В полумраке крохотного помещения смутно угадывались силуэты немногочисленных прихожан, играл орган. Не отдавая отчета своим действиям, не зная ни одного текста Писания, он стал молиться. Сын еврея и православной, он просил католического Бога о милости и снисхождении и, ему казалось, ощущал теплую ладонь Всевышнего у самой головы. Это ощущение близости Создателя потом осталось с ним на долгие годы, но в полной мере повторилось один раз.
Дочка закончила школу и поступала в институт. Все было зыбко, неуверенно, тревожно. Домашние были измотаны, измочалены тревожным ожиданием вердикта судьбы. Ситуация осложнялась еще и тем, что к последнему экзамену, отказавшись от репетитора, Геннадий готовил дочку сам, а значит, в случае неудачи было кого винить.
Рано утром в день экзамена поехали с дочкой к институтскому корпусу. Поднявшись на ступеньки перед входом, постояли немного молча, словно перед большим расставанием. Дочка вдруг сказала:
– Если поступлю, давай купим Мишку. Большого и плюшевого.
И исчезла за дверями.
Он спустился к скамеечкам, занятым такими же, как он, родителями с бледными от бессонницы и влажными от адреналина лицами. Потянулись часы ожидания.
Сколько он будет жить – не забудет, как вышла дочка. Не вышла – вырвалась, выпорхнула и – полетела, почти не касаясь ступенек. И, глядя на нее, все заулыбались, оживились, и было понятно без слов: поступила.
Опьяненные радостью, рванули в универмаг и купили давнишнюю вожделенную мечту – большущего желтого плюшевого Мишку с круглыми добродушными глазками. С залитого солнцем проспекта спустились в подземный переход и вдруг из глубины его полумрака, словно ожидая их, хлынула аккордеонная музыка. Старенький уличный маэстро играл «На сопках Манчжурии». Они шли по переходу, а волны вальса все догоняли и догоняли их, как обещание чуда. Почему-то было так легко, словно в невесомости, и казалось, сам Создатель добродушно подталкивает их в спину Большим Пальцем…
8
Выращивать можно всякое. Рожь, к примеру, или пшеницу… Да мало ли что!
А можно – раковые клетки, опухоли, воплощенную смерть. Присмиревшую, как мирный атом, до поры-времени. Работа эта ответственная и доверяется, как водится, человеку ответственному и только одному : Смотрителю-за-Раком.
Знает Смотритель твердо: опухоль требует жратву – живую плоть.
Для того раз в две недели отмывает Смотритель стерильно миллионов десять-двадцать жаждущих плоти раковых клеток и, выбрав подходящую по размерам мышь, вводит их ей в самое брюшко. Хорошо раку там: тепло, влажно, а, главное – еды всякой вдосталь. И начинает рак благодарно расти, размножаться, в объеме и количестве увеличиваться.
Живет себе мышка, как обычный человек: вовремя ест, регулярно испражняется, о самочках нет-нет да помышляет – а в животе тем временем целая раковая колония. Растет живот, круглеет, словно шар. К концу второй недели мышь уже едва тянет его по опилкам, почти не ходит.
Тогда наступает черед Смотрителя: извлекает он стерильным шприцем содержимое шара-живота, снова отсчитывает клеток миллионов десять-двадцать, отмывает их дочиста и вводит понравившейся мышке. Прямо в брюшко.
И так – до бесконечности… Пока рак живет и побеждает.
9
В лаборатории за раком присматривал Геннадий. По первому порыву хотел было от этой работы отмазаться: хлопотно (и без того пропадаешь с мышами сутками), стремно (угробишь опухоль – позору не оберешься), да и боязно: рак – не туберкулез какой-то там…
А тут – как прибоем накрыло, захлестнуло, неудержимо увлекло: и «Раковый корпус» Солженицына с его чудо-аконитом, и нереально доступная масляно-водочная смесь Шевченко, и Марк Жолондз со своим безвременником, и Тищенко со ступенчато-пошаговой противораковой рецептурой…
И осенило: обладание опухолевыми штаммами – не простая случайность, но Шанс, дарованный Провидением. Возможность – экспериментально проверить эти знаменитые методики, порожденные то ли вдохновением, то ли бессильным отчаянием. Проверить, оценить – и поведать людям: тем, кто в схватке с судьбой цепляется за соломинку жизни.
