Иринка дерзила, и сама не понимала, отчего это вместо чувства удовлетворения оставался на душе горький осадок, как будто часть обиды, которую мог испытать Карасик, доставалась и ей самой.
Мелкие чувства владели ими и заслоняли, и заставляли забывать то большое и главное, что возникло между ними, и чему они сами не могли еще дать названия.
Накануне вечером за ним приехали родители, а утром к Берсеневым зашел нарядно одетый Карасик. Проститься.
Они чувствовали, что должны сказать друг другу что-то важное и особенное.
И сказать именно сейчас, потому что другого времени для них может и не быть. Но слова получались обычные, простые и неинтересные.
– Ну вот, – говорила Иринка, – бывает же так: познакомишься с кем-то, а потом, может быть, больше никогда и не встретишься.
– Ну отчего же, всегда можно этого человека найти, если знаешь его координаты, – возражал ей Карасик.
– Конечно, можно, ведь справочные у нас работают, – соглашалась с ним Иринка.
– Ну спроси же, догадайся спросить мой адрес! – повторяла про себя девушка.
Наконец, она не выдержала.
– Артем, а ты ничего не хочешь у меня спросить?
– Хочу! – обрадовался Карасик подсказке.
Наступала последняя минута их свидания.
И в это время подошел Иринкин отец.
– Артем, уже уезжаешь?
– Да, вот, – упавшим голосом пробормотал Карасик, – уезжаю.
– Желаю тебе всех благ. Расти настоящим мужчиной. В армию пойдешь служить?
– Да нет, я в институт хочу.
– Это хорошее дело. Иринка у нас тоже в институт пойдет, когда подрастет немного.
– Прощайтесь, прощайтесь, – торопил гудок.
– Артем, ты чего застрял? – раздалось из-за забора.
– Ну все, до свидания, – Карасик протянул ей руку,– не забывай.
– До свидания, – ответила Иринка, еще не веря, что этим все закончится.
– Всего хорошего, – сказал Иринкин папа.
Карасик неловко повернулся и юркнул в калитку в санаторском высоком заборе.
Дома, в Москве, Иринка с головой погрузилась в заботы, которые так резко отличались от ее летних, дачных дел.
Она подробно, во всех деталях рассказала все Вальке, своему преданному другу, который сочувствовал ей от всей души и даже ни чуточки не ревновал.
Таким далеким казалось ее летнее приключение.
Но все переменилось в один миг. Без всякого предупреждения приехала из Харькова Ирка Сикорская. Она привезла санжарские фотографии и массу «ахов» и «охов». С той же решительностью, с какой она прежде была против Карасика, их привязанности и чувств, теперь она была категорически «за».
И только теперь, глядя на фотографии, на которых часто она была с подружками и редко Карасик, Иринка поняла, что влюблена. Влюблена на всю жизнь, и безответно.
Так началась ее другая жизнь, отличная от обыденной. Вздохи, слезы и сны. Ей снилось лето, Санжары, Карасик. Он был в каждом ее сне.
Так закончилось ее детство. Под действием грез и несбывшихся надежд менялся ее характер. Прежде веселая, деятельная, уверенная в себе девочка превратилась в мечтательную и грустную девушку. Сосредоточенную на своих, невидимых миру переживаниях.
Конечно, это произошло не сразу, и домашние не замечали происходивших в ней перемен. Занятые своими проблемами, они не хотели ничего замечать. Только бабушка, одна только бабушка, чуткая и добрая душа, видела страдания любимой внучки и была необычно для нее на Карасика зла.
Осенними вечерами, когда за окнами барабанил холодный дождь и фонари сквозь редеющие кроны деревьев светили тускло и туманно, Иринка засиживалась допоздна в своей комнате. В свете настольной лампы с зеленым абажуром она раскладывала заветные фотографии. И сердце ее каждый раз сжималось – сладко и печально.
Иногда она спохватывалась и начинала думать о себе:
– Неужели это я такой стала, и что же теперь со мной происходит?
