В последние месяцы службы в армии, весной 1975 года меня приняли кандидатом в члены КПСС. На этот поступок, меня надоумил мой приятель, разумеется, двухгодичник.

Я вспомнил, как сетовал в свое время Алексеев, что Володе Мысливченко трудно будет вступить в партию. У меня были очень смутные представления о партии, а институтский курс «Истории КПСС» вызывал откровенную неприязнь. Но ради того, чтобы приблизить возможность заниматься философией, я был готов и не на такие испытания. Действительно, пришлось пережить немало неприятных минут, когда наш эскадрильский замполит «Колокольчик» выговаривал мне за плохое знание Устава, а я все не мог себя заставить тупо его зубрить. И необходимость просить рекомендации у старшего техника самолета Турлумбека – Тимохи, и полкового инженера Баранова – я весьма болезненно все это переживал. Как оказалось, эти тяготы были совершенно напрасны, так как моя философская карьера не состоялась.

И все-таки я не могу сказать, что вступал в партию только из карьерных побуждений. Ведь я собирался заниматься именно марксистской философией, и вступление в партию, в которой Маркс считался одним из отцов – основателей, выглядело вполне логичным. А кроме того передо мной всегда стоял пример моего отца, который был коммунистом еще с войны.

При поступлении на работу в Институт мои неприятности с партией не закончились. Когда я становился на учет в парткоме, заведующая учетом прямо взъелась на меня, за то, что кандидатский стаж у меня был на исходе, а рекомендаций мне здесь никто давать не мог. В итоге кандидатский стаж мне решили продлить, а для проверки нагрузить каким-нибудь ответственным партийным поручением. Так я стал пропагандистом.

Это была довольно многочисленная категория членов партии, которая должна была нести слово КПСС в массы. Для начала мне было поручено проводить еженедельные политинформации перед коллективом нашей лаборатории. Руководила в Институте всеми пропагандистами заведующая парткабинетом Инна Аполинарьевна Мировская. Не знаю по какой причине, но я ей почему-то понравились. Разумеется, ни перед ней, ни перед кем другим в Институте я не был намерен распространяться о моих интересах и неудавшейся карьере в философии.

Инна Аполинарьевна была явно незаурядной личностью. Мне всегда было интересно слушать Мировскую, некоторые ее рассказы я сохранил.

Как-то в три года она сидела в доме на каком-то возвышении, а внизу ее дедушка учил читать домработницу. Маленькая Инна видела буквы кверху ногами. Тогда еще никто не знал, что у нее дальнозоркость.

– Букварь,– сказала она дедушке.

– А ты откуда узнала?

– Прочла.

– А ну ка прочти!

Девочка перевернула книгу наоборот и прочла. Можно себе представить, какой скандал устроил ее дед, автор популярных книг о Древней Греции

В юности Инна Аполинарьевна занималась балетом, в результате несчастного случая сломала позвоночник. Училась на философском факультете МГУ. У нее был больной муж, сердечник, страшно занудная личность, работавший в нашем отделе замом начальника, о котором она постоянно заботилась, и двое уже взрослых дочерей. Вокруг нее постоянно роились пропагандисты, для которых она организовывала учебу, вытаскивая самых известных лекторов – международников.

Поскольку мы в то время жили в условиях почти полного вакуума объективной информации, кроме, разумеется, официальной, эти лекции были прекрасным подспорьем при проведении семинаров. Во всяком случае, для меня. Кроме того, еще со времен студенческого увлечения диспутом о проблеме эстетического, я научился вылавливать мысли авторов буквально между строк, поэтому мне всегда было что сказать в нашей небольшой аудитории. Ну, и ведь я еще совсем недавно собирался стать преподавателем, поэтому общался со своими сослуживцами свободно и раскованно.

Скоро меня приняли в ряды КПСС, а для того «чтобы жизнь медом не казалась», дали еще одно поручение: назначили руководителем агитколлектива. Всего в Институте было образовано два агитколлектива, и в каждый входило около сотни агитаторов. Такие агитколлективы образовывались, наряду с избирательными комиссиями, после опубликования Указа Верховного Совета о предстоящих выборах.

До проведенной Лужковым реорганизации в Москве было тридцать три района. Во многом они различались по количеству находящихся в районе жителей и числу предприятий и организаций и, соответственно, количеству их работников. Районы, как правило, подразделялись на спальные и промышленные. Наш район был промышленным, а избирательные участки нашего Института находились в соседнем районе, который был спальным, и мы, таким образом, над ним шефствовали.

