Виталий Замочников, работник режимного завода, слонялся по кабинетам райкома, маленький, еще худой, умоляюще предлагал попробовать кусочек своей продукции – торта «Птичье молоко».

– Нет, вы только попробуйте, правда, вкусно? – вкрадчиво уговаривал он и просительно заглядывал в глаза.

Он выпрашивал разрешение на использование помещения в жилом доме на улице, имеющей историческую ценность. Для размещения своего производства ему требовалась солидная площадь, к тому же дом, который ему приглянулся, имел статус памятника архитектуры. Если с обычной нежилой площадью ему еще могли посодействовать, то удовлетворить такие его запросы не мог никто, или почти никто, кроме первого секретаря райкома.

По тому, что однажды он перестал маячить в райкоме, я понял, что до Бирюкова он, наконец, дошел. Скоро Замочников получил свои площади. Сколько законов было при этом нарушено, одному богу известно. Со временем Замочникову этого показалось мало, и он возвел еще стеклянную пристройку, заняв при этом добрую половину тротуара.

Кроме цеха по производству тортов предприимчивый кооператор устроил на отведенной ему площади ресторан, в котором по вечерам звучала старинная музыка. Недавно я вычитал в интернете, что на Замочникова, стремясь отобрать спорные помещения, до сих пор нападают и грозят судом то краеведы, а то экологи.

Скоро его «Птичка» стала знаменитой. После этого Замочников еще не раз появлялся в наших стенах, но уже не в роли просителя, а, скорее, с видом победителя. Правда, он вел себя очень демократично, богатством и известностью не кичился.

Зато Бирюков носился с ним, как «с писаной торбой». Он только что аппарат райкома не водил на кондитерскую фабрику, наверное, чтобы не нанесли невосполнимых потерь вновь изготовленным тортам наши желудки.

Однажды Бирюков повел нас в бывшее бомбоубежище, которое, тоже с подачи щедрого «дяди», «прихватизировал» неугомонный Замочников. Здесь, в глубоком подземелье кооператор поместил пни с колониями вешенок, демонстрируя тем самым, завидную предпринимательскую хватку. Правда, дальнейшая судьба этой теплицы мне не известна.

ДК «Меридиан»

Зимой 1989 года нас, то есть аппарат райкома партии, отправили на встречу с кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР Б. Н. Ельциным.

Это мероприятие проводилось в ДК «Меридиан», что на «Калужской», можно сказать, по соседству с моим домом. А ехали мы на с другого конца Москвы. Погрузили нас в автобус и, без всяких предварительных объяснений, назвав только номер ряда в ДК «Меридиан», который необходимо было занять, отправили. Причем, что интересно, поехали только, можно сказать, рядовые работники аппарата, а руководство райкома, все секретари остались на работе.

К тому времени я уже заканчивал обучение в ВПШ и дописывал свой дипломный проект, который назывался: «О теневой экономике в сфере обращения». И чем дальше, тем больше убеждался в необходимости перемен в стране. Как, в общем-то, и большинство наших граждан. Но, по-видимому, простые люди и руководители страны понимали перемены по-разному.

Мы приехали к «Меридиану» с определенным запасом времени, выгрузились и отправились в раздевалки. За много лет работы в райкоме я настолько привык к тому, что именно я отвечаю за наполнение и рассадку в зале, а здесь я не только ни за что не отвечал, но и был тем «наполнителем», которым зал заполняют.

Это было не привычно. Поэтому я мог немного расслабиться и посмотреть, чем торгуют многочисленные киоски в фойе.

Приближалось время практически тотального дефицита в государственной торговле, но частная торговля значительно оживилась. Повсюду появлялись коммерческие магазины – «комки» с экзотическими товарами и с не менее экзотическими ценами.

В фойе меня привлек киоск с необычным по тем временам ассортиментом. Позже их назовут секс-шопами. Но будут торговать в отдельных помещениях. А здесь были товары довольно откровенного содержания, и все это располагалось рядом с детскими игрушками и импортными «Твиксами» и «Вискасами».

