И что же чувствовал он – и что она? За себя – он ответит. Он прошел через мир, атмосферу бараков, как через поле свободы – только чуть скованный – вот, пока, и всё. Она? Кто ж ответит за неё… Можно только предполагать. Будучи девочкой домашней, она шла дорогой ровной, прямой – торной дорогой, следуя логике развивающихся отношений.
А он, несмотря на свои 17 лет, имел уже немалый жизненный опыт, много чего повидал, испытал, прочувствовал. Детдом, интернат – житейская неизбежность, необходимость, но до чего же суровая, жесткая, жестокая школа жизни! Имея в душе чувства добрые, благородные – попал совсем не в «благородный пансион». Одно спасение: мать да родня. У матери горела идея:
– Выучу!
Так после детдома – интерната он и оказался в девятом-десятом классе «домашней» школы, слушает радио и читает газеты – и, не зная ни слова по-французски, исходит мурашками по всему телу, ощущая благородные флюиды, когда звучит «Падает снег». Счастья хочется, свободы.
Ах, ах, ах… Так-то оно так, да не совсем и так – когда рядом идёт красивое, молодое существо, а ты думаешь о счастье, как свободе… Ромео так не думал, поди! Для него весь мир заключен в ней, Джульетте, и без неё нет ни счастья, ни свободы – ничего нет.
А наш герой, кажется, натура не такая цельная. И, хотя в силу страстности, фантазийности, много раз бывал «на краю», тем не менее, вот, сидит, пишет, вспоминает…
Вернулись они, для разнообразия, другой дорожкой назад – и прогулка завершилась.
Событие совершилось! Кажется, это ведь называется – первое свидание? Событие, событие…
А потом – потом наступила осень. Осень в городе его юности наступает сразу, длится недолго, и разом переходит в зиму. Утром он посмотрел в окно, и увидел, что небо стало синее-синее – летом от жары оно белёсое: только когда приходят облака, округлыми белыми горами, серовато-черными буграми (он в детстве даже думал, что они крепкие, твёрдые), тогда и оттеняют белёсое от голубого. А тут – чистое, синее. А знакомые листья тополя – он даже некоторые знал «в лицо» – как-то прижухли, еще не пожелтели, хотя потом пожелтеют враз, а потеряли жизненную силу, ослабели, и не трепещут от радости жизни, а сухо шелестят…
Он поступил в институт, началась учёба, но совсем, совсем другая, чем в школе – и сразу же колхоз: это когда студентов на целый месяц отправляют в деревню на сельхозработы.
Нину потерял из виду, только однажды встретил на улице её маму, она и сообщила новости.
– Всё думала, думала, куда поступать – и никуда поступать не стала. Сейчас поехала в гости к родственникам, а вернётся – надо будет на работу…
А у него жизнь пошла – туда и сюда, с горки на горку, цветной калейдоскоп впечатлений, всё новые лица, дела и события. Один колхоз чего стоит: как солнечный пучок соломы, перевитый-перепутанный пёстрыми ленточками…
А тут и День рождения подошел: 18 лет. Родителей дома снова нет, потому и гостей всяких полно: новые, старые, школьные, уличные… Прибыл друг Вова с магнитофоном, и держался он как маэстро: в светлой жилетке строго стоял у своего «ящика», ставил музыку по своему усмотрению. Однако, выполнял и заказы : быстрый танец тогда назывался – шейк, всё медленное – танго.
Запомнился, запомнился ему тот вечер… Как сейчас помнится! Слова, фразы, лица, музыка…
Запомнилось и такое. Один из новых друзей произнёс:
– О, как здорово! Вы мебель к соседям вынесли? Мы тоже так делаем иногда.
Ха-ха… А у нас так – всегда.
Зато сейчас этой мебели! И дома, и на чердаке, и на даче, и на чердаке дачи…
И наступил такой момент… Из окна кухни увидел, как подходили к дому две припоздавшие подруги, и выскочил с приятелем их встречать. Поздравления, восклицания. Он подал руку калачиком: прошу!
И… И проходила мимо Нина. Опустила голову, ускорила шаг. Но… Он и не знал, что она приехала : у родственников же!
