Путевые записки по многим российским губерниям

Симферопольские дамы называют живою душенькою Богдановича. Откланявшись, Губернатор представиль меня к Елис. Яковл. Шостак, урожденной Рудзевичевой, которую более 35 лет не видел, и мы как знакомые; но чрез полчаса вспомнили юность нашу; у ней много детей, и старшая дочь Александра Андреевна, прекрасная девица, и столько скромна, сколько благовоспитанная должна быть. Здесь бывши, вспомнил сестру Шостак, Екатерину Яковлевну Ладыгину, ангела – а не женщину; но она давно переселилась, туда, где – по достоинствам своим душевным, ликует с Несозданным. Вечер провел в чтении. 24 Августа. Симферополь. Не смотря на жары, я пользуюсь совершенным здоровьем, за что несутся от души мольбы к Всевышнему. Товарищу моему легче. Почти часа четыре, Губернатор читал мне предположения свои, каким образом привести в порядок Магометанскую веру во вверенной ему губернии и в выморочном их имении: благоразумно написано, и я благодарил за доверенность, тем более, что он принимал замечания мои, с благородством душевным. После обеда ходил по городу, скука и тоска сопутствовали мне; где, где встретишь мущину, а женшины с покрывалами. Улицы большею частию так узки, что две телеги разъехаться не могут, и окнами на двор. Заходил к прекрасной Л. и внушил доверенность к себе; она пела очень мило, с застенчивостию, украшающею нежной пол. Часа два сидел у Оф –, где беседа приятна, и где Леонис пела хорошо, сопровождая свой голос гитарою. Зенеида, сестра её, своими умными вопросами о Петербурге, своими острыми ответами о Крыме, занимала также меня. У прекрасной Л– три малолетния дочери, будут со временем украшать Тавриду, – бабушка их, из Малороссии, умна, не дурна и кроткая. Посидев с больным товарищем, удалился к себе за полночь. 25 Августа. Симферополь. Утро провел в чтении иностранных газет; дух времени мне не нравится и беспокоит меня, воспитанного в правилах должных; беспокойство сие побочное увеличилось, когда вошел к любезному моему товарищу, нашел его в объятиях разлившейся у него желчи и в сильной лихорадке. В сие время прислала мне Г. Ланг двадцать лимонов; знать, что и здесь не изобилие в оных, ибо у нее одной и было в сем месяце; Губернатор же послал в Севастополь; чрез два дни привезут; я письменно благодарил; больному нужны были, и сей подарок доказал, что приславшая, к наружной красоте присоединяет красоту душевную. Оставя больного на руках Баранова и Мильгаузена, по совету первого поехал на его прекрасивом экипаже к тем дамам, кои с приятною любезностию принимали меня по вечерам. Всех нашел в занятиях: или отцы учили детей своих или матери, или старшие сестрицы меньших; не так как большею частию у нас – в С. Петербурге и Москве. – Настало утро, и матушки с тоном вплоть до обеда из магазина в магазин, от модницы к моднице, или пустые ни к чему неведущие визиты занимают их, а дети под руководством наемников и наемниц, разумеется иностранцов и иностранок, приучаются менее всего, знать свое отечество. За обедом у Губернатора был Броневский, человек с обширными сведениями, и мастерски излагающий мысли свои. После обеда заходил к почтенному Мильгаузену, он учил дочь свою; и, чтоб не отвлечь его от лучшего занятия, скоро откланялся, и пошел к дивизионному Генералу Удому, и он и жена его люди учтивые, хорошие; дочери премиленькия. Вечер настал, и я решился в первой раз быть в Турецкой бане. Для всякого случая взяв человека с собою, велел ему мыться, как ему угодно, а сам отдался в руки Татарину. Баня не что иное, как четвероугольное каменное строение, освещенное сверху, по трем сторонам каменные лавки, вделанные к полу; в одной стороне краны, из которых по желанию истекает горячая и холодная вода; пол каменный, посреди коего каменное возвышение не более поларшина, в длину сажень, шириною не много менее; баня топится с низу, а потому пол горяч, и входят в деревянных башмаках, кои имеют особенное название. У нас пар сверху вниз спускается; здесь – с низу вверх, и чтоб нагреть баню, обливают или брызжут пол. Вошедшему