Я поискал глазами наших, но никого не увидел и поспешил в зал, чтобы позубоскалить с кем-нибудь из ребят по поводу скабрезных товаров. Народу в зале было уже много. Больше того, подойдя к «нашему» 16 ряду, я увидел, что свободных мест на нем практически не осталось. Наши расселись достаточно компактно, а оставшиеся несколько мест были заняты незнакомыми мне людьми. Ну, не устраивать же мне было скандал, требуя освободить место рядом со своими. Тем более, что место было не «купленое».

Я нашел место несколькими рядами ближе к сцене, между какими-то пожилыми дамами. К тому времени уже пару лет в нашу группу входили парторганизации по месту жительства, и я привык общаться с пенсионерами, к которым испытывал безотчетное доверие, и, кажется, это чувство было в большинстве своем взаимным.

Сидящие рядом со мной дамы были «местными». Они жили и работали этом районе, где почти поголовно все «были за Ельцина». К тому времени, когда на сцене появился ведущий и начал собрание, я успел узнать от своих соседок, что это «свой» из НИИ «Проектстальконструкция», с запоминающейся фамилией Музыкантский.

Я уже приготовился к тому, что и в дальнейшем здесь будут выступать совершенно не знакомые мне люди, как услышал хорошо знакомую фамилию и из-за кулис стремительно выскочил Пименов.

Да, да, Виктор Миронович. Он не вышел, а стремительно выскочил. И пристально начал кого-то высматривать в зрительном зале. Я не знаю, удалось ли это ему со сцены, которая была освещена гораздо ярче, чем зрительный зал. Но, может быть, это просто был такой прием, чтобы придать интригу его дальнейшему выступлению.

Наконец, он, вроде бы, нашел тех, кого искал и громко на весь зал выкрикнул:

– Вот они там, в шестнадцатом ряду! Аппарат «нашего» райкома КПСС! А что они тут делают? Кто их звал в другой район, к которому они не имеют совершенно никакого отношения?

Все зрители с первых рядов, в том числе и сидевшие рядом со мной старушки с интересом повернулись, надеясь, видимо, увидеть не рядовых служащих, каковыми являлись мои сослуживцы, а кого-то вроде чертей рогатых, которых предстояло вывести на чистую воду в ходе сеанса экзорци́зма.

Повернулся и я, хотя сомнений относительно того, что мне предстояло увидеть, у меня не было. Выступление Пименова продолжалось совсем недолго. Скорее всего, он был нужен для «разогрева» аудитории.

Затем вышел Борис Николаевич, встреченный горячими аплодисментами зала, и я, так же, как и большинство сидящих в этом зале, не мог не отметить, насколько он был хорош тогда, наш будущий президент.

Ельцин говорил не долго, в свойственной ему манере: четко, короткими, рублеными фразами. Он резко высказывался против привилегий, которыми обладала партийная верхушка. И большинство присутствующих в зале его поддерживало. Ведь он сам еще недавно принадлежал к этой верхушке, и поэтому знал, что говорил. Он выступал против засилья бюрократии, за то, чтобы простому народу, наконец, стало жить легче.

И все горячо одобряли его слова, потому что не было в зале ни одного человека, кто был бы против этого призыва.

В том, что говорил будущий президент, не было ничего нового, по сравнению с тем, что он говорил и публиковал в московских газетах раньше. Но от него и не требовалось ничего нового. И большинству людей было достаточно увидеть своего кумира. Убедиться в его уверенности и непреклонности.

Потому что всем до чертиков надоела пустая болтовня советской верхушки и все ухудшающиеся условия жизни.

Встреча продолжалась около двух часов. Представитель предвыборного штаба зачитал подготовленную резолюцию, которая была принята большинством голосов. На выборах в марте 1989г. Борис Николаевич Ельцин с триумфом был избран депутатом Верховного Совета от города Москвы.