Пару – тройку раз мы с моим коллегой, другим руководителем, более опытным, сходили на инструктаж в соседний райком, где нам все по полочкам разложили: когда нужно пригласить избирателей для уточнения списков в участковую избирательную комиссию, когда ознакомить со списком кандидатов в депутаты, а когда – разнести приглашения на голосование. Мне было внове участие в избирательной кампании. Поэтому я не без интереса выполнял все положенные мероприятия: проводил совещания агитаторов, в случае оперативной информации обзванивал старших агитаторов, ходил по квартирам и тесно общался с секретарем участковой избирательной комиссии, которая, по сути, была на участке главной.

Самым насыщенным был день голосования. Рабочий день для агитаторов начался задолго до открытия участков, а закончился – после утверждения акта в окружной избирательной комиссии. По ходу выборов я знал, что несколько избирателей мои агитаторы так и не нашли, и поэтому беспокоился за явку на нашем участке. Однако в акте участковой комиссии значилось, что явка на наш участок составила 99,6 %, и я был уверен, что за «трудных» избирателей в последний момент проголосовала наша секретарь.

По итогам выборов у меня состоялся интересный разговор с секретарем парткома, Георгием Ивановичем Полозковым. В частности, говорили о том, как организовать работу с категорией «трудных» избирателей. Я подумал тогда: хорошо было бы работать с таким умным человеком.

А еще некоторое время спустя меня предложили избрать в состав парткома Института. Участок работы предполагался смехотворный: курирование ДОСААФ, но мне прозрачно намекали, что, в общем, это просто предлог для будущей более ответственной работы.

После отчетно-выборного собрания меня действительно избрали в состав парткома. К сожалению, сменился и секретарь парткома. Им стал Корецкий Виктор Николаевич, носатый мужчина, о котором у меня не сложилось конкретного мнения.

Функционер

В парткоме

Меня утвердили заместителем секретаря парткома Института на бюро райкома партии в «день дурака», 1 апреля 1980 года

Честно говоря, у меня и мысли не было делать карьеру по партийной линии. И я удивился, когда узнал, что меня включили в резерв на заместителя секретаря парткома. Позже я спрашивал у Мировской, как это произошло. Она не стала преувеличивать своей роли. Просто предложила Полозкову обратить на меня внимание, когда я был еще кандидатом в члены КПСС. Полозков принял несколько неожиданное решение, назначив меня руководителем агитколлектива, и был удивлен, как спокойно и без авралов я выполнил эту, непростую работу. Вот тогда и возникла у него мысль включить меня в резерв.

Прежде, чем принять предложение работать в парткоме, я довольно долго раздумывал. С одной стороны, у меня не плохо все получалось на инженерной работе. Но, с другой – в ближайшие годы меня опять ожидали многочисленные командировки, которые могли растянуться на годы. А у нас в семье было уже двое детей и больной тесть, и помощи ждать было неоткуда. И было бы большой несправедливостью оставлять всех на одну жену, мою любимою, пусть даже самую ответственную из всех мам и дочерей на свете. А кроме того, работая уже в двух почтовых «ящиках» с частыми поездками по командировкам, я видел, как изменяются люди, отвыкают от жен, сходятся с другими женщинами, а то и вовсе спиваются. Здесь же я, по крайней мере, ночевать буду всегда дома.

Партком находился в одном из самых старых зданий института. В двухэтажном строении на первом этаже были какие-то мастерские. Приставная лестница вела со двора, на котором росли роскошные кусты сирени, на второй этаж, где в длинном коридоре располагались все общественные организации: партком, профком, комитет комсомола, кабинет партучета и парткабинет с библиотекой.

За дверью с табличкой «Партком» находилась приемная, где сидели секретарь и машинистка, а слева и справа были кабинеты секретаря парткома и заместителя по организационной работе, то есть мой. Техническим секретарем была Марина Георгиевна, невысокая полная, бедовая женщина лет пятидесяти, сохранившая манеру поведения еще со времен своей комсомольской юности. Она сразу взяла надо мной шефство.