мне, баньщик с уклонкою головы просил прежде по-Турецки, а потом по-Гречески, лечь на возвышение, сделанное в средине, подложил под голову мою свернутое полотенце, и принялся за работу: сухими своими руками тер все тело мое довольно крепко, но с искуством, не больно; каждый сустав вытягивал, направлял, переворачивал меня как дитя; я молчал, а сидящий мой служитель удивлялся моему терпению, и ни как бы не дался на таковое, как казалось ему, мучение. Трение продолжалось по крайней мере полчаса, после чего просил лежать, а сам обрызгивал пол, пар обнимал меня; погодя не много, он взял сухой шерстяной, довольно жесткой мешечек, надел на руку, и ну тереть меня; кончилось сие; тут вздел на руку другой мягкой мешечек, снутри наполненный ароматическим мылом, и начал опять водить по телу моему; потом просил встать и сесть на каменную лавку, и принялся за голову: ужь он ее мыл, мыл, ни как не слушая слов моих: довольно, довольно! – Наконец стал обливать то теплою, то холодною водою, и – выпустил. Два часа и более продолжалось пребывание мое в бане, и я с чувствительною благодарностью должен признаться, что сия баня столько же полезна, сколько и наша Русская; ибо человек выходит молодец молодцом; что же производят заморские ванны? Слабость и дряхлость! После Русской и Турецкой бани, особенно после первой, куда хочешь поди, и в жар и в трескучие морозы, а после ванны ложись в постель! Что лучше? Любители иноземного, не сердитесь – а! вы молчите – на правду слов мало. Так как бани близко от дому Оф –, то я приглашенный пил у них чай, – и довольный воротился домой, где посидев у больного, с Александром Николаевичем, занялся чтением, и время быстро и приятно протекло. 26-го Августа. Симферополь. Едва проснулся, вспомнил, что восемь лет минуло Бородинскому делу, где всколебалась вражья Галлов рать и с ними двадесять язык. Вспомннв же сию кровопролитную битву, как забыть второго Кн. Пожарского, Князя Смоленского, М. Л. Голенищева-Кутузова; веки протекут; но во всех концах вселенные сии мужи великие будут живы. Больному товарищу моему не много лучше, однако насилу мог написать письмо к родившей, его, и я благодарил припискою, за хорошие отзывы обо мне. В четвертом часу больному стало очень дурно, все в каком-то усыплении, глаза мутные, то открыты, то закрыты, ни единого слова, и слезы катятся. Видя любезного друга страдания, я и Баранов страдали, один Мильгаузен молчал, надежды не теряя на выздоровление. Этот день посвящен был дружбе и слезам. Молитвы чистые воссылаемы были ко Всевышнему о выздоровлении молодого, хорошего человека. 27-го Августа. Симферополь. Товарищу моему со вчерашнего дня час от часу хуже; восемь дней ни зерна во рту, кроме лекарства. Душа моя очень больна, и чтоб не впасть и мне в болезнь, велели гулять; – я пошел на базар, ни единого приятного предмета не встретилось взорам моим; заходил к милым, и всех. Застал в полезных занятиях; некоторые мои замечания на счет чтения принимаются с благодарностию, и вместе со мною, ипокрита, Жан-Жака Руссо и дерзкого Вольтера, здесь не уважают: это доказывает чистоту душевную. Отдаваемая мне ободрительная справедливость от невинности соделывает счастие мое и на чужбине. За обедом только хозяин Баранов и Броневский занимали благоразумным разговором, только какой-то приезжий выказывал во всем блеске глупость свою и даже низость чувств. Посидевши у больного до девяти часов, пошел с Губернатором к О –, где застал прибывшего Сенатора Анд. Мих. Бор.; он удивлялся – увидя меня; учтивостями закидал и просил к себе; благодарил и за то и за другое. Первой раз с приезда моего в Симферополь, часу в пятом по полудни заблистали молнии, загремел гром и пошел маленькой дождь, после которого сильной ветр. Как не благодарить Бога! Чтобы со мною было в столь прескучномь городе, без Баракова и без любезных особ; единая тоска была бы мне подруга: куда хорошая собеседница! 28-го Августа. Симферополь. Ясно вижу, что путешествие для человека начитанного полезно, особенно если и душа образована, такой путешественник ни чему не удивляется, ничто не может совратить его с пути должного, смотрит и – что заслуживает внимания, восхищается; но – без ах!