Повести и рассказы. Книга 4

Лето

Кто бывал летом даже в самой захудалой сибирской деревеньке, тот не скажет о ней плохого слова: и рыбалка тебе, и охота, и ягоды, и грибы. Солнце палит, словно хочет вырастить ташкентский виноград. Комарики да мошка вечером – это для приезжих. Местному населению, к тому же ребятне, они нисколько не докучают.

Прислушаешься к тишине, а она живая: стук ведра у колодца; ворона, чем-то встревоженная, каркнет и растает за деревьями у соседа; лошадь процокает подковами о высушенную, словно камень, дорогу; чирикают и пищат в драке забияки-воробьи; Шарик тявкнет на забежавшую на грядку курицу, та, молча опустив голову, стремглав бросается наутёк в дырку под штакетником. Всё это так тихо, что на соседнем дворе уже и не слышно.

Вся деревенская ребятня – на реке. Черные от загара да чумазые плавают, играют, сражаются… Словом – живут. И ничего им в мире больше не надо: они веселы и счастливы сегодня, сейчас. Весь их мир здесь.

Надо же было – в этот добрый и тихий день, где можно ожидать самый громкий звук – удар грома, тишину взорвало.

С резкой болью в ушах детское население, в чём кто был, попадали на своих местах в прибрежную гальку. Они увидели, как из своего собственного двора через разлетевшуюся в щепки калитку вылетел дядя Ханафеев. Остатки калитки остались висеть на одной верхней петле.

Ханафеев сидел верхом, словно на лошади, только под ним была рычащая двухколёсная коляска. Слухи ходили, что Ханафеев привёз из города какой-то мотоцикл, но что это такое – никто из детского населения не знал, и теперь всех враз осенило: это и есть он, мотоцикл.

Между тем, задрав ноги, Ханафеев старался справиться с тем, что было под ним. Рёв, дым, пыль понеслись следом за ним. Наскочил на кур, ни о чём не подозревавших. Куры разлетелись, оставив на месте несколько упавших и раздавленных. Ханафеев только потом узнал: это были его собственные курицы, и крепко поругал жену, за то что выпускает их куда попало.

Сейчас было ему не до таких мелочей. Руль на большой скорости у мотоцикла дёргался из стороны в сторону, как необъезженная лошадь. Он явно хотел, но не мог остановить мотоцикл, летел вперёд, выписывая кренделя по ямам и колдобинам.

Мы, кто в чём был в тот момент на реке, бросились вслед за ним: кто в трусах, кто и без них, здесь было не до того. После первого испуга все были рады происходящему и помчались следом с воплями за удаляющимся чудом… Век техники для нас начался. Ханафеев неумолимо отрывался от нас. Мы, похожие на раззадоренный муравейник, вернулись на берег реки. Было тут не до игр. Слушали треск, удаляющийся в тайгу, и причитания жены Ханафеева.

– Ну, гад, вернись только – убью, обломаю ухват о твои рога, чёрт окаянный! – совсем не зло ругалась она. – Забор повалил, курей собственных задавил. – Её мясистый кулак будоражил воздух в направлении исчезнувшего за лесом мужа.

Ребятня с интересом окружила её и пострадавших куриц.

– Чё уставились, голопузые? Рады чужой беде? Вот посмотрите – подавит вас всех, как этих курей, не будете тогда смеяться.

– Тётя Фрося, а что это у дяди Христофора за телега такая? – для уточнения спросил самый смелый.

– Та чтоб она у него развалилась вместе с ним, телега эта. Мотоциклет, вот что это.

Пока таким образом тётка разряжала свои нервы с голопузыми, Ханафеев укрощал первую и пока, до времени, единственную технику в нашей деревне. Честно сказать – сражался он за свою жизнь самоотверженно. Всё же, как ни старался объезжать препятствия – наскочил на крепкий большой пень километрах в двух от деревни… Никто этого не знал. А только часа через два увидали Ханафеева, катившего свою покалеченную технику. Сам он, разумеется, был не целее мотоцикла: весь изодранный, в шишках и синяках.

Что происходило во дворе Ханафеевых, нас мало интересовало, там это было часто, и вся деревня к этому привыкла… Через некоторое время Ханафеев вышел со двора с полотенцем и мылом, направился к реке.

