Валька
Дом, в котором Берсеневы получили квартиру, был совсем новый, восьмиэтажный. Поэтому, хоть и въезжали они на месяц позже остальных жильцов, в нем еще сохранился запах новостройки: в подъезде пахло масляной краской, в лифте – лаком деревянной кабинки, а в квартире, – в квартире пахло всем одновременно.
– Ура, – закричала Иринка, – чур, я первая!
Она пробежала большую комнату и, открыв дверь, выскочила на балкон. Косички с огромными белыми бантами задорно подпрыгивали, и в этот момент Иринка сама была похожа на большую белую бабочку, неизвестно откуда взявшуюся в конце сентября.
И сердце у нее билось, как у мотылька – испуганно и радостно.
Далеко внизу рабочие укладывали асфальт на том месте, где должна была проходить проезжая часть улицы. А напротив уже высились новые, еще не достроенные дома, стояли краны, готовые поднять кирпичи на самый верхний этаж. Но сейчас, видимо, наступил обеденный перерыв, и стройка замерла.
Было слышно только, как идет дождь и ругаются на кухне мама с папой. Правда, они еще даже не ругались, а просто громко разговаривали. Иринке редко удавалось присутствовать при их ссорах. Ее просто выставляли на улицу.
Она привыкла к тому, что мнения родителей обычно не совпадают. То, что нравится маме – папа непременно ругает. И наоборот, она не довольна тем, что с горячностью защищает папа.
Зато сходились они в одном: Иринка должна прилежно учиться, не шалить, вовремя приходить домой, а главное – не мешать личной жизни своих родителей. На которую, папа с мамой были в этом твердо уверены, они имеют полное право.
– Ну, куда ты меня привез? – громко выражала свое недовольство мама, – это деревня какая-то, а не Москва: грязища по колено!
– Какая же это деревня? – защищал новый район папа, – вот погоди, через пару лет ты ничего здесь не узнаешь. А что касается грязи, то придется тебе походить в резиновых сапогах, пока дорожки не заасфальтируют. Ничего с тобой не случится.
– Нет, ты понимаешь, что говоришь? Может, прикажешь мне и в госпитале в сапогах появиться?
Мама даже задохнулась от негодования.
И хотя за окном капал редкий осенний дождик, в квартире Берсеневых явно запахло грозой.
– Бабушка! Я пойду погуляю, – попросилась Иринка.
– Погуляй, погуляй, детка. Хоть бы ребенка постеснялись,– это последнее адресовалось уже родителям.
Во дворе, по-прежнему, шел дождь. Он стал как будто даже сильнее и уходить далеко от дома девочке расхотелось.
Двор был тоже еще не заасфальтирован. В разбитой колее, действительно, как в деревне, стояли лужи.
С козырька над входом срывались холодные крупные капли.
Иринка подставила ладошку и загадала желание:
– Если упадет капля, пока я сосчитаю до десяти, – все будет хорошо.
Что означает это «хорошо», она еще не успела решить. Наверное, то, что происходит там, наверху, входило сюда тоже.
Капля разбилась на мелкие брызги. За ней последовала вторая, третья …
Пора было уходить домой.
Иринка вошла в кабину лифта и принялась изучать надписи против черных и красных кнопок на приборной доске.
Хлопнула входная дверь, послышался топот чьих-то ног, и в кабинку влетел мокрый курносый мальчишка с авоськой, в которой лежали два батона.
Иринка презрительно на него взглянула, а он ни с того, ни с сего покраснел, и спросил, стараясь, видимо, быть вежливым:
– Вам на какой этаж?
Иринка фыркнула про себя, но вслух ответила в тон вопросу:
– Нам на восьмой!
– А-а-а! – огорченно протянул мальчишка и нажал кнопку двумя этажами ниже.
– Б-е-е! – передразнила его Иринка и показала язык.
– Как дам! – замахнулся мальчишка, но не ударил, а только дернул за косичку и выскочил из лифта, хлопнув железной дверью.
Вечером из школы, куда ее отвел отец, Иринка пришла с новой подружкой Маринкой Самоделовой.