Но она не имела сил, да и не хотела ничего изменить. Ее душа как будто застыла в напряженном, опустошающем чувстве.
Иринка упросила отца отправить запрос, и скоро пришел ответ с адресом Самойловых. Его, Карасика, адресом. Сколько раз Иринка видела во сне и представляла себе далекий город в Эстонии – Тарту. Там жил ее Карасик.
Во сне она приезжала к нему, а он прилетал в Москву.
– Здравствуй, – говорила Иринка, – это я. Ты не узнал меня. Я изменилась за это время. Я тебе нравлюсь такая?
Менялся и он. Иринка начинала забывать, как он выглядел. Теперь он снился ей с бородой и почему-то лысый. Но сердцем она чувствовала – это он, единственный.
Что она знала о нем? Внешность? Характер?
Но ведь они могли измениться за эти годы. Карасика больше не было. Был чужой, незнакомый человек – Артем Самойлов.
Но все равно, он оставался для нее дороже всех на свете.
А, может быть, не он, а другой человек, которого она выдумала в своих снах. Которым грезила наяву, и который был нужнее всего, потому что воплощал те черты, которые она искала и не находила в знакомых и в самой себе. Смелость, уверенность в себе, таинственность и даже непостоянство.
Так прошел год, потом еще один.
Летом, приехав, после десятого класса, как обычно в Санжары, Иринка встретила Алика, сына начальника санатория.
– Ну, что же ты не спрашиваешь о нем? – задал он вопрос, усмехаясь.
– О ком же? – деланно удивилась Иринка, но сердце у нее забилось часто-часто.
– Как будто не знаешь. А он часто о тебе вспоминает. Просил передать привет.
Карасик был уже студентом. Он поступил в сельскохозяйственную академию. Не захотел помощи отца. Решил пробиваться в жизни сам. Иринку это очень порадовало.
Прошел еще почти год, прежде чем она отважилась написать Карасику письмо.
Это было бойкое и веселое письмецо. Иринка перечла его как будущий редактор и осталась им вполне довольна. Ей показалось, что оно ничем не выдавало ее мыслей и чувств, которые ее мучали.
– Ты не забыл еще Рио-де-Санжары, а Ворсклу, а Круглое озеро? Научился ли, наконец, играть в волейбол или, по-прежнему, сердишься на смешное прозвище – Карасик. Я состою в переписке со многими девушками из нашей компании. А ты не собираешься приехать туда на лето?
И при этом твердила про себя:
– Ах, хоть бы он приехал!
Ответ пришел неожиданно быстро. Он был сдержан, почти суров. Таким тоном взрослые выговаривают детям.
– В конце концов довольно прохлаждаться. Пора начинать работать. У меня дела: практика, завод.
– И дела нет до каких-то твоих Санжар, – читала между строк Иринка.
И только приписка немного обнадеживала:
– Ответ можешь присылать в простом конверте. Письмо идет так же быстро, как и «авиа».
Иринка жила надеждой от праздника к празднику.
Теперь можно было послать открытку, зная наверняка, что она не будет выглядеть так же навязчиво, как письмо.
– Здравствуй… поздравляю… как дела… у меня все в порядке… до свидания. Не твоя, не целую, не Иринка, а просто «Ирина».
Карасик чувствовал их натянутость, выговаривал ей сердито:
– Перестань писать «дипломатические» письма!
Но и в его ответах чувства было мало.
Так прошел еще год. Целых четыре года от первого знакомства до следующей встречи.
Был май, чудесный, цветущий месяц май. Но Иринке было не до восторгов. Потому что, какие могут быть сантименты, когда у человека сессия на носу. Да еще какая сессия!
Один экзамен по истории искусств чего стоил. И до него оставалось всего три дня. Иринка пропадала в Ленинке, лихорадочно просматривая альбомы репродукций, запоминая имена, даты, названия, различные направления и школы.