– Что, пацанва, как я, а? – обратился он к обступившим его ребятам. Он здесь чувствовал себя, и не без оснований, героем. – Соображать надо! – многозначительно сказал он сам себе, а нам подмигнул подбитым глазом.

Этим днём окончилась спокойная жизнь в нашей деревне. Теперь каждый день, после восстановления мотоцикла, Ханафеев с треском носился по деревне взад-вперёд, оставляя за собой злой синий дым, задушенных кур, гусей и кошек.

Он действительно быстро научился ездить, объезжать ямы и кочки. Но деревенская дорога была настолько плохая, что когда мотоцикл двигался со скоростью, казалось, он летит над ней, перепрыгивая с кочки на кочку.

Не буду говорить, как часто мотоцикл ломался, как часто доставалось самому мотоциклисту от хозяев его жертв. Скажу одно: Ханафеев был неумолим и неудержим, как злой дух.

– Вот, товарищи, граждане, по первозимку пригоню трактор, так и всех быков ваших диких подавлю. Это вам не что-нибудь: цивилизация, понимать надо, – такие и прочие речи вещал он односельчанам.

Такими разговорами и своими делами Ханафеев довёл всё население до того, что кто-то сходил в город и пожаловался на возмутителя спокойствия. Там же ему и сказали, что их бригадир, пропавший в последние дни невесть куда, действительно сейчас на курсах трактористов и по первой дороге пригонит в деревню трактор для перевозки леса, взамен лошадей.

Теперь деревенская ребятня не так часто бегала на реку – приходилось сторожить – кому кур, у кого другое. Раньше как было? Выпустишь их на дорогу – они и вольны до обеда. Попоил, покормил и опять на реку. Сейчас выгнать нельзя. В огороде тоже нельзя – все грядки склюют и разроют. Так и мучились. А убежишь на часок – жди взбучки от матери: петух помидорку склевал самую красную, ну взял бы да склевал зелёную, так нет же, вредитель. Чего греха таить – дорого мне доставались эти самые помидоры, не одна из расклёванных оканчивала своё земное бытие на моём лбу. Ну да что там, за прогресс ведь страдали, за будущее.

И будущее не преминуло себя долго ждать. Как только появилась первая санная дорога по тайге от деревни до города – Ханафеев засобирался.

Старухи узнали от жены, что её муж «смотался», по её же собственному выражению, за трактором. Деревня пустилась в рассуждения: вот оно, настал конец света, курей всех передавил, теперича нас всех трактором передавит. Чтоб его лихоманка взяла. И откуда он на нашу голову взялся, все беды от него.

– Тебя первую, Ахросинья, придавит. Сбегай от холеры, пока не поздно. Когда хоть уехал?

– Да ночью вчерась. Приказал не сказывать, так вот, вишь ли, не сдержалась, бабоньки, – глаза её были мокрыми.

– И правильно, что сказала. Мы теперь мужиков-то наших пошлём за деревню, навстречу, понавалят лесин поперёк дороги, никакой трахтур не пройдёт. Пусть колеет в своей нечестии.

Подобные разговоры ходили по деревне из дома в дом. Время шло, и никто ничего не делал. Я не слышал, как на третью ночь после отъезда Ханафеева трактор въехал в деревню. Но утром меня словно сдуло с кровати. Моё внутреннее чувство подсказывало – что-то случилось.

Быстро накинул одежонку и выскочил на улицу. До дома Ханафеевых было недалеко, за углом школы на берегу реки. Да, такого я не видывал, из-за толпившихся людей около ворот проглядывался трактор. Он был большой и совсем некрасивый, наоборот, черный и страшный. Ребятня с шумом лезла на его гусеницы, в кабину. Я тоже потрогал кое-что. Он оказался холодным и неприветливым. То ли дело лошадь: тёплая, ласковая… И чего в этой железяке хорошего?

Открылась дверь избы, и оттуда с цветущей физиономией вышел Ханафеев и ещё кто-то с галстуком, видно, начальство из города. Неизвестный громко поздоровался с крыльца со стоявшими за забором. Никто не ответил.

– Та что вы с ими. Я же говорил – дикари. Посмотрю пойду, не украли ли чего. Если что – полдеревни разнесу.