Маринка жила в их подъезде на первом этаже и уже успела со всеми перезнакомиться.
– Вон идет Валька Курочкин,– сказала Маринка, когда девочки вышли на балкон.
– Курочкин – Цыпленок! – закричала Иринка, узнав вчерашнего мальчишку, – цып-цып!
Валька задрал голову и только кулаком погрозил. Через пару дней они снова встретились в лифте. Иринка почувствовала приближающуюся взбучку.
– Только попробуй! – пропищала она и заслонилась портфелем.
Но затрещины не последовало.
Удивленная девочка увидела, что Валька стоит в противоположном углу кабины и как-то глупо улыбается, а уши у него ужасно красные.
– Цып-цып! – ехидно пропела Иринка, когда Валька вышел на своем этаже.
И услышала добродушное:
– Сама ты … Хомячок.
С того самого дня Валька превратился в почти бессловесную ее тень. Куда бы ни шла Иринка: в школу или со школы, он неизменно следовал за ней. Но на некотором отдалении. Так продолжалось довольно долго.
Однажды Иринка, видя, что все равно он ходит за ней по пятам, предложила Вальке поднести ее портфель. Она уже тогда мыслила очень рационально.
Он с радостью согласился. И с тех пор он носил ее портфель, а позже сумку с коньками или ракеткой.
Теперь они часто ходили рядом и порой вполне миролюбиво разговаривали.
А на кабинке лифта, на самом видном месте в течение многих лет неизменно значилось загадочное для некоторых уравнение:
В + И = Л
И никакие усилия уборщицы тети Маши не могли заставить эту надпись исчезнуть.
Она появлялась в разном цвете: то синими, то фиолетовыми чернилами, пока, наконец, не была выцарапана острием перочинного ножичка, и тем самым приобрела статус вечности.
Иринка играет в куклы.
Конечно, она уже совсем большая девочка. Если бы мама узнала об этом, она была бы очень недовольна. Но в том то и состоит вся прелесть игры, что это плод запретный.
Кукол Иринка покупает в Детском Мире на сэкономленные от школьных завтраков деньги.
Иногда она тайком приносит очередную любимицу в класс, и, тайком, чтобы никто не видел, показывает ее школьной подруге Маринке Самоделовой.
Вечером Маринка приходит к ней в гости, и они увлеченно играют в женихов и невест. Если раздастся звонок, куклы мгновенно исчезнут в ящике письменного стола, и раскрытые тетрадки, и учебники не вызовут подозрения в душе не очень-то внимательной, уставшей после работы мамы.
Куклы выходят замуж. Это обязательно брак по любви. Так уж получается, что жених обладает всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами.
Жениха играет кукла девочка. Оставшаяся пара олицетворяет свидетелей.
Королева Маргарита выходит замуж за короля Генриха.
Барон фон Дитрих берет в жены княгиню Шаховскую.
Когда исторические познания девочек подходят к концу, события переносятся в нашу эпоху.
– Я выйду замуж за Валерку Куликова из третьего подъезда, – рассудительно говорит Маринка, – на мне будет венок из белых роз и гипюровое платье до самой земли. А ты, наверное, выйдешь за Вальку Курочкина?
– Вот еще, – обижено поджимает губку Иринка, – я, может быть, вообще не выйду замуж. Я стану известным всей стране врачом или журналистом.
У Иринки теперь не было даже минутки свободной. Ее мама, женщина очень энергичная и решительная, часто повторяла, что сейчас самая золотая пора для учебы. Голова свежая, все так хорошо усваивается, и если она упустит это время, то будет жалеть потом.
Но упущенного не вернешь. И она старалась не упустить. Кроме обычной школы она училась в музыкальной по классу фортепиано. Посещала студию живописи, занималась фигурным катанием. А кроме того, она умудрялась ходить в походы с туристическим кружком, участвовать в слетах и соревнованиях по ориентированию (за что получила значок «Турист СССР») и быть бессменным летописцем школьной стенной газеты. Голова у нее кружилась от множества дел.