Потом мы узнали, что Виктор Пименов был одним из организаторов групп поддержки Бориса Ельцина во время кампании по выборам в народные депутаты СССР. В 1990 году он и сам был избран народным депутатом РСФСР и депутатом Моссовета. Пименов продолжал свою деятельность в Верховном Совете вплоть до 95 года и был активным антикоммунистом.

Вот какой богатой и насыщенной, хоть и не очень продолжительной, оказалась политическая карьера одного моего знакомого, которая начиналась, вроде бы, как банальная кляуза.

Музей Маяковского

Один известный искусствовед нашел такие слова об открывшейся в период перестройки экспозиции этого музея:

– В Москве есть хорошие музеи, а есть один гениальный.

Конечно, я тогда и подозревать не мог, что окажусь причастным к этому событию.

Осенью 1988 года по звонку из отдела культуры горкома партии меня откомандировали в комиссию по разбору коллективного письма работников Музея Владимира Маяковского.

В состав комиссии вошли представители разных музеев: истории Москвы, искусства народов Востока, Московского Кремля и Революции.

Две дамы были пожилыми, хотя, наверное, моложе, чем я сейчас, а двое были, приблизительно, моего возраста: Алексей Левыкин и Татьяна Метакса. Люди хорошо известные в настоящее время.

Передавая мне письмо, инструктор горкома, отбывающая в отпуск, посмотрела на меня долгим взглядом, и с некоторым ударением посоветовала мне «как следует во всем разобраться».

По странному совпадению директор музея также отсутствовала, а встречала нас ее заместитель, которая, вроде, и не была в числе авторов письма. Однако уже при первом знакомстве она проявила редкую осведомленность о его содержании, и прозрачно намекнула на близкое знакомство с курирующей музей инструктором горкома, передавшей мне это письмо.

Одним, словом, интрига была налицо. Я уже не раз сталкивался с «традицией» партийной номенклатуры решать деликатные вопросы чужими руками. Подозреваю, что включению меня в эту комиссию невольно поспособствовал мой товарищ по ВПШ Алексей Казаков, курировавший в горкоме подготовку к празднованию 1000-летия Христианства на Руси

Итак, мы встретились с комиссией в еще не открывшемся после долгого перерыва музее на знаменитой Лубянской площади. Экспозиция этого музея была совершенно не похожа на те, которые мне приходилось видеть в других мемориальных музеях. Основное, что бросалось в глаза: в нем как будто были отменены законы тяготения.

И поэтому все, что составляло реалии стихов Маяковского: стулья, столы, бюст Ленина – плавали в невесомости. Силу тяготения заменяли линии – строчки, которые выстраивали из них пространство так, как строился стих. Всё получалось лесенкой. Всё будто куда-то двигалось и падало. И было только одно место, которое оставалось спокойно. К нему, собственно, и сходились все линии.

Это комната Маяковского, единственное историческое место в этом музее. Комната была буквально превращена в «комнатёнку-лодочку», где он прожил «три тыщи дней». Прожил, а потом застрелился.

По существующему в то время правилу, старшим в комиссии был назначен партийный работник. Вполне вероятно, учитывался и тот факт, что я работал не в отделе идеологии, где, при всей, в общем-то, необразованности и серости аппарата, еще попадались культурные люди. Но в орготделе или в общем отделе? Нет, это исключено.

Так, скорее всего, рассуждала дама из горкома, направившая меня в эту комиссию.

А дальше, скорее всего, должно было произойти следующее. На меня должна была произвести впечатление новая экспозиция музея. Да, но только в отрицательном смысле.

Увидеть вместо привычного порядка изложения нечто сумбурное, вызывающее, непонятное. И тут должен был сработать защитный, охранительный инстинкт, присущий партии в целом на последнем этапе своего существования.

Как и большинству работников аппарата, носителям этого духа, в частности.