– Христофор Михайлович, не надо так. С понятием надо к местному населению.

– Оно мне, это местное население, уважаемый товарищ, извиняюсь, вот где сидит, – он провёл рукой по горлу. – А ну, разбегайтесь. – Ханафеев наклонился к трактору, что-то поделал и дёрнул.

Из трубы в небо рванул черный дым, раздался страшный грохот.

– Чтоб тебя, едрит твою бодрит, – успокаивал рванувшуюся лошадь подъехавший в этот момент к толпе дед Михайло. – Скоро всех вас, коняг, в дым переведут, одна вонь и останется. Смотри, милая, полетели ваши души и силушка к Богу в рай. Наработались. Чё делать-то будете? Задарма овёс жрать да ребятишек катать?

Ребятишкам в ту пору было не до какой-то уродливой лошади и старика, пусть и уважаемого на деревне. Тут историческое событие. Всё внимание было приковано к трактору и согнутой спине Ханафеева… Вот он выпрямился.

– Ну, кто прокатиться хочет, а, пацанва?

И так как никто ничего не ответил, подхватил первого, стоявшего рядом, и мигом посадил на сиденье в кабину, вскочил сам. Мальчик не знал, радоваться или реветь, и потому просто сидел и ждал, что ещё вытворит с ним дядя Христофор. Но тот совсем нестрашно улыбался и задвигал всем, что было в кабине.

– Разлетайсь, пока целы.

Люди бросились с узкой, под одну подводу дороги в сугробы. Трактор сердито рявкнул и побежал. Вернее, бежал не сам трактор, а его стальные дорожки, гусеницы.

И вдруг с криком «Дядя Христофор, прокати», перед самым трактором соскользнул с сугроба самый шустрый мальчуган. Я знал его, вечно ему не везло: куда-нибудь да вляпается. Поскользнулся, упал прямо под гусеницы.

Произошло то, что нельзя ставить в вину ни Ханафееву, да и никому вообще. Я был за спинами взрослых и не видел происходящего, только слышал душераздирающий крик мальчика, жуткий вой его матери, баб… скрежет железа…

Пригодились здесь и лошадь деда, и фельдшер, также наблюдавший происходящее.

– Послужи последний раз, Гнедко. Но, милая!

Мальчика увезли в город. Он остался жив, но одной ноги по колено у него не стало.

Прошло время. Трактор возил лес. Послали ещё трёх деревенских на курсы. Так через два года у нас появилось несколько тракторов и осталось несколько лошадей… И пошло: Назар Пихтов утонул вместе с трактором – спутал с похмелья заднюю скорость с передней и свалился с брёвнами с крутого берега при загрузке. Пока вытащили – поздно. Ханафеев сам баню свою своротил да венец из избы выворотил. Смотришь иной раз: трактор едет, а в кабине никого нет. Потом, оказывается, он в тракторе, только спит на рычагах, изрядно хлебнув… Вот так на нас и шла техника. Жизнь идёт, её не остановить.

– Да, хлопчики, смотрите, как мы жить стали. Техника, одно слово, – разглагольствует старый дед Михайло перед пацанами.

Теперь его уже никто не слушает, кроме нас, не идут к нему за советом: некогда, все спешат. Раньше не так было: чуть что – к деду за советом. Лошадь ли оступилась, или ещё что по хозяйству стряслось, или не выходит что. Теперь все всё знают, радио слушают, в город на машинах ездят.

– Так вот, техника, вам говорю – это вещь. Слыхивали – спутник, едрит твою бодрит, запустили в ентот самый… в космос.

– Ага.

– Так вот, ребятня, смотрите, чтоб наших мужиков, пьяниц окаянных, туда не заслали. Все звёзды пособьют и солнце под землю пустят. Как жить будете? Мне то что? Мне помирать время уж пришло.

Мы молча глядели на деда. Что это он говорит? Кого это он в космос собирается запускать? Спутник – это одно, а то мужиков. Придумает же. Наверно, из ума выжил от старости.

– А мож, наоборот, – сидя на завалинке, рассуждал, уже с собой дед. – Собрать их всех горемычных и турнуть к солнцу, гори оне ярким пламенем, эти пьяницы, лиходеи. – И потом опять снова нам говорит: – Техника для того и дадена, чтобы с умом к ней подходить. Она умная, эта техника. Видели, как она работает, когда к ней с умом? Ни одной коняге за ней не угнаться. Учитесь, вот. Будете лес возить, только опять же, с умом, – он не договорил, задремал.