А Валька? Он безропотно нес коньки, провожая ее на тренировку. Забирался подальше и с замирающим от восхищения и ревности сердцем смотрел, как ловко она кружится вместе с совсем уже взрослым партнером.
Время для него имело совсем иной смысл, чем для Иринки. Перебегая деловито из школы в школу, из секции в студию, она была больше погружена в себя, в свой внутренний мир.
Для Вальки все было сосредоточено на ней одной. С мыслью о ней он засыпал и просыпался. И так продолжалось из года в год.
Нам 14 лет, и у нас ужасно «победительный» вид. Улыбка точь – в – точь, как у «Нике» Коненкова, не сходит с ее лица.
А почему бы и нет? Жизнь развивается так стремительно, и у нас еще нет повода быть недовольной собой.
Иринка подросток. Возраст, в котором ум и физическое совершенство ценятся гораздо выше, чем какая-то красота и женственность.
Она достаточно умна, чтобы замечать очевидные вещи и делать из них соответствующие выводы. Начитана, у нее остренький язычок, который, не задумываясь, так отбреет какого-нибудь растяпу, вроде Вальки Курочкина, что только держись.
У нее бойкие серенькие глазки, которым недостает только чуточку туши, чтобы они сделались прекрасными, но об этом пока не может быть и речи. Иринка носит короткую стрижку. За лето ее пепельно-русые волосы так выгорают, что становятся даже чуть-чуть лиловыми. Когда она появляется осенью в парикмахерской, пожилая мастер ворчит на нее, подозревая присутствие чернил. Еще чего не хватало!
И, вообще, она пока совершенно не заботится о своей внешности.
Некоторым кажется, что щечки у нее слишком круглые и румяные. Ну и пускай себе так считают. Зато и они, и ее крепенькая, как у спартанских девушек, фигурка выражают то, что и должны выражать – юность, здоровье и силу. И то, что с ее коленок до сих пор не сходят синяки и царапины, означает, что она по-прежнему занимается спортом. Летом на теннисном корте, а зимой на катке – спортивными танцами.
Правда, особенных высот на этом поприще она еще не достигла, но зато не каждый мальчишка отважится выстоять против нее несколько геймов.
Из всех времен года Валька больше всего не любил лето. В начале июня, едва только оканчивались занятия в школе, Иринка вместе с родителями и бабушками уезжала на дачу на Украине. А без нее, все заманчивое, что было в лете: в зелени листвы, яркости цветов, и даже в запахе и шуме моря, куда он уезжал иногда с родителями и младшим братом – было безвозвратно испорчено.
Она возвращалась в конце августа, загорелая, веселая и удивительно похорошевшая. По крайней мере в глазах Вальки, потому что для других, равнодушных глаз она была милой девчушкой, чуть пончиком, хорошенькой, но не более.
Сама того не зная, Иринка была романтиком. Если не по складу характера, то в силу обстоятельств, от того, что не истраченный с детства запас нежности ищет выхода.
Любовь не возникает из ничего. Она таится в душе едва заметным угольком. И тлеет, и томится предчувствием чего-то тревожного и прекрасного, что когда-то должно случиться. Она терпеливо ждет и выглядывает через наши глаза – окошки в мир:
– А, может быть – это он?
Когда ей было 15 – это и произошло.
На даче отца, в Санжарах, конечно там, где же еще?
В этом тихом курортном местечке, где можно, не задумываясь ни о чем, веселиться с подружками и целые дни проводить на речке. Здесь они и познакомились. Ему на пару лет больше. Полудетские разговоры, восторженные, обо всем на свете.
В компании сверстников, веселой дачной «компашке», где разве только во время танцев они оставались наедине.
Конечно, не обошлось без обычных Иринкиных колкостей. У него столько странностей! Взять хотя бы стремление казаться опытным и взрослым. И это в его 17 и с детским прозвищем: «Карасик».
Перед отъездом они рассорились. Как казалось Иринке, с легким сердцем и навсегда.
А потом в Москве, осенью, воспоминания с приехавшей из Харькова подружкой и ее слова:
– А Карасик? Ведь ты была в него влюблена!