В партийной организации нашего Института состояло на учете больше тысячи коммунистов, следовательно, во главе парторганизации стоял партком с правами райкома. Правда, эти права исчерпывались тем, что здесь самостоятельно велся учет и прием в КПСС, однако разнарядка на кандидатов в члены партии все равно ежегодно спускалась из райкома. Секретарь парткома, его зам. по оргработе, технический секретарь, зав. партучетом и зав. парткабинетом числились на работе в райкоме, а должность зама по идеологии была в Институте общественной. Мой предшественник, Егоров Александр Константинович, пережил на своей должности несколько секретарей, ожидая, пока уйдет на пенсию председатель профкома. Это была единственная должность, на которую он соглашался перейти.

Со мной он обошелся весьма холодно, дав понять, что на его помощь рассчитывать не стоит. Правда, постарался облечь отказ в дипломатическую форму: мол, все равно, отношения между людьми мне придется устанавливать самостоятельно. В заключение протянул папку с пустыми корочками вместо протоколов заседаний парткомов, которые он перестал оформлять при новом секретаре, и постным голосом сообщил, что теперь это моя обязанность.

Но главным разочарованием для меня было отсутствие в кабинете секретаря парткома Георгия Ивановича, который стал заместителем директора Института по кадрам. А что же Корецкий, новый секретарь? Сейчас, по прошествии многих лет, мне кажется, я могу беспристрастно судить и о нем, и о той роли, которые играл партком в жизни Института. Он был не плохим человеком, если, конечно, эта характеристика «не плохой человек» применима к должности секретаря парткома и, вообще, к любой другой должности. Но этот добрый и не глупый человек, обладал теми уязвимыми слабостями, которыми умело пользовались окружающие его люди.

Я не знаю, злоупотреблял ли он спиртным до прихода в партком, скорее всего, нет, и, значит, это могло быть «заслугой» Егорова – втянуть своего начальника в бесконечные застолья, и, увидев его слабость, постоянно ею пользоваться. Во всяком случае, уже с первых дней в парткоме я почувствовал их постоянные хождения друг к другу, и характерные жесты, и перемигивания, а потом совместные уходы еще до окончания рабочего дня в какие-то компании, куда меня, разумеется, не приглашали. А на следующий день следы излишеств на лице Егорова и характерный запах, и неизменный звонок от моего начальника:

– Понимаешь, Гена, у меня мама приболела.

И его отсутствие на работе в течение одного-двух дней.

Вообще, пьянство в среде партийных чиновников среднего и низового звена было, по-видимому, вполне рядовым явлением, и существовало даже оправдание: для снятия стресса. Я могу подтвердить, что, действительно, работники парткомов и райкомов существовали в условиях постоянного прессинга со стороны вышестоящего руководства, а тем паче, для наиболее мыслящих, понимания бесчеловечности и бесполезности предпринимаемых усилий.

Когда я пришел на работу в партком, там еще были свежи воспоминания о внезапной смерти от инфаркта, курирующего нас в райкоме инструктора, выходца, кстати, из нашего Института, и друга Егорова – Маканцев. Злые языки прозрачно намекали, что виной всему был алкоголь.

Да что тут мелочиться: разве не из среды партийных работников вышел Борис Ельцин, наш первый президент, и, как знать, может и не наделал бы он столько бед для страны, будь почаще в здравом уме и твердой памяти.

Я старался не замечать этой странной болезненности почтенной мамы моего начальника, тем более, что работы на меня навалилось масса, а посоветоваться зачастую было не с кем.

О Марине Григорьевне я уже упоминал. Против более тесного общения с Мировской меня предупреждал и Егоров, и сам Корецкий. Но дело было даже не в этом, просто в делах организационных она, действительно, помочь не могла.

И тут я нашел союзников там, где в общем не ожидал – среди секретарей первичных организаций Института. Помню разговор наедине с одним из них, секретарем парторганизации первого отделения, Павлом Петровичем, между прочим, генерал-лейтенантом в отставке:

– Гена, голубчик, вы позволите мне, старику, вас так называть? Вы с нами не деликатничайте. Большинство из нас еще старые вояки и не такое видали. Говорите так, как оно есть и что требуют от нас в райкоме, а мы уж вместе подумаем, что можно сделать и как рядовых коммунистов не сильно шокировать.

Был среди секретарей первичных организаций и бывший инструктор райкома, – словом, люди подобрались опытные.