Мы потихоньку расходились по своим мальчишеским делам.

Но дед не дремал, хитрил. Ему больше нечего было сказать детям, он и сам не знал, что будет дальше. Пусть растут, пусть видят безобразия своих отцов, пусть сами постигают то, чего ни он, ни их отцы не смогли, не успели, не захотели дать своим детям для будущей жизни.

Весна

Посёлок Усть-Кабырза стоит в горной долине на слиянии двух сибирских рек: Кабырза и Усть-Мрассу (шорские названия). К тому времени я ещё не читал Пушкина, Фета, Майкова. Только потому, что был мал. Не знал, что в весне есть и другие стороны, кроме виденных мной самим.

…К 8 Марта можно было не переживать о шапке и рукавицах, а уж к 1 Апреля, как закон – вся деревенская пацанва, кто умел к тому времени ходить, лезли на сопки с карманами, набитыми картошкой, солью, спичками. Долго не возвращались домой, жгли костры, палили траву. А когда с виноватым видом, но довольные, возвращались домой, заслуженно и покорно получали встряску от матерей за прожжённые дыры и обгоревшие вещи. Отмывались от сажи, обрезали спалённые волосы, лечили ссадины.

Всё это было само собой разумеющимся. Никакая сила не могла остановить мальчугана. Если не сегодня, то завтра он обязательно удирал из-под бдительного родительского ока. И невзирая на неминуемо ожидаемую порку, радовался здесь жизни во всю мочь, насколько ему хватало дыхания.

Это были неописуемые часы. Маленькое сердце мальчугана немело от восторга. Здесь он был сильный, ловкий, храбрый. Его ничто не давило, он был волен, как птица. Кружилась от счастья и чистого воздуха голова, хотелось петь. И мы пели. Пели песни, которым нас учили в школе – и про революцию, и про войну. Но кто мог нас понять? Для родителей это всё выражалось в том, что мы из себя представляли по возвращении. Конечно, в этом мало было восторга.

Восторга у родителей ещё не было и оттого, что деревню нашу почти каждую весну топило наводнение. Тот, кто первый поселился здесь, он был поумней. Среди этого красивого места, напоминающего Швейцарию, он выбрал наиболее возвышенное место. И тем был доволен. Постепенно вокруг обосновался посёлок.

И всё-то было бы ничего, но само место собой напоминало полуостров, так замысловато его омывала река. Так вот, всё это довольно большое ровное пространство среди сопок частенько при ледяных заторах весной оказывалось в воде. На сей раз также полной радостью шла весна. Бывали, правда, годы, когда заторов не было и лёд проходил. Тогда лучше нашей деревни места на земле, казалось, и не было. Росло на огородах всё быстро, урожаи были хорошими.

Может, и в этот раз пронесёт, надеялся втайне каждый. Однако, наученные горьким опытом, каждый помаленьку готовился… Может, и в этот раз подготовились бы получше, да времени мало оставалось от работы.

– Слышь, Христофор Михайлович, – просили мужики бригадира, – отпустил бы на несколько деньков хозяйство подсобрать…

– И не подумаю, кто план выполнять будет? На днях с райкома вот звонили, справлялись. Товарищ Котов сам лично просил к 1 Мая план выполнить: «Вытяните, говорит, Христофор Михайлович, постарайтесь».

– Да выполним мы его, план твой. Будь человеком, жены заели. Вдруг большая вода? Что делать будем?

– Нихрена не будет. Вон в прошлом годе не было. А готовились сколя? Аж из кожи лезли. И что? Время задарма угробили. Не пущаю никого. Всё, разговор окончен.

Посудачили мужики, да и плюнули; может, и вправду пронесёт. Ну его, свяжись – так потом и хуже будет. Продолжали работать. Дни шли, солнце делало своё дело: снег сошёл, ручьи набирали силу, река пухла и бурела. Редко кто отваживался перейти на другую её сторону.