и и увы! величественные красы природы вдыхают в него еще более благоговения к Создателю всяческих. Красота нежного пола влечет чувствительное его сердце, и ежели соединена с умом, следственно с добродетелию, более и более укрепляет в правилах истинных; но красота без должного воспитания, не трогает благоразумного путешественника; он льет, слезы, рассуждая: что хорошее образование могло бы увеличить красоту наружную, и тогда без ужаса можно встретить старость. Красавица, лишающаяся от времени наружной прелести, но приобретшая красоты душевные, всегда прекрасна в глазах мудрости, честности. Души кроткия приходят в умиление, когда видят престарелую особу, окруженную детьми своими и чадами чад своих, и слыша глагол сей почтенной особы, всегда поучительный, не на мечтах основанный, а на опыте дознанный. Обратим теперь взоры наши на старость, которая не готовилась к оной. Нет – я не могу представит столь горестную картину, хотя в жизни своей и имел несчастие встречаться с сими жалкими тварями; но старость, желающая молодиться, заслуживает общее презрение. Признаюсь, в каждой губернии находил я приятности, добрых нравственных людей, и сердился в тоже время, видя людей с некоторыми дарованиями, невыполняющими долг свой; есть и такие, кои утехою считают угнетать ближнего: – горе им! за окаменелость их, они вживе оземленели; что ожидает сих нечестивых? В настоящей жизни презрение а в будущей – конечно наказание. Товарищу моему лучше. Баранов любезный человек; но я сегодня со слезами вспомнил С. Петербург, и если бы можно было, подобно Икару, приделал бы крылья и полетел бы в столицу. Ходил по городу несколько часов, два раза промочен дождем, прошел 39 улиц и переулков; тоска так и ходила по пятам моим, вертелась перед глазами и не давала мне покою. День не в день с утра почти не жил. 29-го Августа. Симферополь. Больному товарищу гораздо лучше, и потому в двенадцатом часу утра поехали Баранов, Мильгаузен, Офрейн и я в Сабли, поместье, принадлежащее А. М. Бороздину, яко званые. – 15 верст дорога дурна, иногда виды изрядные; но виды не пленяют, когда все в страхе, что будешь на боку; приехали и – угощены. Сабли вообще хорошо; но много еще денег надо, чтоб остановить путешественника; однако школа (пёпеньеры) фруктовых дерев заслуживает особенное внимание, – тысячь тридцать, может быть и более, прекрасно, прекрасно; но что всего привлекательнее и достойно внимания благоразумного человека: это дочь Бороз., Мар. Андр., лет 18: – и кротость и хорошее воспитание, и наружность привлекательная, и в больших голубых глазах видна добрая душа и чувствительное сердце. – Возблагодаря гостеприимного хозяина, в семь часов по полудни были уже в Симферополе; по той же дурной дороге ехали. Удаляясь к себе, единственно думал о счастии земном, и решил тем, что все блага земного шара не могут составить счастья человеку, коль счастья в сердце нет, и покой душевный оставил. Мир с совестью есть часть счастья, ибо можно ли вполне быть довольным, когда ближний и достойнее меня, страждет, и когда радость едва достигла тебя, горесть догоняет! Кладу перо. – Пришел ко мне Губернатор и до полуночи читал мне свое сочинение о образовании Татар Таврической губернии; похвально написано., 30-го Августа. Симферополь. Тезоименитство Государя Императора; по долгу верноподданного и прямо от души, в мундире, вместе с Губернатором ездил к обедни, где были все чиновники, и военный штат; по малости церкви, солдаты стояли около церкви; погода прекрасная – летняя. Сего дня мне весело, и я был у многих дам до обеда – и до обеда даже вальсировал у Л., с Леонис. от того, что много было у Губернатора за обедом, и все лица незнакомые, молчание почти не прерывалось, – товарищу моему больному легче. До десяти часов ходил; иллюминация в казенных домах; но людей нет; стало грустно: видя скоро-богатых в холе, в изобилии живущих и ненаказанных, слыша кривые толки о честности; – пора во свояси; почти со слезами, молился и крепко заснул. 