Такое понимание было тем более кстати, потому что практически всю работу с первичными организациями пришлось вести мне, как, впрочем, и многое другое, о чем я еще только догадывался. Был в небольшом коллективе парткома еще один человек, который с самого начала меня поддерживал: зав. партучетом Лидия Дмитриевна, которая так шпыняла меня во время прохождения кандидатского стажа. Но была и явная неприязнь со стороны машинистки Лиды, противной белобрысой девицы с почти бесцветными бровями и ресницами. Была ли этому причина в романтических чувствах к бывшему начальнику, то ли она явно почувствовала, что работы у нее прибавилось. Ведь кроме печатания текущих протоколов, я стал нагружать ее старыми протоколами, доставшимися мне от Егорова. Во всяком случае, она открыто выражала свое недовольство, а однажды, в самое неподходящее время и вовсе устроила забастовку.

Здесь я должен сделать небольшое отступление и остановиться на взаимоотношениях Инны Аполинарьевны с секретарями парткомов. До Полозкова секретарем парткома был теперешний зам. директора по режиму, затем два срока – Георгий Иванович, с которым у нее были особенно теплые отношения. А вот с Корецким отношения, по-видимому, оставляли желать лучшего, возможно, вследствие влияния на него Егорова.

Однако все секретари парткомов в течение многих лет читали доклады, написанные исключительно Мировской. Между тем, приближалось 22 апреля, юбилейная дата со дня рождения вождя пролетариата, и в Институте готовилось торжественное заседание, на котором по традиции должен был выступить с докладом секретарь парткома.

О значении докладов ко всякого рода торжественным заседаниям нужно сказать особо. Пожалуй, это были своего рода сеансы психотерапии, в которых нуждались многие довольно пожилые уже люди – партийно-хозяйственный актив Института. Впрочем, так было и по всей нашей огромной стране. Сам процесс написания первого доклада, к которому я имел непосредственное отношение, поразил меня до глубины души.

Наш партийно-профсоюзный актив начал праздновать еще накануне, и я почти с ужасом ожидал на следующее утро звонка от Корецкого, с печальными известиями о здоровье его многострадальной мамы.

– Неужели, он отважится пропустить такое ответственное мероприятие? Может быть, и не будет обычного звонка? – сомневался я до самого последнего момента, но видно, здоровье мамы было важнее, и звонок прозвучал.

Это означало, что кроме привычных уже забот по оформлению и заполнению зала, на меня ложились хлопоты по подготовке доклада и кандидатуре выступающего. Проводя совещание секретарей, я лихорадочно думал, кем бы заменить отсутствующего секретаря парткома.

И тут меня осенило: просить Полозкова. Конечно, сделать это могла только Инна Аполинарьевна. Я понесся к ней и коротко объяснил сложившуюся ситуацию. Как ни привыкла Мировская к странностям теперешнего секретаря, но, видимо, этот фортель впечатлил и ее. Тем не менее, она согласилась с моими доводами, довольно быстро уговорила Полозкова, и этот вопрос был решен. Оставался доклад.

Я надеялся, что теперь с ним все будет в порядке, но доклада … не было. Вернее, Инна Ипполитовна пребывала в состоянии его написания, но делала она это так медленно, и так часто отвлекалась по мелочам на посторонние разговоры, что я начал всерьез опасаться за его дальнейшую судьбу. Кроме того, возникло еще непредвиденное обстоятельство. Машинистка просто не печатала. С утра она пришла во взвинченном состоянии, а когда я сказал, что нужно будет оперативно напечатать доклад и начал подносить ей по листочку, та, очевидно, узнав каракули Мировской, попросту встала в ступор, разревелась и печатала со скоростью черепахи. В итоге, напечатать доклад не удалось. И до самого начала заседания в законченном виде его еще не было. Когда я открыл торжественное заседание и огласил фамилию докладчика, в зале раздался приглушенный шумок.

На счастье, все обошлось без срывов. Полозков, прекрасно знакомый с почерком Мировской, читал почти без запинки, и даже не прерывался, когда она подносила ему последние листочки из доклада, который она дописывала прямо за сценой. Доклад понравился, а затем состоялся концерт. Из известных актеров я запомнил Шалевича, который, будучи явно «под шафе», читал отрывок из спектакля о Ленине.