Глупо вышло. И не поправить! Однако, в праздничной суете Нина скоро забылась. А потом и вовсе забылась. Встретиться им негде: ранним утром он убегал на автобус, и через весь город – в институт. Приходил домой уже затемно. Она ездила на трамвае, на свою работу, в другую сторону – это ему мать сказала…
Пришла зима, лютые морозы, серьёзные экзамены, всякие дела и сложности… Суровые житейские будни, словом. Когда самого себя едва помнишь…
Так и пролетела, проскрипела, проползла бело-серая зима. А когда небо снова стало синее-синее, и с крыши полетели чистые-пречистые, успевающие отразить весь мир блестящие капли, его ждало оглоушивающее известие.
– Нина забежала, ходит, прощается… Уезжает насовсем, – сказала мать.
Каждое слово пронзало сердце иголочкой: как это – забежала? С кем – прощается? Уезжает насовсем?!
Он ничего не знал. Оказывается, её родители уехали к себе на родину, куда-то на Волгу, еще осенью. Нина жила одна – только брат приезжал после армии, с молодой женой – и вскоре уехал. Теперь и Нина уезжает. Вот сейчас – и насовсем. Прощается…
Он разволновался. Сердце стучало. Встал, походил по коридору, подошел к входной двери: да, слышны голоса Нины – и соседей. Она постучит – двери откроются: «А! Счастливого пути! Привет родителям!»…
– Счастливо оставаться! Всего доброго!
Разволновался не на шутку. К нему-то, постучит – не постучит? Неужели не постучит?!
Не постучала…
Послышался только скорый стук каблучков по лестнице – вниз, вниз – и затих.
Навсегда…
Как странно… Прошло столько лет, и теперь в том доме – ни одного из прежних жильцов. Ни-ко-го. В каждой квартире – новые люди, новые события, новая жизнь. И никто, ни одна душа ничего не знает о том жарком лете, суетной осени, бело-серой зиме. Да ведь ничего особенного и не было! Жизнь – была: со всеми её обыденностями, ничего не значащими разговорами, мимолётными встречами и расставаниями. То, чего не знает никто… Только старый-престарый листик, жухлый-прежухлый, в мусоре и паутине, в уголке окна – свидетель того далёкого лета, юных голосов, быстрых шагов. И лёгких уколов в сердце – это они, эти уколы, изрешетили, наверное, также и старый листик…
***
Ясным осенним днём он быстро шёл вниз по Тверской. Как всегда, бывая на этом месте, внимательно смотрел на красные стены, башни Кремля, исторические здания вокруг… Прогонял из головы обыденность, старался думать о вечном, о красоте, таланте… Истории… Миллионы, миллионы людей… Большинство идут, ничего не замечая – но они оставляют свой след!
Усмехнулся: почему-то именно в этом месте ему однажды вспомнился диалог из Куприна:
– Такая красота, такая лёгкость! Я оборачиваюсь назад и говорю проводнику в восторге: «Что? Хорошо, Сеид-оглы?» А он только языком почмокал: «Эх, барина, как мине всё это надоел. Каж-дый день видим».
Когда-то Сеиды ходили по Кремлю, по окрестностям Кремля гордо – и с большим благоговением… Но сегодня, когда они почти целиком составляют всю эту армию дворников – и прочих, и тому подобных, да живущих непонятно где и как… Ни до красот природы, ни до красот Кремля.
На его лице лежала усмешка от слов классика вперемешку с мыслями о нынешних Сеидах, когда он поймал на себе взгляд пожилой женщины, стоящей у стены. Погасил усмешку – мысли:
– Похож на сумасшедшего, наверно. – Это у них «играет гамма чувств».
Уже проходя мимо, услышал:
– Витя…
Быстро обернулся, посмотрел…
– Нина?!
Встали у стенки, рядом, полубоком – толпа валит несметная.
– Я смотрю – вроде ты. Идёшь, улыбаешься – не улыбаешься…
– Да, но… Как здесь ты?..
Она усмехнулась.
– В Москве проездом. А ты, сразу видно – москвич…
– Чепуха это всё. Хотя в Москве, действительно, уже тридцать два года. И вот встретились здесь.