По традиции, пожарник находился на каланче пожарки и осматривал окрестности. В случае если лёд тронется, в его обязанности входило, как и при пожаре, греметь в рельс. Ночью же дополнительно ставили пожарника со свистком на берегу.

Всё шло нормально: пожарник стоял изо дня в день на своём месте, чем успокаивал односельчан. Раз стоит – значит, всё тихо.

– Ну как там у тебя, Иван? – спрашивали проходящие мимо.

– Нормально, только я так думаю, что напрасно всё это. Вода в ентом годе большая будет, пронесёт, как по маслу. Стою здеся, как сыч, ноги да глаза болят. Да в душу её, вот, холодать стало, околел весь на ветру-то. Сбегай хоть за чекушкой, а?

Иные бегали. И потом делились новостями:

– Вот, Иван-то, говорит – пронесёт…

Пора было уже и сойти льду, но он всё держался. По ночам что-то ухало, пугая баб. Несколько раз уж и собирались семьями, выглядывали в окна, ждали, что будет, да посматривали на фонарь при пожарке, маяком светящийся над деревней. Может, напился пожарник да спит, а здесь потоп начался? Но пожарник был на месте, его каска горела, словно второй фонарь. Деревня успокаивалась. Снова приходилось раздеваться, но уже было не до сна.

Шли дни и ночи, всё это порядком надоело: днём работа, ночью сиди, трясись…

– Чтоб она…

Как раз в то время, когда люди, уставшие и издёрганные, уснули глубоким сном, река ожила, рельса загудела.

– Ну, пошло, – охнуло вокруг.

Пожарник с бестолковой лихорадочностью садил в рельс.

Казалось, он собрался поднять даже мёртвых.

– Чтоб тебе лопнуть, гремишь, как полоумный.

Повскакали все. Кто что схватил – и на дорогу. Здесь уже, что делать, понять невозможно: кто бежал туда, кто сюда, коровы, свиньи собаки, люди. Всё это кричит, мычит, пищит, лает, толкается, шарахается по сторонам, падает, снова встаёт…

Неожиданно всё это покрыл жуткий глухой гром. Свиньи и те на миг оборвали свой истошный визг.

Было ясно: что-то случилось. С визгом «Лёд», Ханафеев, живший на самом берегу, обезумевший от чего-то, возможно, действительно страшного, пронёсся мимо онемевших людей к двухэтажной школе в центре посёлка.

Стало не до коров и прочего. Бабы, похватав своих ребят, с воями и причитаниями кинулись в темноте за начальством. Мы с мамой и сестрой вышли из дома чуть позже и попали в живой поток несущейся массы. Над деревней бушевала стихия.

– Без паники, дети, без паники, – успокаивала нас мама.

Оставшиеся до школы двести-триста метров мама несла меня уже по колено в воде на руках. Я хоть и болел (надо же было перед самым наводнением заболеть), мигом сориентировался. Как только ступил на твёрдый пол школы, побежал по ступенькам на второй этаж, а там на крышу. Света не было, вся школа кипела бог знает кем. Я имел свою цель, отбиваясь и протискиваясь, направлялся туда, куда мне было сейчас очень надо…

На крыше было уже много мальчишек. Здесь же был и Ханафеев.

– Да, не сладкая у вас здеся житуха, сопляки. Хреновина получилась… – он всё ещё сидел в одних подштанниках и майке, что-то из верхней одежды держал в руках.

Он один из всех видел, что произошло. А произошло то, чего отродясь в здешних местах не случалось.

– Я из дому – а она на меня, будь она проклята, льдина, – Ханафеев скользил дрожащими коленками на скользкой, обросшей мхом крыше, всматривался туда, откуда только что бежал. – Дома-то нет, что ли?..

Я не обращал уже на него внимания, слишком страшное творилось внизу. У самой школы, внутри её, стоял плач, мат и вопли.

– Серёга, да где ж ты, мой родименький? – выла во всё горло Томка, жена пекаря. – Был же тут… Утонул, утонул, бабоньки, и… их. – Бросилась, видно, в прибывавшую воду.

Я оглянулся.

Серёга её сидел рядом со мной и орал во всё горло:

– Здеся я, мамка! Чё орёшь, как ударенная?

Услышав среди шума и грохота своего сына, тётка обозвала его от радости матерными словами.