В тот день она отправилась с институтской подругой Светкой Шевцовой в Музей изобразительных искусств. Визит этот был вызван необходимостью. По слухам, «старуха», которой им предстояло сдавать экзамен, спрашивала не только названия картин, но и место их расположения в залах любимого музея.
Они сидели на лавочке у центрального входа в Пушкинский, греясь в лучах майского солнышка.
– Значит, так, – говорила Светка, – голландская и фламандская живопись. Прежде всего, Рембрандт. Его парные портреты: «Старик» и «Старушка», конечно, бесподобно.
Потом Рубенс.
– Нет,– покачала головой Иринка, – он мне совсем не нравится.
– Зато это знаменитость. Из натюрмортов нужно запомнить картины Снайдерса и Геда.
– Ты помнишь, какие у него серебро и лимон? – опять не удержалась Иринка.
– В зале импрессионистов: Сислей, Мане, Моне, Ренуар и Дега. Постимпрессионизм: Сезанн, Гоген, Ван Гог. У Матисса нужно, прежде всего, запомнить: «Танец» и «Музыку», ну и, конечно, «Красные рыбки» и «Мастерскую художника» – это «пушкинские» картины.
– Нет, хорошо, что мы попали на выставку Матисса. Теперь он будет моим любимым художником, – снова подала голос Иринка.
– Пикассо: «Девочка на шаре», «Портрет», «Натюрморт», продолжала перечислять Светка.
Шевцова слыла эрудитом. Она буквально «забивала» преподавателей своими знаниями. Светка очень этим гордилась. Память у нее была, действительно, великолепная. Иринка лишний раз убедилась в этом, готовясь вместе с ней к экзаменам.
Девушки целыми днями сидели в комнате Иринки, поглощая сосиски с консервированным зеленым горошком, которые им подсовывала сердобольная бабушка.
– Эх, мне бы такую память, – думала с завистью Иринка, слушая, как почти наизусть шпарит Светка по только что прочитанному вопросу.
– Свет, – задумчиво проговорила Иринка, – как у тебя дела сердечные?
Шевцова не обиделась.
Она с одинаковой легкостью могла рассуждать на любые темы. Кроме того, у нее уже два года длился несчастный роман.
– Ну, а у тебя? – спросила она, выговорившись, – Карасик не пишет?
– Нет, – ответила Иринка со вздохом, – может, это и к лучшему. Я его даже забывать стала.
А дома, открывая Иринке дверь, Нина Васильевна объявила с загадочным видом:
– У нас гости!
– Какие гости?
– Артем из Тарту.
На диване сидел Карасик.
– Боже мой! – только и сумела выговорить Иринка, – встретила бы на улице – не узнала. Какой же ты вымахал! И загорелый такой! Откуда?
– С курорта! – с довольным видом объявил здоровенный детина, которым действительно стал ее Карасик, – уметь надо!
Карасик не отдыхал, а лечился. Он очень тяжело болел. Едва не умер.
Иринка узнала об этом позже, а сейчас она заметила, что Карасик лысеет. И это тоже было следствие болезни.
Нина Васильевна профессионально обратила внимание на асимметрию лица, а обо всем остальном догадалась.
– Выкинь его из головы, – посоветовала она Иринке на следующий день, – еще не известно, какие могут быть другие последствия.
Ах, какое было дело Иринке до этих последствий и до замечаний проницательной матери. Ведь ее Карасик приехал!
Она глядела на него и не могла наглядеться.
– Ах, – вспомнила она почти с испугом, – у меня ведь консультация в институте.
– И никак нельзя отменить?
– Никак. Я обещала Светке писать конспект.
– Ничего, – сказал Карасик, – мне по пути, а завтра я еще зайду. Ладно?
В дороге Иринка с гордостью и обожанием поглядывала на него снизу вверх, и трещала без умолку. О книгах, о подругах, об институте, об экзаменах. О том, что ему непременно стоит сходить на выставку Матисса. Он должен ему понравиться.
– Угадай, кто приехал? – ликующе выкрикнула она в трубку автомата на Лермонтовской.