Отношения с райкомом у меня с самого начала не складывались. Я не знаю, каким был покойный Маканцев, но на его место взяли инструктором, курирующим парторганизации НИИ, замполита одного из отделений милиции по фамилии Брехов. То ли фамилия оказывала на его личность негативное воздействие, то ли профессиональная деятельность, но это был крайне неприятный человек, грубый, невежественный, однако не без практической сметки. А тут еще я сглупил и дал ему повод для давления: в одной из многочисленных формочек, которыми буквально забрасывали нас из райкома, я ошибся в количестве партгрупп – написал 107 вместо 103. Но мало того: я перезвонил Брехову и признался в сделанной ошибке.

– Ну, так и увеличь их количество, а я ничего знать не желаю, – ответил мой инструктор и с тех пор регулярно навешивал на меня всякие дополнительные поручения и поборы.

Отдельного упоминания заслуживает подготовка к демонстрациям, которые проводились 1 Мая и 7 Ноября. Колонна представителей Института составляла от пятисот до тысячи человек и оформлялась бумажными цветами или флагами, а во главе колонны шли орденоносцы со стягами и везли тележку, на которой высился какой-нибудь патриотический лозунг или портрет одного из вождей. Как обычно, Корецкий увильнул от конкретной работы, и все: от контроля за изготовлением оформления до формирования колонны, – повисло на мне.

И еще об одной форме отчетности хочется упомянуть. Накануне демонстрации секретари парткомов отчитывались о готовности колонн на очередном совещании в райкоме. Я уже привык к некоторым благоглупостям, которым необходимо было следовать, для того чтобы не попасть впросак.

Выглядело это так: секретарь райкома из президиума называл организацию, а представитель этой организации из зала докладывал о количественном и качественном составе демонстрантов. Положено было докладывать, что коммунисты и комсомольцы составляют не меньше 98%. Почему, хоть убейте, не знаю, и тогда не знал. Но бодро, как и все отрапортовал. И получил благосклонный кивок Драча, третьего секретаря.

В мой первый день участия в демонстрации в новом качестве за мной пришла машина в половине пятого утра, и я вместе с ночным дежурным по Институту вывозил телегу и выносил оформление по всем правилам режимного предприятия. Часам к восьми, когда колонна уже была сформирована, появился Корецкий и занял место впереди колонны. А я всю демонстрацию бегал с громкоговорителем, именуемым «матюгальником», следя за тем, чтобы к нашей колонне не пристраивались посторонние.

Можно себе представить, с каким сожалением я вспоминал свое участие рядовым демонстрантом, когда можно было вместе с ребятами забежать в ближайший переулок и выпить по бумажному стаканчику «для сугрева», а после демонстрации с чистой совестью еще немного добавить в ближайшем по ходу движения кафе и уже к обеду быть дома. Но совсем не так было на этой демонстрации. Я освободился только после того, как и телега и вся наглядная агитация была погружена на машину, а потом доставлена в Институт, и здесь, практически снова только с одним дежурным, все разнесли по своим местам.

В один из майских вечеров в кабинет, который я уже привыкал считать своим, заглянул Володя Силаев. Я был шапочно с ним знаком, часто встречая в кабинете Мировской, знал, что он был секретарем комитета комсомола Института прежнего созыва, а сейчас занимал должность начальника отдела в первом, теоретическом отделении. Это был высокий, стройный и еще молодой человек, с едва начинающими седеть висками и интеллигентными манерами. Я не стал расспрашивать его о цели визита, но по случаю, поинтересовался у него подробностями его выступления на парткоме, протокол которого я как раз готовил к печати.

– А что, Егоров и старые протоколы перевел на тебя? – поинтересовался Силаев, продемонстрировав прекрасную информированность в делах парткома.

– Да, есть такое дело, – коротко ответил я, не вдаваясь в подробности.

Вообще, не в моих правилах было жаловаться и сетовать на судьбу. Но в последнее время на меня свалилось столько неприятных неожиданностей, и я так устал находиться в окружении людей, которые только и ждут, чтобы я оступился. Поэтому особенно остро почувствовал, как хорошо общаться с таким умным, все понимающим человеком.

– А Корецкий все так же в рабочее время решает проблемы своей внезапно заболевшей мамы? – продолжал блистать осведомленностью Силаев.

– Регулярно, но самое поразительное, что он просто избегает решать любые серьезные вопросы.

Дальнейшая беседа продолжалась все в том же духе. Мы говорили, что, наверное, Корецкий и сам понимает, что оказался не на своем месте. Близится очередная отчетно-выборная компания.