31-го Августа. Симферополь. С тоскою проснулся, плакал много, и это может расстроить здоровье; человек редко доволен бывает своим состоянием; но во всем нужно держаться средины; это мудрено; нужно смиряться пред обстоятельствами, особенно когда нельзя помочь себе. У меня нервы очень расстроены! За обедом у Куз., когда заговорили о моих родных, слезы градом покатились, и почти весь стол был растроган, – две девицы, милые, не могли удержать своих слез; честь их чувствительности! Видно, что хорошие дочери и верно будут хорошие матери. Вечер просидел у любезной Л.; она была обворожительна, окруженная тремя малолетними детьми; беда сердцу! скорее, скорее от очаровательных мест, где кротко умствуют и скромно говорят; 1-го Сентября. Довольный вчерашним вечером, спал сладко; но – вспомня, что сегодня старшего брата моего имянины, вспомня, что мать и вся родня обо мне говорят и со слезами, залился и я; вот каково в первой раз разлучаться, и в лета немолодые! Привычка – вторая мать природа. – Писал много, посидел у товарища, был у прекрасных, а их мужья утром посетили меня и некоторые офицеры, благовоспитанные; воспитанные же по нынешнему духу времени, не любят меня, за неопровергаемые истины, мною часто повторяемые. После обеда вместе с Офр., перешагнув Салгир, был уже у Профессора Химии Дессера, эмигранта, друга и товарища славного Химика Лавуазье, который кончил дни свои под гильотиною, обессмертив себя системою своею по Химии, и отвергнув систему Воэргава; по системе сего последнего учился, но быв уже офицером, слушал в Академии Наук в С. Петербурге Профессоров Соколова и Захарова, которые приняли систему Лавуазье. Мы не засталя господина Дессера дома; жена его рассыпала учтивости на Французском языке: я должен был отвечать, краснел, – ибо и не люблю говорить на сем языке и худо говорю; обрадовался, когда две дочери её, слыша меня, что я не возлюбляю Французский диалект, настолько были учтивы, что начали говорить по-Русски, и хорошо, особенно Эстель; после некоторых приличных слов, обе вскочили, побежали и вскоре принесли из своего сада слив, винограду и других плодов; откланялся, дав слово быть у них и видеться с помещиком Симферополя, их отцом. Опять перешел Салгир, зашел к Генералу Удому; как он, так супруга и две миленькия дочери осыпали меня учтивостями; сидел у товарища выздоравливающего, и потом, магнитною силою влеченный, пошел к Оф. – , где сердце точно отдыхает от любезности всего семейства; откровенность – великое дело! 2-го Сентября. Симферополь. Утро провел в чтении, гулял по скучному и безлюдному городу; званый, обедал у почтенного Оф., – и душа наслаждалась, счастием семейственным; шестеро детей откровенностию дышат и здоровьем пользуются; родители занимаются ими, как занимались в первых веках, и вечно вместе. А что мы видим в больших городах? Наемники и наемницы, приведут детей к родителям, приложатся к руке, да и вон! Часто и по неделям не видят отцы и матери своих детей, ибо приезжают поздо, встают поздо, и опять тоже, да тоже! Увы! – Вечер сидел с товарищем и хозяином; – грустно, только что молитвы утешают меня, сердце ноет, душа плачет. 3-го Сентября. Симферополь. В восьмом часу угара пошел на базар; смешно видеть вместе – Русских, Армян, Жидов, Греков, Татар, Немцев, Французов и много разных Азиятцев; все по своему кричат, желая продать свой товар. Хорошеньких покупщиц было мало; все жители запасаются съестными припасами на неделю, однако можно достать и в другие дни. Одна дама обратила мое внимание: очень не дурна; не смотря на мою тоску, я для нее час и более гулял по небольшому базару: – как слаб человек! Но кто поспорит со мною и не скажет, что весело смотреть на картину изящной работы, кольми паче на творение Божие, лепообразное? Я успел познакомиться, однако не удалось быть у сей любезной дамы. – Вечер у Куз., – вальсировал с шестью девицами; – утомленный спал хорошо. 