– Карасик, наверное, если у тебя такой голос, – ответила Светлана, – где ты сейчас?
– Иду на консультацию, – упавшим голосом созналась Иринка.
– Ну и дура. Могла бы прогулять.
Назавтра Иринка угощала Карасика обедом. Они были одни в квартире. Родители ушли в театр, а бабушка, приготовив обед, отправилась с визитом к своей сестре бабушке Манечке, которая жила на Мытной.
– Куда же мы пойдем? – спросил Карасик.
Идти в музей было уже поздно.
– Может быть, на Арбат? – неуверенно предложила Иринка.
Когда они прошли почти весь просторный проспект, Карасик неожиданно предложил:
– Давай зайдем в это кафе.
Они вошли в «Метелицу».
Большой затемненный зал, фонарики, спускающиеся с потолка и освещающие только столики – все было внове и непривычно для Иринки. В густом табачном дыму, как призрачные тени, быстро сновали официанты, но все попытки привлечь их внимание не приносили результата.
– Фу ты черт, – сердился Карасик, – даже пепельницы нет.
Наконец он не выдержал, поднялся из-за столика и куда-то исчез. Минут десять Иринка сидела, совсем потерянная, и испуганно смотрела по сторонам.
Появился Карасик, но не один, а в сопровождении молоденькой официантки. Она приняла заказ и неожиданно быстро принесла пару коктейлей, мороженое и сигареты Карасику.
– Как же тебе удалось ее обаять? – спросила Иринка, восхищенная его дипломатическими способностями.
– Просто они не знают эстонского, поэтому приняли меня за иностранца, – ответил довольный Карасик.
И теперь он уже почти не умолкал, описывая этот и другие случаи из жизни.
Как приятно было Иринке выйти под ручку с Карасиком на чисто вымытый только что прошедшим весенним дождичком Калининский проспект. Весь сверкающий и переливающийся последними красками заката. Карасик был рядом, и им снова было хорошо, совсем, как в юности.
Однако всю дорогу до Иринкиного дома Карасик держался от нее на «пионерском» расстоянии. И опять на прощание не было сказано ни слова ни о следующих встречах, ни об их отношениях. Ничего.
Прошло приблизительно полгода, а так много произошло в жизни Иринки перемен. Теперь она любила двоих.
Как ни странно, после встречи с Карасиком Иринка немного успокоилась. Казалось бы, после того, как ей было хорошо с ним, терзания ее должны были даже увеличиться в разлуке. Ничуть не бывало. Она даже стала меньше думать о нем. Ведь теперь у нее не было повода беспокоиться о характере их взаимоотношений. Не то чтобы она уверилась в его чувствах к ней
Какое там! Просто он к ней хорошо, по-дружески, относился. А разве ей нужно было от него еще что-нибудь? Только встреч и только общения.
Поцелуи? Она и не мечтала о них. Ее чувство, развитие которого было прервано в начале юности, навсегда осталось платоническим. Это была любовь идеальная.
Она занимала сердце девушки, и, как ангел-хранитель, защищала от других привязанностей. Сама, не зная почему, Иринка была предубеждена против каждого юноши, который хоть немного начинал ей нравиться. Он был заранее не хорош и не умен, потому что самым хорошим и самым умным мог быть только один человек. Ее Карасик.
Каждый раз, сравнивая его образ с чертами очередного кандидата, Иринка неизменно делала выбор в его пользу. Придуманное тем и отличается от настоящего, что у него нет недостатков.
И вдруг случилось неожиданное. Она влюбилась. Иринка и сама не понимала, как это произошло. Очевидно, она утратила бдительность, поддалась очарованию неожиданного знакомства. Но факт оставался фактом. Теперь она любила двоих.
И от этого ей было очень тяжело, может быть, вдвое тяжелее, чем прежде.
Они были не похожи, ну совершенно не похожи друг на друга.
Один – таинственный и непредсказуемый, любимый и ненавистный, ее всегдашняя боль и мука.