Ее словно молния пронзила: влюблена и это навечно!
Любовь…Наполовину придуманная, выспренняя, но первая, единственная и прекрасная: и это все о ней.
Ведь ничего не было, кроме желания любить – она и полюбила. Все придумано: воздушные замки, далекий принц. Но боль-то, она настоящая.
Заодно Иринка изводила и Вальку.
Он слушал рассказы о прошлом лете, о том чудесном мальчике, о разбитом ее сердце. Поглядывая на ее пухленькие, румяные щечки, на которых никак не отражались перенесенные страдания, Валька испытывал даже какое-то удовлетворение. Так сочувствует больной товарищу по несчастью, который перечисляет знакомые симптомы. Да-да. Именно так оно и было.
Ради того, чтобы почаще сидеть с ней вечером вдвоем, слушать ее горячий шёпот, смотреть в глаза, брать ее руку, которую она иногда забывает убирать – ради этого Валька согласен на существование хоть десятка таких мальчиков.
Лишь бы они были … подальше отсюда.
Но настоящие мучения для верного Валькиного сердца начались в год, когда, успешно окончив музыкальную школу, освободившееся время Иринка заполнила занятиями в школьном ансамбле.
– Ты просто не представляешь, как он талантлив, – расхваливала она Жору Григорьянца, красивого голубоглазого юношу из параллельного класса.
– И ты, конечно, влюблена в него, – мрачно заканчивал Валька.
Иринка только плечами пожимала.
– А как же тот мальчик? – безжалостно допытывался Валька, намекая на летнее знакомство.
– Валентин, как ты не понимаешь? То – любовь, а это просто симпатия.
– Ну, а я?
– А ты мой самый лучший друг, и я тебя никогда не забуду!
– Как же, как же, – вздыхал Валька, удивляясь сложной иерархии Иринкиных чувств.
Он почему-то представлял их в виде шкафчика с выдвижными ящичками и табличками на них: «Любовь», «Симпатия» и где-то внизу – «Дружба».
Нет, он не обманывался относительно места, которое занимал в ее сердце.
В семнадцать она чудесно похорошела.
Иринка не сразу заметила в себе эту перемену.
Первое время ей казалось, что это только мир вокруг нее сделался вдруг таинственным и непонятным.
То, что еще совсем недавно казалось ей давно известным и тривиальным, вдруг наполнилось каким-то особым смыслом, поражающим своей глубиной и имеющим бездну значений и вариантов.
Она ходила по улицам, не в силах скрыть своего восхищения. И как это она могла не замечать всего этого?
Когда прохожие оборачивались и смотрели ей вслед, Иринка еще смущалась, думая, что выглядит смешной.
А она просто была прекрасна.
Странное дело, жила на свете девушка. Не дурнушка, скорее хорошенькая, веселая, с круглыми щечками и бойкими глазками. Твердо и уверенно ступали по земле ее крепенькие ножки. И вдруг, когда это случилось?
Она смотрит в зеркало и не узнает себя. Нет, это не я! Я просто не могу быть такой!
Не могу … А почему? Ах, какое это чудо!
Неужели это та девочка, которая замирала перед зеркалом, стараясь представить себя взрослой?
И это чудесное тело, маленькие упругие груди, покатые плечи, длинная шея, эти глаза – ведь это я! И она радостно смеялась, испытывая удовольствие от самого смеха и от каждого движения своего гибкого тела.
Так продолжается всего один миг, но длится целую юность.
Потом Иринку будут называть симпатичной, милой и даже красивой. И все будет правдой. Но такой прекрасной она уже не будет никогда.
Исчезнет счастливый блеск в ее глазах. Они будут красивыми, но печальными. И застынет смех на ее губах.
И сделают это, как ни странно, самые близкие люди, которые и любить должны ее больше всех.
Валька быстрее и лучше других разглядел это чудесное превращение. Но он не обрадовался, а, скорее, забеспокоился. Уж слишком она становилась красивой!