Он погрузился в эксперименты. Вечерами, когда сотрудники уходили домой, он спускался в подземелье вивария («шахту», как называли этот пыточный подвал с его легкой руки) и начинал творить. Десятки комбинаций ядовитых и экзотических растений, настоев, настоек и рецептур – все шло в дело, ничего не отвергалось «с кондачка». Жизнь шла по особому календарю: дни перевивания опухоли (по научному – инокулирования), дни введения препаратов, дни замеров опухолевых границ, дни математической обработки результатов сливались в единый поток необыкновенно насыщенного, предельно осмысленного отрезка жизни, имя которому – согласие с Высшей Мудростью, смирение перед Промыслом, подчинение Замыслу.
И что удивительно: в тех случаях, когда двух рук недоставало, всегда находились люди, которые без унизительных просьб оставались после работы и с удовольствием помогали, словно интуитивно ощущая удовлетворение от сопричастности этим, по выражению Б.Б., «авантюрам». (Будучи осведомленным о происходившем из первых рук, профессор не чинил препятствий: отчасти из уважения к Геннадию, но, в основном – из опыта: жизнь научила…).
10
Для перевивки обычно требовались два упитанных, но не ожиревших, самца. Животные входили в самую силу, когда весили граммов 20-22, но именно такие пользовались повышенным спросом и у всевозможных медицинских контор, скупавших их для своих целей. Как и положено в справном племенном хозяйстве, все мыши, сколько бы сотен их ни было, стояли на строгом учете как каждодневные потребители батоново-творожной и иной снеди, а, значит, брать их в эксперимент полагалось только с разрешения Зинаиды.
Распахнув дверь мышиного бокса и не увидев там хозяйку вивария, Геннадий задумчиво остановился на пороге, наблюдая за реакцией животных. Уловив движение воздуха от открывшейся двери, мыши высовывали, насколько позволяли прутья решеток, кончики мордашек и начинали часто-часто дышать, жадно впитывая новые запахи. Отгороженные от мира высокими бортиками клеток, они полагались только на свой нос: обоняние заменяло глаза и уши. Контингент посетителей бокса был невелик, и животные до мелочей знали запах каждого.
Больше всего они любили потные подмышки Ольгиного халата, пропитанные духом батонов, которые она разносила в большом тазу под рукой. Холодно-хрустящий белоснежный халат Зинаиды с едва уловимыми остатками крахмала неизменно заставлял напряженно замирать и затаиваться: он сулил неизвестность перемен. Были дни удушающе-резких запахов спиртовых растворов и разведений, которые приносили с собой сотрудники-экспериментаторы; учуяв их, животные тревожно метались по клеткам, предчувствуя муки и боль.
В какофонии ароматов, обильно источавшихся людьми, притаился ни на что не похожий: запах умиротворяющего покоя. Он исходил от Геннадия. Мышонок не однажды наблюдал, как, присев за столом во время инъекций и сконцентрировавшись целиком на манипуляции, Геннадий неловким движением локтя сдвигал крышку клетки. Почувствовав неожиданную свободу, мыши осторожно выкарабкивались на пластмассовый бортик и мгновение балансировали на нем. Далее происходило непонятное: вместо того, чтобы решительно спрыгнуть на стол и, молниеносно рванувшись, раствориться в лабораторном хламе, мыши осторожно-деловито, цепляясь за ткань халата, заползали на необъятные плечи Геннадия и уютно устраивались там, напоминая огромных инопланетных серо-черных оводней. Однажды эту сцену застал корреспондент газеты, случайно заглянувший в виварий в поисках экзотики. Выхватив аппарат, он снимал и снимал, пока не закончилась пленка.