И второй. Иринка не могла сдержать улыбку при мысли о нем. Милый и наивный – она поняла это с первой минуты знакомства с ним – с припухлыми полудетскими губами и мускулистой фигурой спортсмена. Он казался ей понятным, как будто они (или их души) были знакомы много лет.
У второго была неистребимая склонность к философствованию. При встрече он неизменно старался излагать ей всякие заумные теории. Иринка воспринимала их так, как было единственно правильно: не принимать их всерьез. Она чувствовал себя гораздо опытнее его, хотя они были почти ровесниками. Ей казалось, что стоит ей только захотеть, и все у них будет именно так, как она этого пожелает.
Но она не знала еще, нужна ли ей эта власть. И вообще, кто ей нужен из них двоих.
И тогда она решилась. Матери Иринка сказала, что поживет некоторое время у отца. Отца предупредила, что поедет к подруге и просила не говорить об этом матери. Второй провожал ее к подружке на свадьбу и даже придумывал, какой купить ей подарок.
Она вышла из поезда, не доехав до Таллина, в маленьком городке, который был знаком ей только по снам, да еще по фотографиям.
Удача сопутствовала Иринке в этой поездке. Случайный попутчик – приятный мужчина лет 30-ти, которому она не задумываясь выложила всю свою историю, оказался дирижером местного оркестра. Он проявил к ней самое деятельное участие и помог устроиться в гостиницу. Это было, как нельзя кстати, потому что просто так найти номер было почти невозможно.
Кроме всего прочего, ею была разработана легенда, объясняющая весьма неожиданное появление в Тарту. Она, якобы, возвращалась из поездки по Прибалтике, и, увидев знакомое название города, решила задержаться в нем на денек. Карасик должен был думать, что все произошло совершенно случайно.
А ей нужно было просто увидеть его. Посмотреть и уехать. Тогда ей будет гораздо спокойней.
– Господи, – думала она, быть может, в сотый раз, – ну почему я должна так мучиться?
Все случилось именно так, как хотела Иринка. Она застала Карасика дома, одного, и в пижаме. Разумеется, он очень удивился и растерялся. Неизвестно, чего в нем было больше: удивления или растерянности.
Но то, что притягивало Иринку в нем больше всего – таинственность и непонятность – исчезли.
Теперь уже удивляла она. Удивляла Карасика, удивляла его родителей, удивлялась самой себе. Своей отчаянной смелости. И пусть никто не знает об этом. Она приехала к нему сама и гордилась этим.
Сохранилась фотография, сделанная в тот день. Она стоит с портфелем и длинным зонтом в руках на заснеженной аллее и улыбается. Похожая на отважную Розу из «Маленького принца», у которой для защиты от врагов и несчастий был только один-единственный шип.
Карасик никак не мог прийти в себя. Он не привык к такому положению. Не знал, как ему быть, и отчаянно злился. И тем уверенней чувствовала себя Иринка. Уверенней и спокойней.
– А ты, оказывается, увалень, мой милый Карась! Я приехала к тебе, а ты не знаешь, что нужно при этом делать. Прощай же.
Может быть, это еще не конец, но теперь ты должен бороться, а не сидеть, сложа руки. А если ты не понял, тем хуже для тебя!
С этими мыслями Иринка уехала.
И в тот же день, день своего приезда, она позволила второму в первый раз себя поцеловать.
Волчок
Волчок родился на земле того Края, который называется по имени самого величественного озера на планете.
Однако ничего величественного ни он, ни большинство жителей его села не находили ни в своем окружении, ни в той жизни, которую они вели на втором десятилетии после распада огромной империи, называемой прежде Советским Союзом.
Село и прежде было бедным, а после того, как развалился колхоз и всю пригодную для ведения хозяйства землю захватили бывшие зэки, стало просто нищим. Эти несколько семей новых богатых обзавелись большими домами с крепкими заборами, вдоль которых на воле бегали свирепые алабаи, в то время как деревянные домики остальных сельчан чернели и ветшали.