Это знаменитое «не пущать» из рассказа почти забытого писателя-народника Глеба Успенского как нельзя лучше характеризует то состояние произвола и самоуправства, которое вообще свойственно любому обществу в период его загнивания и упадка. Так было при царизме.

То же самое повторялось и в период «развитого» социализма. Так что в явном расчете именно на меня «синдром вахтера», скорее всего, и должен был сработать.

Но не сработал. Почему?

Во-первых, я вовсе не собирался быть тупым орудием кого бы то ни было и позволить «таскать каштаны из огня» моими руками. А, во-вторых, я еще в юности прочел не только «советские» произведения Маяковского, но все собрание его сочинений, разумеется, включая и ранний его период. И прекрасно помнил его дореволюционные произведения. И представлял не «залакированный», а настоящий его облик.

Но все же, я не мог отнести Маяковского к своим любимым поэтам. Гораздо ближе для меня был в студенческие годы Александр Блок, а позже – Борис Пастернак. Именно его строчки вертятся у меня в голове, когда я вспоминаю обстоятельства этого дела:

«Но люди в брелоках высоко брюзгливы

И вежливо жалят, как змеи в овсе».

Для меня представленное в экспозиции было не то чтобы ожидаемым, нет, безусловно неожиданным, но вполне приемлемым для вхождения в образ такой неординарной личности, каким был Маяковский. Я так подробно останавливаюсь на своих впечатлениях и переживаниях не только потому, что помню их до сих пор, но и потому, что предсказать впечатления моих коллег по комиссии было гораздо легче, учитывая их профессионализм и уровень культуры.

Тем более было вполне неожиданно, что наши впечатления совпали. Кстати, в «коллективке» ни слова не было сказано о новой экспозиции. Речь шла о «нездоровом морально-психологическом климате», сложившемся в последнее время. Вину, за которую коллектив авторов возлагал на директора.

Такая обтекаемая формулировка, под которой можно было подразумевать все что угодно. И выводы можно было сделать какие угодно. Для меня с самого начала было ясно, что автором письма, несмотря на кажущуюся неуклюжесть формулировок, был профессионал или профессионал принимал участие в разработке интриги и наверняка просчитывал, какие должны были быть его последствия.

По этому замыслу, комиссия с партийным недоумком во главе должна была быть просто ошарашена увиденным в еще не до конца завершенном, но уже ясно читаемом замысле экспозиции.

И это не могло бы не сказаться на общем фоне работы комиссии. Но у меня к тому времени был уже большой опыт работы в комиссиях разного рода: и тематических, и бытовых.

Я научился строить работу в зависимости от того, какие вопросы предстояло решать и каков был состав проверяющих. Несмотря на кажущийся сугубо бытовой характер «коллективки» я сразу понял, что на самом деле коллизия состоит в сугубо профессиональной оценке характера новой экспозиции.

А раз так, то пусть и решают ее профессионалы. Важно было только настроить их именно на такой характер работы.

Молоденькая девушка, работник музея, явно волнуясь, повела нас по территории и, запинаясь, начала рассказывать, в чем состояла идея нового представления. Почему было решено отказаться от академичной экспозиции и попробовать говорить языком того времени, в котором жил и творил поэт.

Этот язык очень понятен и даёт немножко другое представление о Маяковском, не совсем то, к которому на протяжении многих десятилетий привыкли наши современники.

В конце концов, экспозиция – это не место, где человек должен сидеть и изучать; для этого есть библиотеки и архивы. Это то место, где человек должен быть захвачен временем и судьбой поэта. Главное, чтобы возникла потребность обратиться к его книгам…

Члены комиссии задавали ей вопросы по существу выставки, а она отвечала все более спокойно и уверенно.

Наконец, кто-то спросил девушку напрямик:

– А правда, что у вас в музее сложилась нездоровая обстановка?

– Ну что вы, – ответила она уверенно, – у нас прекрасный дружный коллектив, мы работаем не покладая рук и не считаясь со временем.