– Господи, ну что же ты сердишься? – не понимала Иринка, когда, прогуливаясь с ней, он замечал излишне внимательные взгляды мужчин в ее сторону, – смотрят? Ну и пусть себе смотрят! Нам то какое дело до этого?
Валька не находил, что ответить, но продолжал нервничать.
А Иринка давно уже не была такой безмятежной, как в то время.
Даже горькая ее любовь поутихла немного.
– У, Карась несчастный, – думала она,– что-то ты станешь говорить, когда увидишь меня такой?
Она утешалась своей местью, и возвращалась к этому предмету гораздо реже, чем раньше.
А потом произошли события, в результате которых Валькина верность одержала еще одну, и, как ему представлялось, решающую победу.
К тому времени он успел окончить специализированную школу с математическим уклоном и поступить в Энергетический институт.
Несчастье подступило неожиданно.
Хотя приближение его можно было угадать по участившимся в последнее время тяжелым сценам в семье Берсеневых. Прожив вместе почти два десятка лет, разошлись родители Иринки. Все это: и скандалы, и бракоразводный процесс, и последовавший за этим дележ имущества – тяжело подействовало на впечатлительную Иринку.
Она стала хуже учиться, забросила все кружки и частенько пропускала уроки.
– Понимаешь, – говорила она Вальке, – я просто не могу сидеть в классе, и дома быть тоже не могу. Так тошно мне!
Бедный Валька ради Иринки прогуливал свои институтские занятия и целыми днями бродил с ней по улицам и картинным галереям. В последние его не очень тянуло, и ему приходилось кривить душой, делая вид, что ему ужасно интересны эти длинные ряды заправленных в тяжелые рамы картин. Между тем гроза приближалась, и на первом же экзамене в зимнюю сессию он заработал «неуд».
Правда, через несколько дней он его выправил на сомнительную «троечку».
Но разве были на свете такие неприятности, которые помешали бы ему находиться рядом и смотреть на нее таким взглядом, замечая который, Иринка краснела, говорила смущенно:
– Ну что ты на меня так смотришь? Не смотри! – и закрывала ему глаза ладошкой в красной вязаной варежке с белым узором.
Однажды они сидели на лавочке у крутого склона Ленинских гор и молча глядели на открывающуюся перед ними панораму в неярком и печальном свете осеннего неба.
Пошел снег, первый снег в году. Пушистые снежинки медленно падали на землю, на голые ветки деревьев, на асфальт у ног, и было видно, как рассыпаются они на плоские резные звездочки.
Иринка протянула руку, и в подставленную варежку опустилась мохнатая гостья. Девушка пристально ее разглядывала, а потом повернулась к Вальке:
– Смотри какая!
Валька молча поднес руку к себе и поцеловал сначала то место на варежке, где лежала подтаявшая снежинка, а потом, также молча, ее дрогнувшие губы.
По вечерам Иринка теперь часто бывала у Вальки. Его младший брат занимался плаванием и домой возвращался поздно. Отец находился в отъезде, в командировках, а мать, приходя с работы, готовила ужин или подолгу молчала в своей комнате.
Они сидели на диванчике в его комнате и целовались. Потом мать звала их к столу. Она была очень предупредительна к Иринке и называла ее «дочуркой».
Но Иринка почему-то терялась перед этой женщиной.
С Валькой Иринке было гораздо лучше, он был прост и любил ее. Она чувствовала, как дрожат его руки и губы во время поцелуев.
Когда приходил его брат, они надевали пальто, говорили, что идут гулять, но только поднимались по лестнице на следующий этаж и целовались там, сидя на подоконнике, рядом с горшочком с засохшей пальмочкой.
Здесь было темно, безопасно – никто из жильцов не пользовался лестницей – и пахло пылью.
Нина Васильевна, обеспокоенная долгим отсутствием дочери, легко удовлетворялась ответом, что она была у Курочкиных.
А, вообще, она мало интересовалась заботами Иринки, считая, что у нее и своих неприятностей предостаточно.
– Может быть, так и надо, – думала иногда Иринка, – он меня любит, и этого вполне достаточно.