Тот, кто успел добраться к школе, был печально счастлив. Школа была высокая, стояла на бугре, где когда-то давно поселился первый поселенец этих мест.

Вокруг ходила смерть. Животных уже слышно не было. Их смыл первый вал. За валом воды пошёл выползший из берегов лёд. Он сплошной стеной понёсся по деревне. Трещали под его натиском и падали кое-где сохранившиеся и светящиеся ещё столбы с фонарями, дома…

Прошло несколько часов. Вода прибывала. По-прежнему было темно и холодно. Все ждали рассвета. Я уже продрог, несмотря на то что заботами мамы был одет неплохо и доставлен сюда сухим.

Когда относительно утихли треск льда и стенания людей, в ночи над деревней раздался тонкий дребезжащий старушечий голос. Кто-то пел.

– Аллилуйя… – и ещё малопонятные издалека слова.

Голос принадлежал бабушке Нюре. Не знаю, как у остальных, у меня на голове начали шевелиться волосы.

Её жуткая песня длинно неслась над всем, что было подо мной. А подо мной были вода и лёд.

Слухи уже пошли, что деревни нет, что её снесли льды. Так где же, думал я, эта баба Нюра? На льдине плывёт, что ли? Её окликнули. Ответа не последовало, и её песни тоже. Только донеслось: «Рятуйте», это был голос её деда. И всё.

– Утонули, царствие им небесное, отмаялись, сердечные.

Замолчал, наконец, и горемычный пожарник, добавляющий паники своим обезумевшим рельсом.

Я, как мне казалось, прикрыл слипающиеся веки, а когда пробудился – светало. Деревни не было. Насколько можно было рассмотреть – всё было бело. Всё пространство было заполнено льдами. Только около самой школы стояли несколько домов, в том числе наш. Отец остался дома – спасал от воды метеорологические приборы, а потом уже было поздно эвакуироваться.

* * *

– Вот он, за трубой сидит. А ну, давай к народу, «начальство», – зло произнесла мужичья лохматая голова, появившаяся из слухового окна крыши.

Я оглянулся. За моей спиной около кирпичной трубы действительно по-прежнему сидел Ханафеев. На нём были кальсоны, пальто и всё.

– Идите вы к хренам собачьим, народ. Пойло вы свиное, не народ.

– Потом говорить будешь. Давай сюда, не то живо снимем. Народ ждёт.

– Да уж иду, чтоб оно всё провалилось, – выругался Ханафеев и с большим нежеланием отправился к народу, ступая по скользким доскам крыши голыми ступнями. – Пшёл вон, народ, – пнул он подвернувшегося под ногу паренька.

За Ханафеевым спустился в здание школы и я. Нашёл своих.

Попил из китайского термоса чаю, съел пирог.

– Что там, сынок?

– Плохо, деревню снесло, мама.

– А наш дом?

– Наш цел, только крыша одна торчит, а так на месте.

– Ох ты, Господи, – вздохнула она, – что же это делается такое? Как здоровье? – Потрогала она лоб холодной рукой.

– Нормально.

Что мне оставалось говорить? Всё равно лечиться нечем.

– Ну-ну, давай крепись. Большой уж.

Меж тем мужики заволокли беспомощное «начальство» в спортзал, раздвинули в центре место, посадили Ханафеева за стол. У стола стояли дед Михайло и бывший бригадир Иван Колосов. Кругом галдели, особенно бабы.

– Ишь ты, и портки дома оставил, про план со страха теперь уж не вспоминаешь?

– Вон он его план, вместе со льдами уплыл.

– Цыц, бабы, – Колосов опустил кулак на стол.

Стояли все, кроме Ханафеева.

– Не о том говорить надо. Что делать будем? Вон она, вода всё прёт, уж и крыльцо вот-вот скроет. Каждый час вон, – он показал на деда Михайла, – отметку переносит. Слава богу лёд встал. Пить нечего, есть нечего, дети и старики.

В едва затихшем зале снова заголосили сначала бабы, а за ними и дети.

– Чё орёте? Правильно Ванька говорит: вспухнем с голоду, ежели все не перетонем, как котята, – Ханафеев для речи встал со стула.

– Эт что с ним? Срам потерял, ой, бабоньки. Ширинку хоть застегни, – тыкали в него бабы, кто поближе.