– И было бы разумно, если бы следующий секретарь парткома оказался человеком с более подходящими качествами, например, такими, как ты, – добавил я.

Мы расстались, когда уже стемнело. Мне и в голову не приходило, что я высказал что-то неподобающее. Ведь я был уверен в правильности своей оценки. На душе у меня было так легко, как не было уже давно. И как-то само-собой сложилось стихотворение «Твои жар-птицы», которое в силу последующих событий, оказалось моим последним романтическим произведением.

Твои Жар-птицы

С каждым годом все тревожней,

Беспокойней жить в надежде.

Стали чувства осторожней,

И не так легко, как прежде,

На бегу остановиться,

Посмотреть, как звезды тают.

Неужели и Жар-птицы

Больше в небе не летают?

В славословье заседаний,

В суете дежурных будней,

Мы друзей одних теряем,

А другим поверить трудно.

Может, в жизни все случайно,

Все проходит незаметно,

И давно мы не встречаем

Лета тихие рассветы?

Пусть не будет мне покоя,

Лишь бы только сердце пело,

И сжималось, как от боли,

И по-прежнему хотелось

На бегу остановиться,

Посмотреть, как звезды тают,

И, как в юности, Жар-птицы

В бледном небе пролетают.

Назавтра к вечеру, после совещания в райкоме пришел Корецкий и рассказал, что утром к заведующему орготделом райкома, заявился Силаев и попросил сделать его секретарем парткома Института, добавив при этом, что Кумохин, то есть я, согласен.

Было очень странно слушать это от секретаря парткома, что разом представило мои вчерашние слова в совершенно другом свете. Мне было очень стыдно. Но я не стал ни отпираться, ни вообще ничего говорить на эту тему. Но для себя дал зарок: ни с кем, ни в каком виде больше не откровенничать, и, вообще, держать себя «застегнутым на все пуговицы».

И сам Силаев после этого поступка предстал передо мной совсем в другом свете. Мы не разговаривали с ним наедине несколько лет. Я знал, что скоро он ушел из Института на повышение – его назначили зам. начальника ведущего главка нашего Министерства.

Странно звучали для меня и слова самого Корецкого: в них не было какого-либо осуждения в мой адрес, ни каких-либо эмоций – вообще ничего, как будто речь была вовсе не о нем. Больше мы с Корецким не возвращались к разговору на эту тему, как будто его и не было вовсе.

Скоро мне стало очевидным, что не я один совершаю ошибки, и что даже такой умный человек, как Инна Аполинарьевна, может обманываться. После моего ухода в партком, к Мировской все чаще стала заглядывать Лилия Ивановна, техник из моей бывшей лаборатории. Уж она ее обхаживала и так, и эдак, неизвестно какие доводы приводила, пока та не сделала ее своим библиотекарем. Затем в течение короткого времени эта прыткая дамочка освоилась в парткоме и вдруг стала любовницей Корецкого и участницей всех его застолий. После этого поведение Лилии Ивановны круто изменилось. От ее заискивающего вида не осталось и следа, а вместо этого, заходя в парткабинет, я все чаще становился свидетелем ее колкостей по отношению к Мировской. Бедная Инна Аполинарьевна, вместо того, чтобы с помощью своей новой подопечной наладить работу в собственном кабинете, сама стала предметом досужих обсуждений между любовниками.

Я по-прежнему продолжал изредка общаться с Никитой, но, понятно, мне было уже не до песен. Последний разговор на тему совместного творчества состоялся у меня с Ивановым через несколько месяцев после перехода на новую работу. Он пришел в партком после окончания рабочего дня, а мой рабочий день должен был закончиться еще часа через два-три.

Никита сказал, что достиг договоренности с клубом Института о создании эстрадного ансамбля, и спросил не буду ли я возражать если в репертуар войдут некоторые из наших совместных песен.

– Ну что ты, – ответил я, – пожалуйста, ведь в песнях основная работа твоя. Только, пожалуйста, не называй автора слов.

Слепой музыкант

Я стою, слепой, босой

Перед праздною толпой

С гитарой на ремне.

Хоть пою один для всех,

Вместо денег камни в смех

Бросают в шляпу мне.

Неба звездная река,

Человечьих душ река,

Уплывайте вы прочь от меня.

Одиночества тоска,