4-го Сентября. Симферополь. Читал много, с 12-го до 2-х часов сидел у прекрасной Л. – Откровенность, любезность, кротость, скромность сидели с нами; мне весело и сердцем и душею; но, признаюсь, должно ехать, а то прощание с милыми будет слезное; остаток дня дома в чтении и приятных разговорах. 5-го Сентября. Симферополь. После холоду и дождей, погода прояснивается; но очень грязно, ибо город не мощен. Тезоименитство Императрицы Елисаветы Алексеевны, и имянины родившей меня; надев мундир, поехал к обедни; где вспомня, что в течение почти тридцати лет, первой раз в разлуке с редкою, почтенною матерью, и что я не могу поздравишь лично, – слезы невольно в изобилии потекли; не понимаю, как дети могут не любить родителей своих; к несчастию, есть и такие; уже ли выспреннее воспитание причиною? Не верю; ибо чем лучше воспитан человек, тем более чтит даровавших жизнь ему. В сие время вспомнил Эпиктета, Фивянина, идолопоклонника, который говорил: «Природа даровала детям родителей, но не обязалась дать добрых или злых: каковы случатся, и ежели они не выполняют долгу своего, дети должны выполнять с кротостию и смирением долг свой и не сметь роптать.» Ежели так писал, идолопоклонник, что что осталось нам Христианам? – Безмолвствовать. Не смотря на тоску свою, после обедни был у имянинниц Симферопольских, а остальные часы – дома, в любезной беседе с Барановым и товарищем своим. За обедом был Князь Балатук; богаче всех считается по Крыму; Генерал-Маиор; но – я в нем нашел признательного, учтивого и даже слишком любящего меня; честь ему. 6-го Сентября. Симферополь. Погода опять совершенно летняя, и воздух благотворный; первой раз – после жестокой болезни, поехал прокатать товарища моего, – ему стало вдруг лучше; до обеда посещал любезных: это потребность души моей, как говорит один наш трогательный путешественник. Дома обедал, где был Граф Ностиц, нашей службы Полковник, с отличным просвещением человек; беседа его очень занимала меня. Вечер сидел у Оф. – , где много смеялся и притом дал заметить, что и в Крыму знают науку, не слишком хорошую, пересказывать сказанное, – иначе, и тем посевать раздор между семействами: люди – везде люди. Тут был Губернский Предводитель Филатьев, коего по Петербургу знаю, и Граф Мезен, начальник Ногайцев; более 40 тысячь обоего пола в его подчиненности; хвалят сего Француза. – У Татар начался Байрам или первые годовые праздники; по обычаю, введенному с давних лет, все должны закалать ягненка, а шкуру Мулле, духовному, коих считается при ста-десяти тысячах Татар, шесть тысячь. 7-го Сентября. Симферополь. Погода как в Июле; ищешь тени от жару, и трава третий раз выказывается! – После Турецкой бани, гулял, и хотя был зван в Сабли обедать к А. М. Б., но – не любя общество мущин, остался в Симферополе, и провел время счастливо, роскошь чувствуя в душе своей: среди любезного семейства Оф. все прекрасно, и обед хорош, приправленный Афинскою солью; тут была госпожа Паллас, супруга покойного, славного нашего Природы испытателя, женщина учтивая, владетельница прекрасного сада и мастерски умеющая хвалить, и тем заставившая поцеловать свою руку. Здесь же познакомился с госпожею Бухольц, Ек. Мих., родом из Княжен Черкеских: особа, каковых мало встретишь; кто правды не любит, не приближайся к ней: с умом и рассудком, каждому выскажет в глаза, кто чего стоит; женщина приятная и по её собственным словам 42-х лет, но сохранила по сие время красоту привлекательную; всякой, увидя свежесть лица её, убавит более десяти лет; все в ней прелестно, и глаза точно победительны; при солнечном сиянии и при свечах одинаково хороша; верхом же и в Черкеском платье точно баснословная богиня! К внешним красотам присоединяет доброту души, готовую услужить каждому, и поделиться последним. После обеда, пошел к Л……, благодарил прекрасную за присланный милый подарок, – чтоб не забыть ее в столице. Можно ли с удовольствием не вспоминать? Муж её болен, и беседа, часа два продолжавшаяся с Доктором сим, показала мне его просвещение и доброшу сердца. Вечер дома в чтении. 