– Да я по Кремлю гуляла, по Красной площади. В церкви зашла… На скамейке даже посидела. В прежние годы в Москве бывали часто, но всё бегом, бегом – сам, наверное, знаешь. ГУМ – ЦУМ, по магазинам. Или в Мавзолей целый день стояли, как дурачки… Нигде, кроме как на Красной площади, да вокруг, и не были ни разу. А тут погуляла, отдохнула, – она повертела в руке букет желтых листьев, – дай, думаю, по улице пройдусь. Памятник Пушкину увидела, пошла дальше – и не знала, что здесь так круто! Даже запыхалась. Стою – а тут и ты идёшь. Ну, постоим маленько, да иди – у тебя же, наверное, дела…
– Ничего срочного. Сорок лет не виделись! Сейчас я позвоню «по делам» – и зайдём куда-нибудь, посидим, поговорим.
Она легко согласилась.
– Давай, а то у меня в памяти магазины – да самые паршивые столовки у вокзала!
Он чуть отошел, коротко поговорил по мобильному – и вздохнул: ну, всё.
– Куда пойдём? Предлагаю немного в сторону – людей поменьше.
Она лукаво посмотрела на него –
– Жены боишься?..
У него слегка царапнуло в душе –
– Провинция…
Спохватился: а сам-то кто? И усмехнулся: теперь-то уж – всем москвичам москвич.
– Не боюсь. Держись под ручку.
Она привычно, ловким движением взяла его под руку – и держалась уверенно, с достоинством.
– Молодец, – подумал он, – замужем, давно. И муж хороший: начальник, офицер…
Зашли в небольшое кафе: чисто, тихо, тепло – как раз то, что надо. Принял у неё пальто, почувствовал хорошие духи, увидел подтянутую фигуру.
– Молодец, молодец, – подумал еще раз.
– С чего начнём? – произнёс он, когда официантка принесла заказ: кофе, соки, пирожное. – С того, на чем остановились?
– Интересно, ты о чем?
– Это мне интересно: почему тогда, когда уезжала, прощалась чуть не со всеми – а ко мне не постучала? Я все годы – нет-нет, да и вспомню…
– Вот тебе и здрасьте! Сейчас-то можно сказать: родители же мне оставили квартиру в расчете на то, что наш «роман» и дальше будет развиваться – хотя никакого романа, лишь самая завязка. Так и осталась одна завязочка… Хотя, если б ты за те месяцы пришел – под Новый год, скажем! – мы же оказались бы одни… Не пришел… Ни в Новый год, ни на 8-е Марта. О чем же говорить, Витя? Хотя ко мне и на работе уже подкатывались, и женатые даже, и начальник в секретарши звал… Да! – наш с тобой сосед, Гера, из Политеха, помнишь? – руку и сердце предлагал. С ходу! Вот бы ты удивился…
– Я так закрутился тогда…
– Пустяки это, Витя. Закрутился – не закрутился… Значит, и не думал обо мне. Нет, Витя, – она положила ему на руку ладонь, – это – судьба. А мне было тогда и непонятно, и обидно – я даже закомплексовала слегка: мужики, парни, вроде, пялятся; но так, чтобы – ах! – и сразу в сердце – никого… А Гера с предложением – это же его родители подначили, я знаю: смотри, дескать, молодая, симпатичная, с квартирой… Он и разбежался.
– Понятно…
– И мне тогда стало понятно: не судьба. А муж будущий, как посмотрел, как подошел – судьба!
Да, да… Расскажи – потом уж я.
– Расскажу. Офицер он был у меня, настоящий. Хотя и не полковник. Как говорится, подполковников много – полковников мало. Когда в запас отправили – тогда и подполковника дали. В начале 90-х… Ох, пропади они пропадом, эти «лихие 90-е». Везде было тяжко, и в армии тоже. Ведь сколько офицеров застрелились, не получая денег! Валера мой не такой, понимал: нельзя. Не хлебом единым жил, и не одной службой…
– Послушай… Он…
– Потом скажу. По-настоящему образованный был, и с характером, честный. Вот кому генералом быть! Но в генералы вышли другие… А мы всё мотались по стране, по военным городкам, и за границей служили – в ГДР. Я закончила педучилище, с малышами занималась, бывало – в библиотеке работала. Мотались, мотались по городам и весям – и осели в Туле. А тут и «перестройка», 90-е… Люди словно с ума посходили – сам знаешь, сколько было шума. Старики от телевизора оторваться не могли, кто посолиднее – газеты, журналы хватали. А потом за горло на митингах друг друга хватали! Один начитается «Аргументы и факты», «Известия» – другой – «Правду», «Советскую Россию»; один за демократию, другой – за коммунизм. И все полегли, можно сказать, в братской могиле.
