Управляя машиной, он привычно нашарил глазами часы: время к обеду. Есть не хотелось – частило сердце, поламывало в затылке: перло давление. Подумал – хорошо, что вторник: день перевивки. Значит, Геннадий на месте – отмажет перед шефом, придумает что-нибудь.
Мысли о Геннадии почему-то не уходили. «Интересно, как он болеет», – подумал с любопытством, безуспешно пытаясь вспомнить, когда тот последний раз бюллетенил. Свободной от руля рукой размял затылок, привычно нашарил в кармане таблетку атенолола. «Играется в свои фантазии, как дите, придуривается. Жирная свинья…»
14
Вечера угнетали Зинаиду более всего: они предвещали самое ужасное – секс. Не то чтобы была она бесчувственной или, по-современному, «фригидной». Но страстность в женщине пробуждают мужские ласки, помноженные на время, – а с этим ей не повезло.
От первого супруга она понесла, даже не успев толком понять, что же такое эта так называемая «близость» – похотливая возня или райское блаженство. Потом беременность, трудные роды – как будто они бывают легкими, – выхаживание младенца. Сынок, немного недоношенный, оказался худеньким, слабеньким. Зинаида, забыв себя и белый свет, выкармливала, поднимала, вытягивала в жизнь – и «выкачался» малый каким-то чудом, выкарабкался.
Ценой мамкиной молодости…
Из-за того, что страсть в ней так и не проснулась, годы безмужья переносила Зинаида спокойно, как будто так и уготовано женской природой. Лишь однажды, засыпая за сериалом, – а там постельная сцена, да такая смачная, с чувством, прямо на полу, – ощутила вдруг жар необыкновенный где-то внизу живота и захотелось того же и так же. Рука непроизвольно приникла к промежности и ощутила плоть – свою, но вроде как чужую: набухшую, влажную, горячую. И так стало томно-сладостно, невыразимо приятно – но загремел ключами, входя, сын, и сразу все исчезло. Осталось лишь какое-то непонятное томление в низу живота – тягостное, ноющее, как зубная боль. Зинаида еще долго ворочалась с боку на бок, унимая его, и, наконец, уснула. Утром не помнилось ничего…
Второй муж обрушил на нее всю страсть застоявшегося «без бабы» мужского тела, и Зинаида, подстраиваясь под него, старалась угодить. Тем более, что и требовалось не так много: вовремя томно застонать, чуть подвигать тазом, шепнуть в конце благодарно: «Ко-о-тик…»
И все бы ничего – да время, черт бы его побрал: пришла для мужа пора отставки, пенсиона, невостребованности. Не обученный осмысленному заполнению досуга, – а его никогда и не было, досуга-то: в будни – служба, в выходные – поездки в деревню, – муж занемог безделием. В ненастье он часами сидел перед телевизором; в хорошую погоду спускался во двор и просиживал время с мужиками в таких же, как у него, висящих на коленях «трениках» и шлепках на босую ногу.
У него доставало терпения и желания не уходить до прихода Зинаиды и, заметив ее издали, он махал рукой и торопился навстречу. Потом они подымались к себе на этаж, и в душной тесноте лифтовой кабины Зинаида ощущала исходящий от него дешевый винный перегар. За ужином она укоризненно ему выговаривала, а он не оправдывался, а молча виновато жевал.
Но бывали дни, когда Зинаиду никто не встречал. Не слыша, не реагируя на приветствия завсегдатаев приподъездной скамейки, она взлетала по ступенькам к лифту, на ходу нащупывая вспотевшей рукой ключи. Зная все заранее, она надеялась до последнего мгновения – того самого, когда распахивалась тяжелая дверь и взору открывалось тело мужа, неудобно-неестественно скукоженное на диване. Шибало водочным духом, и, стараясь не шуметь, она проходила на кухню и сидела там, бессильно уронив руки на колени.