Он мой друг, самый лучший на всю жизнь.
И я хочу, чтобы он был счастлив.
Иногда она была почти готова на этот брак, но было что-то в ней такое, такая упрямая сила, которую, как она ни старалась, подавить в себе не могла.
Иринка боролась сама с собой, изнемогала в этой борьбе, и не было на свете человека, который был бы ее союзником.
Одна только призрачная надежда на счастье, надежда встретить когда-нибудь любимого человека поддерживала ее.
Под разными предлогами, и как бы в шутку, Валькина мать начала заговаривать о свадьбе.
Иринке приходилось делать вид, что она поддерживает это шутливое настроение матери и сына.
Но однажды, Валентина Васильевна, по обыкновению своему, немного игриво заявила, что только для Иринки и никакой другой невестки согласна она потесниться и уступить молодым отдельную комнату.
Все трое почувствовали, что это уже не шутка, и сейчас должен прозвучать ответ.
Но Иринка молчала, опустив голову, будто думая о чем-то постороннем. Только чайная ложечка выскользнула у нее из рук. И тоненький звон отозвался в ее сердце щемящей болью.
Наконец, она подняла глаза:
– Валентина Васильевна, но ведь мне только 17 лет. Я …, – голос ее прозвучал сдавлено, – извините! – и выбежала из-за стола.
Мать указала сыну взглядом на соседнюю комнату, куда скрылась девушка, и сказала одними губами:
– Поди, успокой ее.
В этот вечер Иринка, сказавшись на недомогание, рано ушла домой. И долго не могла уснуть, глотая невидимые слезы и стараясь всхлипывать неслышно, чтобы не разбудить спящую бабушку. Она думала о несчастной своей судьбе.
– Почему все так плохо и тяжело в жизни?
Даже мама, и та против нее. Раньше она мечтала выдать дочь за дипломата или за «человека с положением». А теперь говорит, что Валька хороший парень, из порядочной семьи и любит ее. Все остальное совсем не обязательно.
– Да, – шепчет Иринка, кусая зубками намокший от слез уголок пододеяльника, – ей хорошо рассуждать, а мне как жить дальше?
Она и сама знает, что Валька хороший человек, но что же ей делать, если только представит его своим мужем, делается до того тоскливо, что кажется, будто ничего не будет больше в жизни, кроме пыльного подоконника и засохшей пальмочки.
И совсем горько плакала Иринка, думая о том, что никто на свете не знает, как сжимается она в комочек, стараясь отодвинуться подальше от горячего, жадно тянущегося к ней Валькиного тела.
Иринка не любила и уже не полюбит Вальку.
Теперь она знала это так же точно, как и то, что Валентина Васильевна никогда не простит ей этого.
Но что же делать ей, если эти милые, хорошие люди ожидали от нее невозможного.
Ничего, в общем-то, не изменилось в их отношениях, и Валькина мать была так же внимательна к ней.
Только иногда замечала Иринка недоверчивый взгляд, брошенный исподтишка, и тогда все замирало внутри, как от холода.
Весной Иринка заболела.
Болел желудок. Врачи считали, что это на нервной почве. Ее освободили от выпускных экзаменов и выставили средние за год отметки.
Отец в письмах с Украины звал ее на дачу, где он с весны жил со своей матерью. Уговаривал погодить немного с поступлением в институт, подлечиться и окрепнуть. Но Иринке страшно было даже подумать о том, чтобы год сидеть дома. Она подала документа в МГУ на филологический и ходила на экзамены, как во сне. Не прошла по конкурсу и тут же начала поступать в другой вуз, полиграфический, на факультет редактирования.
Упорно сжав зубки, Иринка все-таки поступила, и, едва узнав результат, не имея сил даже обрадоваться, уехала к отцу на Украину.
А Валька в то лето работал в студенческом отряде на берегу Ангары и впервые за много лет не думал, что время проходит напрасно.
Домой он приехал окрепший, и какой-то более уверенный в себе. Мать радовалась происшедшей с сыном перемене и думала, что теперь у них с Иринкой все пойдет на лад. Но случилось как раз наоборот.