А муж – телевизор не смотрел, газеты-журналы особо не читал. Посмотрит на всю картину, «окружающую действительность», и только одно слово произносит:
– Предательство… Предательство…
Он ведь очень широко на историю смотрел, и в политике, экономике разбирался. Может, еще и потому, что отец у него – доктор философских наук! Иногда, еще в советское время, такие неординарные взгляды высказывал! Один на один. Кстати, сильно возмущался, чуть не матом выражался, когда видел разницу, как живут простые люди за границей – и в Советском Союзе. Я сама иногда не понимала: как наши люди умудряются жить, когда в магазинах почти ничего нет?! А те, кто вокруг нас, только пыжились, что имеют возможность купить, привезти, достать…
И всё-таки надеялись на лучшее. Но когда началась «перестройка», мой Валера сразу сказал: предательство! Однако и представить не могли, что всё закончится таким позором… Коммунизм, «братских народов союз вековой», «народ и партия едины». А мы, армия – «на страже мирных завоеваний»… И такой позор…
Переживал… И в некоторые моменты говорил – вот сейчас достаточно одного решительного, умного генерала: положить кого надо мордой в пол, взять власть – и начать реальные преобразования, людям на пользу.
А то вот сегодня кричат: коррупция! коррупция! А кто породил эту коррупцию – причем сознательно?!
Виктор слушал молча, не перебивая. Видел её горячность, желание выговориться: не о политике – о муже, его мыслях, чем жил человек. Он видел: всё ещё горячо; угли горят, не подёрнуты пеплом забвения. Вставил только:
– Я хотел спросить…
– Да… Умер год назад. Пришел с работы, сел на диван – и всё… Был здоров – и вот, как говорится, на фоне полного благополучия… Все годы работал охранником, сутками, в бизнес-центре. Много раз появлялась вакансия бригадира – ну, старшего ли – нет, берут лишь своих. Хотя они все там свои, все офицеры, чуть не все знают друг друга еще по службе.
Предлагала ему бросить всё, или уйти в другое место, чтобы только днём – нет, не хотел: все свои. Свои-то свои, но поначалу было видно, как на душе у него кошки скребут. Хозяин бизнес-центра (да не одного!) – тоже офицер, в таком же звании, притом еще базой отдыха, или охотничьим хозяйством – тоже владеет. Ну вот как?! Слухи разные ходили, вывод один: мафия, самая настоящая мафия.
Понимаешь, Валера наверняка бы ушел… Если б хозяин его в личную охрану привлёк – так, что ли, сказать. Других офицеров брал на базу, охранять, когда он, с такими же хозяевами, пьянствовал, да в бане с девками развлекался. А они, в сенях, не в предбаннике – в сенях, сидят, слушают пьяный рёв да визги.
Ни разу не привлекал, и всегда внешне уважительно относился. Может, и побаивался мужа – они ведь хитрожопые, хозяева-то…
– И народным языком владеет… Молодец – снова подумал Виктор.
Она поняла, улыбнулась.
– Да, знаешь, армия – не институт благородных девиц. Школа суровая, много чего увидишь, поймёшь и узнаешь. А что касается языка… «Вышли мы все из народа»… Армия научит и словам разным – научит и меру соблюдать, по делу употреблять. Хотя… В те же 90-е, когда всё пошло без меры – тут и двенадцатиэтажных матов будет мало.
Ну вот могло ли тем офицерам в голову прийти, что пройдёт несколько лет, и один из них будет барин, самый настоящий барин – а другие у него холопы. Почему-то государство решило устроить именно так. Во всех сферах жизни. Предательство, говоря словами мужа, предательство…
Виктор глубоко вздохнул. Помолчали…
– Но всё-таки ты же не на экскурсию в Москву приехала… По делу – или как?