В одном таком убогом домишке и родился наш Волчок – бедный несчастный уродец, с выраженным пороком челюстно-лицевой области, в обиходе называемым «волчьей пастью» и «заячьей губой». Считается, что эти пороки являются следствием пристрастия будущей матери к алкоголю и наркотикам.
В самом деле, все это наличествовало в жизни его матери, хотя первые два ребенка выглядели вполне здоровыми. Когда-то привлекательная и вполне здоровая, она сильно сдала после развода с первым мужем, а со вторым начала сильно пить, да так и не могла остановиться и после его ухода.
Своим прозвищем – «Волчок» – мальчишка был обязан именно жутковатому внешнему виду, а не имени и фамилии – Иван Семирядов, ничего общего с прозвищем не имеющими. Врожденные пороки эти были вполне устранимы, если вовремя ими заняться и при наличии в семье известного количества денег, но где было им взяться в неполной семье у сильно пьющей матери?
Так и рос мальчонка вопреки всему, постоянно болея, и каким-то чудом не умер от удушья в раннем возрасте, и отставая в развитии речи, и пугая незнакомых людей специфическим тембром голоса, что по-научному называется «открытой ринолалией».
Бедному ребенку приходилось терпеть побои и унижения в семье и в среде сверстников, и не было ни одного человека, кто относился бы к нему с сочувствием.
Все изменилось, когда наш Волчок впервые переступил порог школы, единственным учителем которой на селе была другая его знаменитость, но со знаком «минус» – Владимир Иванович Бойцов – недоучившийся студент Иркутского университета.
Это был человек лет сорока, невысокий, щуплый, с покатыми плечами и большим острым кадыком на тонкой шее.
По какой-то причине или чисто из идейных соображений, Бойцов, как за сотню лет до этого, «толстовцы», считал своим долгом «идти в народ» и нести плоды просвещения в массы. На деле Владимир Бойцов был хорошим учителем, регулярно проводившим все положенные ему занятия.
Было только одно «но», портившее всю картину – Бойцов был запойным пьяницей. Обычно спокойный и вежливый, в период очередного запоя он становился невыдержанным на язык борцом с «эксплуататорами трудового народа». И тут уж его классовым врагам доставалось по полной. Он, шатаясь, шел по единственной в селе улице и почем свет обзывал и материл по именам всех упырей, захвативших в селе всю землю и власть.
И так продолжалось из года в год. Зарплата учителя была мизерная, и найти другого учителя взамен Бойцова просто не представлялось возможным. Поэтому сельские богатеи терпели, хотя и грозились с учителем «разобраться».
И вот получилось так, что школьный учитель единственный из всех в селе, да и вообще единственный во всем белом свете, выделил и пожалел бедного Волчка. Он не обращал внимания на косноязычие мальчика, но разглядел в нем страдающую родственную душу.
Кроме математики и физики, в которых Бойцов был «дока», он, можно сказать, на общественных началах, преподавал родную речь. И вот, однажды, когда учитель прерывающимся от волнения голосом читал наизусть «Завещание» Лермонтова, он заметил, что один из его учеников издает странные горловые звуки.
«Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть:
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!
Поедешь скоро ты домой:
Смотри ж… Да что? моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.
А если спросит кто-нибудь…
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был;
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря
И что родному краю
Поклон я посылаю.
Отца и мать мою едва ль
Застанешь ты в живых…
Признаться, право, было б жаль
Мне опечалить их;
Но если кто из них и жив,
Скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали
И чтоб меня не ждали.
Соседка есть у них одна…
Как вспомнишь, ка́к давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит… все равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей;
Пускай она поплачет…
Ей ничего не значит!»
Обычно очень выдержанный в дни трезвости, Владимир Иванович, строгим голосом велел нарушителю тишины встать. Несчастный нарушитель поднялся, и это был наш Волчок.
– Ты почему смеешься? – сурово спросил учитель.
Он был готов к любому вранью, но, услышав правду, Бойцов опешил.
