто, кажется, не ждал.

Ведь я уже почти старик. По ночам плохо сплю. Меня часто мучают головные боли, и от волнения на коже появляется сыпь.

– Вот взгляните, – и он расстегнул рукав не очень свежей рубашки, чтобы показать выступившие повыше запястий розоватые прыщики.

– А сейчас я избран председателем Совнаркома и, по сути, стою во главе огромной страны, в которой только неделю назад произошла великая пролетарская революция.

Заметив, что он перестал есть, я начала собирать свой переносной термос.

– Там еще осталось достаточно для перекуса. Хотите, я оставлю его Вам? – спросила я

Но он даже руками замахал.

– Нет уж, забирайте свою скатерть-самобранку с собой. Она явно не нашего, не российского, производства. Увидят злые языки и скажут: «Вот, большевиков заграница плюшками подкармливает». Мало мне наклеивали клеймо немецкого шпиона только за то, что Германия нас через свою территорию пропустила. А теперь, вот, извольте оправдываться, за намерение заключить с немцами сепаратный мир. Мы, конечно, надеемся на всемирную революцию, а как она припозднится? Германии достаточно нескольких недель, чтобы прихлопнуть Петроград и нашу революцию вместе с ним.

Я ведь еще успею завершить дело всей своей жизни? – полувопросом закончил он фразу.

– Успеете, Ильич. Сто процентов – успеете.

– Ну, тогда я спокоен. Показывайте мне дальше ваше кино о нашей революции.

Мы, не торопясь, продолжили просмотр, а я внимательно прислушивалась к каждому междометию Ильича.

Меня так и подмывало задать ему кое-какие вопросы, но я пока не осмеливалась это сделать. Шутка ли сказать! Задать вопрос самому вождю революции.

Известие о подавлении сопротивления новой властью в Петербурге и Москве он воспринял спокойно, как должное. А вот сообщение о ходе переговоров с немцами о заключении мирного договора и особенно информация о внутрипартийной дискуссии привели его в чрезвычайно возбужденное состояние.

Минуты три он бегал по комнате, выкрикивая невразумительные междометия, из которых я разобрала только:

– Ах, он, иудушка, революционер вшивый…

И еще что-то, все в том же духе. Я так думаю, это он имел в виду своего боевого соратника Троцкого. Наконец Ильич успокоился, и мы продолжили наши посиделки. Известие о покушении на него вождь воспринял со стоическим спокойствием, я бы сказала, даже равнодушно. Сообщения о «Красном терроре» и о периоде «военного коммунизма» он, вообще, выслушал, даже не комментируя.

Тут я не выдержала и задала вождю один из давно мучивших меня вопросов:

– Ильич, объясните мне, пожалуйста, зачем в ходе революции убивать такое множество невинных людей. В чем они были виноваты?

Он снова посмотрел на меня подозрительно и спросил холодно, с металлом в голосе:

– А вы, матушка, часом не из либералов будете? Или у вас там, в будущем, совсем исчезло классовое чутье?

– Что Вы, Ильич! Я совсем не из либералов. У нас, знаете ли, через сто лет само слово «либерал» сделается одним из худших ругательств.