– У меня же, Витя, дочь в Москве, старшая. Здесь училась, вышла замуж, осталась. Семья, дети… Муж хороший, коренной москвич – хотя, ты знаешь, как это было трудно : выйти замуж за москвича! Или жениться на москвичке. Они – люди первого сорта, остальные – второго, третьего… Но у меня зять хороший. У них с недельку еще поживу… А дома, в Туле, я с другой дочерью, там тоже семья – куда им деваться? Живём, слава богу, мирно.
В Москве, Витя, я по делу – и не по делу… Болею я, Витя… Врачи у меня дома хорошие, внимательные, и диагноз правильный поставили, и лечение, какое надо… Но московская дочь, Вера, настояла, чтобы я приехала сюда, прошла обследование здесь. Всё прошла, всё подтвердилось… Ну, пойдём, прогуляемся еще, пока светло.
Они вышли, спустились на Красную площадь. Постояли, посмотрели на Спасскую башню, храм Василия Блаженного, Мавзолей.
– Как странно, как странно, – произнесла она. – Словно сейчас вижу эту невероятную очередь: многие ведь плакали – увидят Ленина! – и уходили вниз, туда, колонной. И у меня такое ощущение, что вся страна, день за днём, уходила, уходила и уходила – туда. И вся ушла. Смотри: ведь никого, только часовые!
А здесь, наверху, сегодня совсем другие люди, другие порядки.
Понимаешь, я и в церкви заходила, и в новые тоже… Народ вроде есть, но верующих, как и везде – мало. Бродят из любопытства… Ты знаешь когда больше всего в церквах народа? Не на Пасху, не на Рождество – на Крещение! Когда крещенскую воду разливают – идут целый день. Огромные бадьи, домой, увозят – уносят!
Извини, если чего не то говорю, но я вижу – согласен. А крестик – и у меня, и у тебя на шее есть, и без веры, конечно, нельзя. Согласен…
Она взглянула на него:
– Особенно в нашем возрасте.
И улыбнулась.
– Я заметила: стариками себя почти никто не считает! Шестидесятилетние думают, что старики – это 70-80-летние, а те, наверное – 90-летние…
Так помаленьку-потихоньку вошли они в Александровский сад, и пошли среди редких прохожих по широким аллеям. Последние листья бесшумно слетали с веток и тихо ложились на еще зелёную траву.
– Золото на зелёном бархате, – очень красиво, – заметила она.
Шум города с автомобильными гудками доносился издалека, и не мешал тишине, спокойствию природы, красоте. Праздник жизни продолжался!
– Ну, присядем на скамейку, да расскажи мне о себе. А то всё я да я. Хотя я очень давно ни с кем так не говорила. Разговоров со старушками не люблю, а дома – только по делу. В Москве вот немного посидели, фотографии старые посмотрели – да и новые тоже: Париж, Рим, Египет…
Он вздохнул.
– После своего филфака я подался в журналистику, поработал в нашем городе, там и сям – и поехал в Москву. Наобум. Приехал и остался, не зная никого и ничего. Первое время жил у знакомых своих знакомых; потом – где попало. Ты и представить не можешь, через какую грязь пришлось пройти. Твой путь нелёгкий, но прямой, а у меня тяжелый – и кривой. Говорю нисколько не рисуясь. У меня и сейчас иногда чуть не волосы дыбом, как вспомню… Ведь я чудом уцелел, выкарабкался, зацепился… Хотя, по всей логике, не должен… А должен был утонуть в грязи, как и всякий, кто устроил такой эксперимент… над самим собой. А таких – миллионы и миллионы. Даже лимитчикам – и тем проще, нежели таким, как я!
Виктор взглянул на неё. Нина слушала серьёзно, молча, глядя перед собой.