– А вы знаете, что нам придется разбираться с коллективным письмом, которое было отправлено в партийные органы? – спросили ее.

– Я думаю, что кому-то не нравится то, что мы здесь делаем, поэтому и стараются помешать, – ответила она, раскрасневшись.

– Повезло же вам! Классная получилась экспозиция, – таков был общий вывод членов комиссии.

Еще в юности, знакомясь с основами психологии, разумеется, не включенной в обязательные предметы моего технического вуза, я прочел о теории грузинского психолога Узнадзе, который предложил такое понятие как «установка». Следуя этой теории, человек бессознательно воспринимает те или иные факты под влиянием уже имеющегося у него опыта.

Как сейчас помню пример. Двум группам испытуемых предложили дописать предложение, в некоторых словах которого были пропущены буквы. Первой группе предварительно рассказывали об «орле». А второй об «осле». Вот что получили в результате. Первая группа написала: «Летал орел среди горных туч». А вторая: «Лежал осел среди сорных куч».

Кстати, отсюда «растут ноги» множества манипуляций, с которыми мы постоянно сталкиваемся и в современном мире. А тогда, в комиссии, нас явно подталкивали, чтобы мы, увидев «ужасную» экспозицию, пришли к выводу, что и обстановка в музее из рук вон плохая.

То есть, надеялись, что мы увидим «осла». Но случилась неожиданная вещь для наших горе-психологов. Комиссия не огорчилась. Она восхитилась. Другими словами, увидела «орла».

И пришла к выводу, что в музее сложилась исключительная творческая атмосфера, и морально – психологический климат в нем находится в полном порядке. Уже расходясь, кто-то из комиссии обронил фразу, которая стала руководством к нашей работе в оставшееся время.

– Мне кажется, что надо разбирать это письмо, как чисто бытовой конфликт.

Возражать никто не стал, и следующие несколько дней мы только и занимались, что опрашивали «подписантов» и работников музея, которые его не подписывали и явно были с письмом не согласны.

Мы обратили внимание, что даже «подписанты» говорили о своих претензиях все более неуверенно, а остальной коллектив все решительнее защищал своего директора. В общем, все было ясно. Ни одна из кляуз не подтверждалась.

Накануне я еще раз прочел вслух все письмо и попросил членов комиссии высказаться по каждому пункту претензий. Вечером я тщательно проанализировал все высказывания и постарался максимально убедительно, и, в тоже время, используя аргументы членов комиссии, ответить по всем вопросам «коллективки». На следующий день мы снова встретились, и я зачитал только что отпечатанный у себя в райкоме текст решения комиссии. Все без колебаний подписались.

Я чувствовал, что работа в таком составе всем понравилась.

Татьяна Метакса пригласила нас встретиться всем вместе у нее в Музее, где она была в то время заведующей отделом и секретарем партийной организации.

Мы собрались на Никитском бульваре в ее кабинете в выходной день Музея. Все, кроме Левыкина. Хозяйка была само радушие. Угощала нас прекрасным чаем, зажгла ароматические палочки с экзотическими благовониями. Мы были очарованы.

Так закончилась моя работа в этой комиссии. В конце концов, мы сделали доброе дело.

Когда музей Маяковского после реконструкции открылся, экспозиция имела большой успех и просуществовала в неизменном виде почти двадцать лет.

Паша

К третьему году службы в исполкоме Паша Филимонов заметно округлился в области живота, а щеки его приобрели характерный цвет свежего окорока, до которого, как я успел заметить во время наших совместных походов по магазинам района, он был так охоч.

Встречаться мы с ним стали гораздо реже. Меня одолевала обычная текучка. А Паша без конца заседал в комиссии по развитию кооперативного движения в районе, в которой был заместителем председателя. Возглавлял ее, разумеется, председатель исполкома райсовета – Николай Петрович Драч. Аналогичной комиссией в столице руководил Лужков.