– Эт я вот что говорю, – не обращая внимания на баб, продолжал Ханафеев. – Сидел на крыше от страха, думаете? Я, может, о спасении вашем думал, как народу помочь. Вон, дед Михайло лодку где-то добыл. Вот я и придумал, пока не затопило – переправить народ до сопок на ней.

– Ты что, очумел? Лодчонка двоих возьмёт, до сопок с полкилометра, да вода какая, да лёд прёт, а нас сколя?

– Что, не пойдёт? Тогда пусть Ванька переправит меня, я по сопкам мигом махну в город, к начальству, пусть спасают…

– Слушай, Иван пусти-ка меня, я ему в морду свисну, сволочь. Ишь ты, на сопки ему? А то тебе не понятно ли, что вокруг тех сопок то же самое. До городу шестьдесят километров. Смыться хочешь? – это наш сосед, дядя Лёня, лез с кулаками к Ханафееву.

Ханафеев даже сейчас не мог понять, что он здесь лишний, что нет в нём, кроме гонору, самого главного. Нет хребта. Он не знал местных условий, был пришлым. Но даже и не в этом его беда, его вина – в его тупости и чёрствости, о которых сам он не подозревал. Он считал себя умным, энергичным, принципиальным руководителем. На нашу беду, так считали и его начальники. План по заготовке леса выполняли стабильно, были не худшие в районе.

Куда же его принципы подевались? Он сел на стол, плюнул на пол: «Сдыхайте вы все… Всё вам не так».

– Не кипятись, Христофор. Куда пойдёшь? До горы-то добраться, может, и можно, это ты прав, – негромким уверенным голосом начал Иван. – Но до города не дойти.

– Телефон бы, Иван.

– Али рацию.

– Телефон? Рацию? – Иван сам зло заорал. – Пошли, мужики, где баб поменьше. Хоть покурить да поразмыслить без ихнего визгу.

Уже совсем рассвело. Вода прибывать перестала. С крыши я уточнил обстановку: дома снесены не все, то там, то здесь из-за нагромождённых торосов льда виднелись редкие чёрные крыши. Стоял лёд, стояли на месте и крыши, казалось, они не принадлежат домам, а просто лежат поверх льдов.

Барак бабы Нюры стоял. Они с дедом вовсе и не утонули, сидели вдвоём на крыше барака и держали корову за рога, а вокруг – вода до конька крыши и льды. Несколько храбрецов по льдинам в лодке добрались до них, хотели снять, да где там, бесполезно, от коровы их было не оторвать.

В унынии и вынужденном безделье проходил первый день. Каждый ел, что прихватил, если прихватил, хуже было с питьевой водой.

К вечеру вода в реке не прибыла.

– Давайте, детки, прилягте здесь, вот и место свободное, – упрашивала мама нас с сестрой.

Она постелила своё пальтишко на пол. От пережитого мы мигом заснули.

Новое утро ничего нового не принесло. Вода в реке не уходила, лёд стоял. Дети плакали, хотели есть, пить. Воды вокруг много. Но пить никто не решался, она была тёмная от ила и с мусором.

Мужики куда-то засобирались, сели в лодку и отправились только им знамо куда. Нашей радости не было границ, когда после долгого отсутствия они вернулись. Оказывается, пекарь вспомнил, что поставил хлеб в пекарне перед случившимся, а сейчас предположил, что его можно взять целым, так как пекарню не снесло льдами, и, по его предположениям, печь не полностью в воде.

Хлеб не успел допечься, вода залила низ печи. Но ели и были довольны таким.

Время томительно тянулось, но лёд и вода не собирались уходить. Огромные ледяные торосы вцепились в деревню, не желая с ней расставаться.

– А ну, Мария, говори давай, какая погода будет, когда вода схлынет? Зря, что ли синоптиком работаешь на своей метеостанции?

– Знаете, я и сказать ничего не могу. Приборов нет… Да и вообще, может, Женя бы, муж, и сказал что, он поопытней меня, да вот сама не знаю – жив ли. Дома остался.

Бабы печально вздохнули, вспомнили, кого ещё нет в школе, кто ещё мог быть во льдах.