– В общем, должен был я сейчас сидеть в комнатёнке – а то и в общаге, одинокий, после трёх-пяти разводов с такими же «экспериментаторшами»… Давным-давно потерявший связи со всей роднёй, которая думает, что вот, Витька москвич, загордился, знать не хочет… А ты этого Витьку запросто могла увидеть среди бомжей на том же вокзале, куда приехала! Серьёзно говорю. Впрочем, до такого возраста бомжи не доживают…
Нину аж зябко передёрнуло.
– Неужели так?..
– Москва слезам не верит! – помнишь детскую шутку? Кто-нибудь разревётся, раскапризничается, слёзы градом, а ему говорят:
– Москва слезам не верит!
Никто и знать не знал, что это такое. А дело вон какое.
– Ну и как же тебе удалось выкарабкаться?
– Да… Именно выкарабкаться, на чистое место. Ты понимаешь, двадцать лет прошло, а до сих пор и говорить неудобно… как бывшему советскому человеку. Удалось использовать новые законы себе на пользу. Многие всё потеряли, «благодаря» этим законам, а тут как-то удалось… Ничего не нарушал, нигде не сподличал – даже взятку ни разу не давал! – просто повезло, чисто случайно. Хотя… до сих пор неловко : еще подумают – ловкач какой! Удачливый. А то и вообще – пройдоха…
– Ну… ты же миллиардами не ворочаешь, наверное…
– И миллионами не ворочаю, и даже сотнями тысяч. В том-то и дело: получил элементарно необходимое для нормальной жизни. То, что имеет любой мусорщик, скажем, в Нью-Йорке. Я видел, знаю… Тем и отличается наша страна : живём, чтобы получить элементарное. Глядь – и жизнь прошла.
Политика, большая политика!
– Ты сказал, что журналист…
– И всё время журналист – а журналист, Нина, это не начальник. У меня в трудовой книжке несколько записей: редактор. Ну и что? Я из Америки вернулся – редактор; комната в коммуналке, и бумажка в почтовом ящике: отказать. Отказать на все просьбы…
Пока, наконец, не повезло. Сегодня, что называется, всё есть: квартира-машина-дача. Семья… Жена. Сыну восемнадцать лет! Как нам тогда…
– Да, да, да… Я когда беру те книжки, иногда вспоминаю тебя…
– А я заставил сына прочитать! «Войну и мир» давно прочитал – ну, и всё остальное. Да он у меня тоже гуманитарий, так что естественно. Но никакой не журналист – избави бог.
Нина посмотрела с удивлением.
– Хватит одного. Я тебе хотел немного рассказать про журналистику, да ты уже «съела мой хлеб»!
Нина изобразила на лице нечто смешливо-удивлённое.
– А когда ты говорила «про жизнь»; я и пишу в таком «ключе». Это и сложно, и тяжело, и славы никакой… По-другому не могу. Другие – могут. «Другие» – это почти вся журналистика.
– Поня-а-тно…
– Но! – поднял он палец, – сегодня человеку еще труднее разобраться, где «правда», где «известия», «аргументы и факты» и т.д. Для истины – и ниши-то нет никакой, так, закуточек, где она и обретается, никому не заметная…
– Печа-а-льную ты нарисовал картину…
– Реальную.
– Ну что ж, давай прощаться. Проводи меня до метро – и по домам.
– Давай телефонами обменяемся – мало ли что. Будешь в Москве – куда-нибудь сходим…
– Не сходим, Витя… Врачи сказали: жить осталось мне полгода, от силы год. Так что… Будь здоров, земляк! У меня есть близкие, у тебя – свои. Но рада была встретиться, вспомнить молодость, поговорить. Пошли…
Наступали сумерки, они прошли по уже пустым аллеям – и враз окунулись в московскую толчею. Из метро несло тем странным, всегда узнаваемым запахом, слегка техническим. После всего разговора было заметно, что у них возникли одни и те же мысли при взгляде на людское многолюдство : какова судьба у этого, чем живёт вон тот, о чем задумалась эта пара… Промелькнули – и навсегда, навсегда, навсегда! И так – минута за минутой, день за днём, год за годом…
Они встали там, где ей попроще зайти, занять место. Появились в глубине тоннеля огни поезда, и они порывисто, искренне расцеловали друг друга в щеки.
А дальше всё смешалось в круговороте толпы…
Санкт-Петербург,
май 2012 года.