Развитие кооперативного движения набирало обороты, и вновь создаваемые пекарни, «комки» – комиссионные магазинчики, закусочные, ночлежки, по-теперешнему, хостелы – нуждались в помещениях, а их, эти помещения, можно было получить только через решение районной комиссии. Одним словом, это был просто внезапно открывшийся «клондайк» для сребролюбивых чиновников.

Свободного места для всех не хватало, и это, как всякий дефицит, приводило к коррупции, или, как тогда говорили, взяточничеству. Если взяться за дело по-государственному, с появлением кооперативов можно было сделать много хорошего для жителей близлежащих домов, а можно было и сильно навредить им бездумным засильем злачных мест и питейных заведений. Но кто тогда задумывался о нуждах нищающих, на глазах, стариков и инвалидов, или подростков, которым стало некуда деваться после закрытия и так не очень многочисленных спортивных секций и клубов по интересам?

Особенно напряженная ситуация сложилась в центральной части района внутри Садового кольца. Здесь был буквально сконцентрирован клубок кричащих проблем.

Общаясь по долгу службы с секретарями пенсионерских организаций, а, зачастую, и беспартийными пенсионерами, а то и вовсе не с пенсионерами, – звонками и встречами у меня был заполнен едва ли не целый рабочий день, – я во все возрастающей степени выслушивал жалобы на беззастенчивое взяточничество, которое процветало в райисполкоме.

Больше всего жалоб сходилось на Филимонове. Паша был просто отличной фигурой для того, чтобы вовлечь его в теневой оборот: жадный, неразборчивый в методах работы, и, главное, всегда готовый услужить вышестоящему начальству.

И вот я сижу в его кабинете на втором этаже, а кроме нас с Пашей две девушки из отдела торговли исполкома.

Было заметно, что в последнее время Паша чересчур как-то заматерел. Вот и сейчас он витийствует, захлебываясь от самодовольства.

– Что, взятки? Конечно, беру. Вернее, мне их сами приносят. И складывают вот в этот, второй ящик моего письменного стола, – он с удовольствием стебался, будучи, видимо, совершенно уверенным в своей безнаказанности.

Через минуту он уже забыл об этом разговоре и продолжал нести какую-то чушь до тех пор, пока не зазвонил прямой телефон на его столе.

– Да, Николай Петрович, слушаюсь, Николай Петрович! – он схватил, какую-то бумажку на своем столе и помчался в кабинет председателя исполкома. Беспредметный разговор с исполкомовскими девицами продолжался, когда прямой телефон зазвонил снова. Я снял трубку. Филиппов просил найти какую-то бумажку и продиктовать с нее данные.

– А где искать эту бумагу? – спросил я.

– Поищи где-нибудь в ящиках стола, – был ответ.

Я посмотрел на столе, затем выдвинул первый ящик, потом второй. Бумага оказалась в этом втором ящике, на который указывал Паша, как на хранилище взяток.

Я продиктовал по телефону нужные сведения, я хотел было вернуть бумагу на место, но увидел в этом втором ящике стянутые резинками тугие пачки денег. Они лежали россыпью, и их было не меньше десятка. Я позвал девиц, и они ахнули, увидев так же, как и я, возможно, впервые в жизни, такую кучу денег. Я положил бумагу, задвинул ящик и вернулся на свое место за общим столом.

Вскоре пришел Паша. К нему уже успела вернуться обычная развязность. Он с ленцой поблагодарил меня и спросил, где я нашел нужную бумагу.

– Да, вот тут, – ответил я, – во втором ящике твоего письменного стола.

Кровь отхлынула от обычно розового Пашиного лица, и оно сделалось уж совсем мертвенно-бледным. Больше им не было сказано ни слова. Мы тоже молча разошлись.