– Учитель, я не смеюсь, я плачу, – утробным голосом ответил Волчок.
– Так ты любишь Лермонтова? – все еще недоверчиво спросил Бойцов.
– Я не знаю, кто это такой, но мне его очень жалко, – заикаясь, ответил мальчик.
Пораженный тем, что нашел родственную душу там, где не мог и представить, учитель пригласил ученика к себе домой, и с тех пор они успели до дыр зачитать однотомник избранных сочинений поэта.
И это было удивительно: среди всей этой ужасающей бедности и нищеты встретить маленького уродца, тонко чувствующего поэзию и трагизм великого поэта.
Между тем время шло и задушевные беседы несчастного Волчка и его школьного учителя продолжались, прерываемые только запоями Бойцова, которые с годами не становились реже. Как и грозные предупреждения его классовых врагов.
Что касается Волчка, то он редко, а точнее, никогда не чувствовал себя лучше, чем на встречах с учителем. Он буквально расцветал в такие мгновенья. Он больше не ощущал себе несчастным калекой и начинал говорить почти нормальным человеческим голосом.
Особенно впечатляли их последние стихотворения Лермонтова. В тот последний, трагический вечер Волчок читал стихотворение «Валерик»:
«А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы – и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!..небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?
Галуб прервал мое мечтанье,
Ударив по плечу; он был
Кунак мой: я его спросил,
Как месту этому названье?
Он отвечал мне: Валерик,
А перевесть на ваш язык,
Так будет речка смерти: верно,
Дано старинными людьми».
Волчок отдернул занавеску в убогой, плохо обставленной комнатке с большой русской жарко натопленной печью и с сожалением сказал:
– Стемнело. Учитель, мне пора домой.
– Да, да, Ваня, ты иди, – ответил тот тихо и, как показалось мальчику, грустно.
Бойцов был единственным человеком, кто называл его по имени. И это были последние слова, которые он слышал от своего учителя.
Волчок вышел из крохотного домишки на краю села, который занимал школьный учитель, и, сам не зная зачем, обошел его вокруг.
Было уже темно. В конце декабря темнеет в этих краях очень рано. Ни единый огонек не освещал проселочную дорогу, служившую заодно и главной улицей. Холодало, но ветра, обычного для этих мест, не было.
Вдруг Волчок услышал громкий разговор стоящих невдалеке людей, которых в темноте поначалу даже и не узнал. Их было трое. Он постоял неподвижно и наконец узнал. Все ненавидимые Бойцовым бывшие зэки, нынешние хозяева жизни. Один держал в руке большой бидон, в котором что-то булькало. Все они, видимо, были крепко пьяны, потому что язык у них сильно заплетался, и разобрать, о чем они говорят между собой, было трудно.
Мальчик медленно и сам, не зная почему, постоянно оглядываясь, пошел к своему дому, который был на другом конце села. Он уже почти дошел, когда, в очередной раз оглянувшись, увидел в той части села, откуда он недавно ушел, языки пламени. Там начинался пожар.
Не помня себя от невыразимых предчувствий, Волчок побежал обратно. Потом он даже не мог вспомнить, встретился ли кто-нибудь ему на обратном пути. Все было как в страшном сне, которые он в последнее время видел постоянно. Когда он подбежал к дому учителя, пламя уже охватило его деревянные стены со всех сторон. Волчок взбежал по дымящимся доскам ступенек, распахнул дверь и замер от страшной картины, которая предстала перед ним.
В быстро сгущавшемся дыму он увидел мертвого учителя. Бойцов лежал на полу с перерезанным горлом. Рядом валялся окровавленный самодельный нож, выточенный из гибкого полотна пилы, и тот самый томик избранных сочинений Лермонтова.
Чувствуя, что задыхается, и совершенно не отдавая себе отчета в своих действиях, Волчок схватил книгу и нож и метнулся на свежий воздух. Он даже не успел как следует отдышаться, когда рухнула крыша ветхого домишки, и все было кончено.