Его уверенность и смелость, не только не привязали, но даже оттолкнули от него Иринку. Все чаще между ними начали возникать размолвки. Однако Валька уже не уступал, как прежде, а самолюбиво ждал, пока Иринка первая сделает шаг к примирению.
Они не разговаривали иногда неделями, и Вальке докладывали, что Иринку видели с другим парнем.
Валька ревновал, устраивал ей сцены, а Иринка, сердито сжав кулачки, отвечала, что он не имеет права ревновать. Потому что он ей не муж, и, вообще, никто. Валька спохватывался, просил прощения, и снова они целовались в подъезде. И ему казалось, что все теперь у них будет хорошо.
Так прошел год. Ему и в голову не могло прийти, что его поведение уже ничего не решает. И любые жертвы могут только немного отдалить разрыв.
И еще только раз дано было Вальке почувствовать тепло ее доверчивой нежности, обращенной к нему, а может быть, уже не к нему, а к кому-то далекому и еще не знакомому.
После летней сессии Валька уехал с ребятами из группы «дикарем» в Крым. Валялся на обжигающем галечнике, томился и мыслями был далеко.
Потом не выдержал, взял билет и махнул в Санжары – крохотный городок на берегу тишайшей речки.
И по тому, как узнав его, изумленно и радостно бросилась Иринка на шею, и неожиданно разрыдалась, понял Валька, что она всерьез запуталась в старых и новых своих привязанностях. Но угадав причину, ему не хватило смелости продумать все до конца. И он обманывал себя, приписывая эти слезы радости от свидания с ним.
Через несколько дней они опять жестоко разругались. Он обвинил ее в неблагодарности и в том, что она испортила ему лето. На что Иринка резонно отвечала, что она не тащила его сюда.
И Валька уехал в столицу.
А потом он еще раз проиграл. Но в этом уже не было его вины.
Иринка обычно не делала тайны из своих знакомств. Ухаживающих за ней ребят Валька знал, и в меру к ним ревновал, вызывая улыбку девушки. Но об одном, единственном, Валька не знал до тех пор, пока Иринка не почувствовала, что это у них серьезно.
Валька сравнивал себя с этим юношей.
– Красавчик! – думал Валька, – но любишь ли ты ее так, как люблю я? Этого не может быть!
Что-то здесь было не так. Он преследовал их, стараясь быть незамеченным, ходил за ними на выставки и концерты. Он старательно выискивал на лице ее спутника равнодушие к искусству. Вальке почему-то казалось, что он немного успокоится, узнав, что тот, другой, приходит сюда только ради Иринки, как и он когда-то. Но ей, видимо, было интересно с этим парнем.
Невольно сравнивала их и Иринка. Слишком благородная, для чтобы судить только по внешности – Иринка ни за что не призналась бы даже себе, что Валька был не очень хорош собой – она искала и находила преимущество своего избранника в другой области, в сфере, так сказать, духовной.
Действительная же причина состояла не в том и не в другом, а еще в чем-то третьем, в самом главном, чего никто и никогда не сможет, наверное, объяснить.
Валька, по-прежнему, забегал к ней на несколько минут. Она рассказывала о себе, о женихе, о житейских неурядицах – по старой памяти. Но не было в этих встречах ни поцелуев, ни былой сердечности.
Валька чувствовал, как оставаясь рядом, Иринка отдаляется от него, будто уплывает в далекий, запретный для него простор.
Однажды он обратил внимание на одну ее фотографию, лежащую на столе под стеклом.
Красивая девушка смотрела на него грустными без улыбки глазами.
– Подари мне ее, – попросил Валька.
– Но разве ты не знаешь, что это плохая примета? – спросила Иринка, глядя на него грустными, как на фотографии глазами, – фотографии дарят перед разлукой.
– Теперь уже все равно.
И все-таки он продолжал надеяться.
Надеяться на невозможное.
За неделю до Иринкиной свадьбы Валька уехал в Ленинград к своим дальним родственникам.
Наступали белые ночи.