Разумеется, я доложил обо всем виденном своему первому секретарю Позднееву Василию Федоровичу. Он молча и несколько отстраненно выслушал меня с таким видом, будто этот вопрос был ему давно знаком и не заслуживал особенного внимания. А ведь речь шла, ни больше, ни меньше, – о коррупции в исполкоме райсовета. Скорее всего, ему успели доложить еще раньше меня.

Кто? Уверен, тот же Драч. Ведь они были приятелями еще со времен комсомольской юности. Я заметил, что, слушая меня, Позднеев в задумчивости сделал очень характерный жест: прикрыл лицо ладонью, оставив прищуренный глаз между раздвинутым указательным и средним пальцем – как будто там был монокль. Очень странный жест, такой случайно не изобразишь. Не исключено, что этот жест был чем-то вроде пароля у комсомольского актива. Так посматривал на меня и мой бывший начальник орготдела, и Драч, бывший секретарь райкома.

Эти комсомольские активисты всегда были между собой «своими», и так и останутся своими на многие годы. У них был особый код опознавания: «свой – чужой».

А я был для них «чужим». И у меня был свой код опознавания: «добро – зло». Я считал, может быть, и ошибочно, и старомодно, что это должен быть обязательный код для каждого порядочного человека.

В этом деле я не собирался пороть горячку. На вопрос Позднеева, что я планирую делать дальше, я ответил, что хочу вынести на бюро райкома партии вопрос о работе коммунистов исполкома райсовета по развитию кооперативного движения в районе. Как известно, бюро являлось высшим партийным органом в районе. А что я мог предложить еще?

Ведь хватать Пашу за рукав было бессмысленно. Вызывать милицию – тем более.

Возражать Позднеев не стал, поэтому я с чистой совестью внес этот вопрос в план своей группы на конец января 1990 года, то есть, через два месяца.

Как обычно, я тщательно готовил материал, благо, факты, как говорится, были налицо. Еще раз все перепроверив, из таких бесспорных материалов я подготовил записку для бюро райкома и к записке проект Постановления, в котором председателю исполкома, как не обеспечившему должного контроля за развитием кооперативного движения в районе объявлялось партийное взыскание – поставить на вид. Нужно заметить, это было самое малое из того, что я мог предложить.

Позднеев, разумеется, знал, что я готовлю разгромный материал, но ни разу не позвонил и не поинтересовался, как идут дела.

Вместо этого ко мне несколько раз заявлялся «засланный казачок» в лице яйцеголового «Хрусталева», который с невинным видом что-то выписывал из моих материалов. Я хорошо помнил, как он пришел в аппарат неловким, но, кажется, порядочным человеком, и как потом Бирюков «купил» его преданность за разрешение приобрести вне очереди модную тогда «восьмерку», именуемую в просторечии «зубилом». С уходом Бирюкова он, в порядке наследования сделался холуем у Позднеева. Именно с той поры «прикольный» вид настоящего Хрусталева вызывает у меня не усмешку, а приступ застарелого раздражения.

В начале 1990 года я, как и планировал, вынес на бюро райкома партии вопрос о работе коммунистов исполкома по развитию кооперативов в районе, где полагал обнародовать, как мне казалось, вопиющие факты коррупции. Правда, у меня ничего дельного из этого не вышло. Ведь я был просто «мелкой сошкой», а всем руководил первый секретарь.

Председатель исполкома и все его заместители, а также районный прокурор вдруг срочно «заболели». На бюро присутствовали только начальники служб. Буквально у меня на глазах начальник РУВД, совершенно меня не стесняясь, шантажировал участкового, моего основного выступающего, что если тот произнесет хоть слово, то обещанной ему квартиры – не видать.

Подготовленную мною записку, которую я, как и положено, за несколько дней передал первому секретарю, членам бюро даже не показали. Что касается Позднеева, то он просто спустил все на тормозах, да еще выйдя из зала бюро, произнес с деланым сочувствием:

– Извини, так получилось.

Однако была в этом злополучном заседании бюро и своя польза: оно окончательно все расставило по своим местам.