– Они убили его, они убили его! – без конца повторял ошеломленный одиннадцатилетний мальчик, сжимая в руках окровавленный нож и драгоценную только для него самого книгу.
Приехавший на следующий день из города милицейский чин даже и не думал открывать уголовное дело по поводу смерти учителя. В акте записали, что смерть произошла в связи с несчастным случаем, вызванным, по всей видимости, злоупотреблением потерпевшим спиртными напитками.
А слова мальчика?
Да кто поверит словам несовершеннолетнего калеки, который даже свое имя, как следует, произнести не может.
Впрочем, основную улику – окровавленный нож – сам не зная почему, Волчок никому не показывал. Он отмыл следы крови, размотал и сжег черную изоленту, служившую импровизированной рукоятью, и спрятал узкое лезвие за корешок томика Лермонтова.
Прошло несколько лет. Однажды холодным ноябрьским утром в общей камере исправительной колонии, расположенной в центральном регионе европейской части России, царил непривычный ажиотаж.
Заключенные по каким-то каналам узнали, что к ним поступает осужденный, убивший сразу трех «своих». Это был вызов их общей солидарности. На сходке было решено с отступником «разобраться».
Каково же было удивление бывалых зэков, когда вновь прибывший оказался безусым мальчишкой, хилым и к тому же обезображенным. Некоторые подумали, что просто произошла ошибка, но большинство решило не отступать от первоначального плана.
Не успел новенький перевести дух, как сразу несколько человек набросились на него, сбили с ног и приготовились привести в исполнение свои изуверские планы. Но неожиданно у мальчишки появился заступник – двухметрового роста заключенный, который как сухие щепки разбросал нападавших и поставил мальчишку на ноги.
– Ничего не бойся, парень, забирайся ко мне на второй ярус, – он указал на свои нары.
– Капитан, Капитан против, – недовольно роптали заключенные, – как это его забыли спросить?
Несчастный пацаненок, а это был наш подросший Волчок, несмотря на свой растрёпанный вид, казалось, нисколько не утратил присутствия духа. Он деловито подобрал далеко заброшенную в пылу схватки книжку и взобрался наверх под защиту Капитана.
Он сверху оглядел великана и восхитился:
– Ну настоящий «Куинбус Флестрин».
В прочитанном Волчком еще в детстве романе Свифта, по-лилипутски, это означало «Человек Гора». Этот человек, казалось, был вылеплен из другого материала, чем все люди. Все у него было крупнее и шире, по сравнению с усредненным человеком: и руки, и ноги, и плечи, и даже голова.
– Как тебя кличут парень? – поинтересовался его заступник.
– Я Иван Семирядов, но все зовут меня Волчок, потому, что я урод – самокритично ответил мальчишка измененным голосом.
– Ну, и что бы ты делал, Иван Семирядов, если бы я за тебя не заступился?
– У меня есть моя книга, – неопределенно ответил тот, – если бы меня не совсем убили, я бы посчитался со своими обидчиками!
– Какой-то ты очень храбрый, Иван Семирядов. Ты что, вообще ничего не боишься? – удивленно спросил Капитан.
– Теперь уже нет. После того, как я отомстил за Учителя, мне уже ничего не страшно.
– А что случилось с твоим учителем?
– Они его зарезали и сожгли, а я подрос, стал сильным и отомстил им за него.
– И долго ты ждал?
– Целых четыре года. Я очень боялся, что не смогу отомстить.
– Так вот ты какой, – протянул Капитан, и в голосе его послышалось уважение, – погоди, завтра я узнаю про тебя подробнее.
Назавтра Капитан отправился к начальству колонии, строго приказав заключенным, оставить в покое мальца.
А вернувшись, долго о чем-то раздумывал и, наконец, сказал:
– Да, не повезло тебе, Иван Семирядов. Видно крепко ты насолил своим недругам, если тебе, несовершеннолетнему, впаяли по максимуму. Но ты не тужи. Этот приговор можно и оспорить, а, может быть, найдутся и другие способы выйти на свободу до срока.