Потом она шла в комнату переодеться. Странно, но каким-то шестым чувством ощутив ее присутствие, муж отрывал от подушки лицо с красными, словно от долгой бессонницы, глазами. Приподнявшись на одной руке, хватал ее другой и увлекал на диван, с силой подминая под себя и жадно наваливаясь. Мощь этого звериного порыва, как ни пыталась она внутренне отстраниться, передавалась и ей. И она невольно начинала растворяться в нарастающем возбуждении, разливавшемся по всему телу, – но слышался хриплый, на выдохе, стон, и муж обмякал и затихал удовлетворенно. Она лежала еще некоторое время, вслушиваясь в пульсацию сердца, отдающуюся в свинцово отяжелевшей от крови матке, потом вставала и беззвучно плакала на кухне, не вытирая струившихся слез…
Не так давно в автобусе она услышала разговор двух женщин о чудодейственной иконе с необычным, сказочным названием – Неупиваемая Чаша, – хранимой в подземных катакомбах далекой Псково-Печерской Лавры. Из того, что говорили собеседницы, она поняла главное: икона творит чудеса и исцеляет болящих от пьянства – даже давно и безнадежно. Нужно только добраться и попросить с верою.
Будучи, как все, скорее суеверной, чем религиозной, Зинаида никогда в жизни не помышляла о душе, о другом мире, о Провидении. Но здесь, в переполненном душном автобусе – как проняло вдруг. Прошибло, озарило откровением, и она всю ночь на спала: все думала, думала…
На следующий день она задержалась на работе, дожидаясь, когда Геннадий спустится в «шахту». За долги годы в лаборатории они никогда «по душам» не общались – так только, по службе. Но из всех людей, ее окружавших, этот человек был единственный – она почему-то ни мгновения не сомневалась, – кому можно было довериться, открыться в том, что не для постороннего уха.
Геннадий, как всегда, слушал молча, не перебивая, лишь время от времени устало потирая надбровья. Зинаида вдруг увидела его глаза – обычно бесцветно укрытые за очками, они были небесно-голубыми, такими располагающими, – и волна доверия этому совершенно чужому человеку захлестнула ее.
За окном сгущались сумерки, а Зинаида все говорила и говорила, будто на исповеди, о своей беде и надеждах. Молодые мужчина и женщина, они сидели рядом, совершенно одни, не ощущая ничего обыденного, плотского, земного – словно брат и сестра…
15
То ли от постоянного напряжения, то ли что-то происходило с организмом, но дни после перевивки дались Мышонку очень мучительно. Он чувствовал, что все больше слабеет. Особенно угнетал недосып – ночь была единственным промежутком, когда была возможность подобрать хоть какую-то еду, оставшуюся от Мыша. Этих крох не хватало, но спать хотелось больше, чем есть. У Мышонка все время кружилась голова и все расплывалось перед глазами. Отчаянно хотелось ткнуться носом в опилки и забыться. Но он твердо знал: спать нельзя. Во сне он беззащитен. Значит, сон – это смерть.
За это время он хорошо изучил повадки Мыша. С приходом Ольги тот просыпался, съедал положенное им двоим и неспешно вылизывался. Завершив туалет, он немного прогуливался вдоль бортиков клетки – ужасающий момент, когда Мышонок забивался в угол и просто умирал со страху, – потом прислушивался к шумам соседей и пытался рассмотреть их через прутья. Наконец, ему это наскучивало, и, взглянув напоследок на Мышонка, он устраивался на предобеденную дрему. К концу дня он снова был на ногах, чтобы съесть принесенный Ольгой ужин. Деловито хрустя комбикормом, он зловеще косился в сторону Мышонка, и у того от ужаса стыла кровь.
Мышонок всем нутром чувствовал: до тех пор, пока он способен держаться на ногах, Мыш его не убъет: скорее не из жалости, а из-за лени, необходимости лишнего движения. Громадные порции еды, поглощаемые Мышем, явно начинали сказываться, и с каждым днем чудище двигалось по клетке все тяжелей и одышливей.