Он бродил вместе с толпами любопытных по набережным и площадям этого чужого прекрасного города и всходил на мостик у Эрмитажа.
Здесь когда-то они были вместе с Иринкой во время школьной экскурсии, и бросали монетки в воду для того, чтобы вернуться сюда вместе.
Но это был еще не конец.
Только в старых романах ставилась точка после упоминания о свадьбе, даже в том случае, если на твоей любимой женился не ты, а кто-то другой. Это был не конец, но до него оставалось совсем немного.
Некоторое время молодые жили с родными Иринки, и, волей-неволей, Вальке приходилось с ними сталкиваться.
Встретив Вальку, Иринка подолгу задерживала его разговором, приглашала в гости, уговаривала перестать, наконец, дичиться.
– Валь, мы ведь останемся с тобой друзьями? – спрашивала она, просительно заглядывая ему в глаза.
Но если бы он мог оставаться просто другом!
Однажды он столкнулся на улице с ее мужем.
Ответив на приветствие, так как они были уже шапочно знакомы, спросил, улыбаясь куда-то в сторону: как обстоят дела с квартирой и как здоровье Иринки.
Чувствуя, наверное, себя так же неловко, тот ответил, что квартирный вопрос вроде скоро решится, а вот Иринка часто простужается, потому, что у нее слабое здоровье. И добавил, доверительно улыбнувшись:
– Никак не приучу ее делать зарядку. Ты ведь знаешь, какой она у нас неорганизованный товарищ.
– Да, – ответил Валька, – знаю.
Как ни странно, после этого разговора Валька несколько смирился с существованием у Иринки мужа.
Но все равно, это было для него, как не заживающая рана. Он почувствовал огромное облегчение, когда Иринка с мужем переехала в другой район.
Прошел еще год. Теперь Иринка почему-то даже чаще, чем в первое время, вспоминала Вальку и рассказывала о нем мужу.
В ее рассказах, как и в памяти, оставалось о нем только хорошее: его верность и доброта. Он был для нее все такой же, как и несколько лет назад.
Когда построили АТС и в квартире у Иринки установили новенький телефонный аппарат, одним из первых, кому она позвонила, был Валька.
Иринка приглашала его в гости, и он, удивляясь своей сговорчивости, согласился.
Оживленная и нарядная Иринка готовила праздничный обед, а Валька помогал ее мужу приколачивать вешалку в прихожей.
Тот был расстроен предстоящим осенью отъездом. Его призывали в армию офицером на два года.
Они распили бутылку вина за счастливую службу и удачу и, прогуливаясь в Кузьминском парке, фотографировались у склонившихся к воде старых лип.
А еще через два месяца, накануне отъезда к мужу, служившему где-то на севере Казахстана, она еще раз пригласила Вальку к себе: попробовать кролика, приготовленного по особому рецепту.
Кролик действительно был вкусным, а Иринка печальной.
Она рассказывала Вальке, что на работе в редакции ее называют «декабристкой», и, что, конечно, два года – это не вся жизнь, но все-таки, очень много.
А Валька принялся говорить о молоденькой девчушке, студентке, явно неравнодушной к нему, и стремящейся привлечь его внимание просьбами о помощи в написании диплома.
– Вот и прекрасно, – оживилась Иринка, как показалось Вальке, немного преувеличенно, – вы поженитесь, и будете приходить к нам вместе.
– Ну, нет, – криво усмехнулся Валька, – если я женюсь, мы не будем больше встречаться.
– Почему? – удивилась Иринка.
Валька только плечами пожал. Собственно, раньше он и не думал об этом, но сейчас сказал и почувствовал: так оно и будет, иначе нельзя.
Потом, будто обрадовавшись чему-то, заговорили об общих знакомых. Наверное, так бывает, если о своих делах говорить уже поздно.
Володька Кудряшов работает в лаборатории с Валькой, а Женя в одном издательстве с Иринкой. Они долго живут вместе, но никак не поженятся. А теперь уже наверняка не поженятся, потому что Володька говорит о ней отвратительные вещи.