– Одно я вам скажу, – мама или решила успокоить, обнадёжить людей, а может, уверена была: – Завтра должно быть солнце и тепло, вода уйдёт, – потом она добавила: – Если этого не случится – можете со мной не здороваться.

– Кабы завтра хоть, так ладно. Дети-то ревьмя ревут, болеют, есть хотят. Смотри, того и Господу Богу душу кто отдаст.

– Ни воды вскипятить, ни обсохнуть. Ладно, если завтра.

Назавтра действительно сошли низкие тучи. Но странное дело – как не светило яркое солнце, тепла не было, холодом несло от кругом стоящих льдов.

На третий день к обеду в небе загудел кукурузник. Ханафеев, похожий теперь на одичавшего индейца, влетел первым на крышу и завопил, махая пальто над головой.

– Сюда, сюда. Не видите, гибнем. Спасите… – Силы ему изменили, пальто улетело в воду, сам опустился за трубу.

Самолёт сделал несколько кругов над школой, выбросил уйму спасательных кругов, совершенно бесполезных, не причинивших никому вреда, и улетел.

Так окончился третий день. Стихия не отступала. На следующее утро прилетел вертолёт, сбросил в реку ниже деревни на место затора взрывчатку.

После взрыва вода медленно сошла. Лёд остался, осел на землю, подмял под себя вcё, что было под ним, почитай полдеревни.

Взрослые оставили детей в школе и двинулись по ледяным торосам и по грязи, достигающей пояса, к предполагаемым местам своих бывших жилищ. Мы с мамой добрались до своего дома. Отец был жив и невредим, находился на чердаке и даже кое-что спас из вещей. Мне под руки попался подаренный на день рождения фотоаппарат «Любитель». Он оказался заряжен. Я вылез на крышу дома и засвидетельствовал последствия наводнения.

Многие лишились крова. Все лишились своего хозяйства, домашнего скота. Как ни странно, Ханафеевская изба оказалась цела. Снесло все постройки, но дом остался и даже не был повреждён. И жена его, переждавшая наводнение на крыше, вся поседевшая, была жива.

До середины лета таял полутораметровый панцирь льда.

– Да, мужики, молиться Богу надо, что лёд не пошёл. Сейчас хоть что-то у кого осталось. А двинь-ка – голое место от деревни осталось бы, – успокаивал односельчан дед Михайло.

Он был прав: и горе, и спасение было в том, что лёд остался. У кого ничего не осталось, не знали, что и делать, с чего начинать. Но жить-то надо. Поплакали, поматерились и приступили строиться.

Сколько было слов сказано, разговоров переговорено. «Живыми останемся – ни за что не останемся здесь. Чёртово место…» Прошло время, мало кто на другом месте избы свои поставил, в основном на своих, давно приглянувшихся и обжитых местах. Даже Афросинья не двинулась с места.

– Что уж, всю жизнь прожила здеся, туто-ка и умирать мне.

– Фроська, так ты поедешь со мной? Последний раз спрашиваю.

– Нет, Христофор Михайлович, извини. Здесь я уж останусь.

– Ну как знаешь, добра же тебе желаю, корове, а ты ерепенишься. Заживём в другом месте не хуже здешнего, – уже мечтал оживший Ханафеев.

Фрося и сама не знала, что делать. Ходила к деду Михайлу за советом.

– Что делать мне, дед? Надоумь: уехать или остаться?

Дед молчал, думал, что скажешь женщине.

– Любишь коли, так поезжай. А то присмотри здеся другого мужика: мужика, конечно, надо тебе, и то верно. Так опять же, ребяток нету у вас. Этот вот, твой Христофор, да простит меня Бог, пусть убирается, житья от него нисколько не стало. А ты ничё бабёнка, справная, можешь ещё и здеся пригодиться. И опять же, родители, царствие им небесное, у тебя здеся схоронены… Изменится ли муж твой, будет ли тебе с ним хорошо? Вон он какой. Здесь и миром поможем, сама, что не сможешь. А там что? Обидят – и пойти не к кому. Чужой здесь, чужой он и в другом месте будет. Никому нет от него счастья.

Так и уехал Ханафеев, не оставив после себя ничего, кроме зла. Смыла его весна, как навоз с нашей дороги.

Всё бы это было хорошо, как если бы Ханафеевы эти не стоили так дорого.