8-го Сентября. Симферополь. Рожд. Богоматери, и в 1380 году в сей день победа Димитрия Ивановича Донского, над Мамаем, на Куликовом поле – в Тульской губернии: начало избавления России из под ига Татарского. Сего дни сильно почувствовал превосходство богатого над бедным, хотя и честным и просвещенным человеком. Бедняк, светской человек идет по стезе усыпанной цветами к счастию; сей изгибистый хамелеон не покажет безобразному зеркала; безумца утверждает в мнении, что ничего нет пустее – ума; расточителя уверяет, что он только щедр, а скупого, что он эконом; безобразной женщине доказывает тленность красоты; богачу твердит, что он бы мог с пользою быть деловцем государственным, ученым мужем, героем, что он покровитель Муз, любим красавицами; хвалит гордое невежество, и с восторгом превозносит подвиги полководца, бежавшего с поля сражения; музыканту говорит, что такой-то Генерал был бы конечно великий человек, если бы умел играть на инструменте; живописцу поет, что Апеллес, Зевксис, гораздо превосходнее умом Омира, Сократа. Истиною руководимый бедняк, может ли готовить себе счастие таким постыдным образом? Распространить сию статью не трудно, но и сего довольно. До сего написанного мною рассуждения, был у обедни; был у приезжих Генералов Н. Н. Раевского и Графа Ланжерона, учтивостями обоих доволен, приветливостью супруги последнего тоже; чтоб разбить тоску свою, был у любезных особ; выходя же из церкви, нельзя было не заметить одну прелестную девицу: по чертам лица и по значительным взорам, заключил, что она должна быть Гречанка; с нею было несколько дам; кого ни спрашивал о ней, отвечали незнанием. – Странно покажется читателям, что в мои немолодые лета, пустяки меня занимают; но – Я люблю в природе милое, Восхищаюсь взором кротости, И теряюсь в удовольствии – Счастье чувствуя в душе своей. После обеда, пошел чрез Салгир, прямо к Химику Дессеру; нашел в нем человека точно доброго и просвещенного; дочери любезны и хорошо воспитаны; Н. Н. Раевский, приставши в сем доме, своим умным разговором рассеял мрачные мои мысли, и доставил, не думая, покой душе моей. 9-го Сентября. Симферополь. – При всех коловратностях жизни, где бы человек ни случился, ежели он находит удовольствие в чтении полезных книг, скука не посетит его; но – не надо читать как светские люди: они пробегают книгу, как многие путешественники, без размышления, только чтоб просмотреть невидальщины, и все, что они видят, исчезает в воздухе. Чтение с размышлением, подобно реке, Нилу: где протекает, где разливается, там изобилие процветает. Как горько смотреть на некоторых, кои встав садятся за туалет; не могут дождаться конца обеда, чтоб сесть опять за туалет; к вечеру еще, между тем жалуются, что скука не оставляет их. Бедненькие! А как скажешь – занимайтесь чтением, думайте, что прочитали, займитесь рукоделием – вдруг светские люди кричат: ах, сударыня! не слушайте, вы богаты, молоды, хороши, оставьте среднему сословию – заниматься сим вздором; и в самом деле говорит нежным голосом молодая барыня: какая тоска – книги, рукоделия; и ты, сказав правду, осмеян! Эти мысли бродили в моей голове со вчерашнего дня; от чего родились? умолчу. Жарко, однако гулял. За обедом у Губернатора были Н. Н. Раевский, Граф Ланжерон, А. М. Бороздин с голубоокою достойною почтения дочерью своею, фамилии Офрейн и другие; – я сидел между Леон….. и М. А. Бор….. – обе умны; мне было весело, тем более, что любезные девицы заставили меня говорить языком ученого, но не педантичетски; ибо я у Русских только учился, и сей науки не знаю; девицы жалели, то обед кончился, и я тоже; довольный, пошел ходить; погода прекрасная; посидел у двух умненьких дам, повальсировал у Оф., ужинал у себя; читал и писал долго. Опять, усмехнувшись, враги счастья ближнего скажут: от чего я люблю молодость, будучи сам немолод? Отвечаю: Люблю приятную я младость С душею Ангельской – простою; Вкушаю я тогда лишь радость – Коль зрю невинность с красотою; Доволен, коль встречаю взгляды – Веселья полны и утех; Не нужно больше мне отрады, Блаженнее Царей я всех. Люблю в беседе с красотами Делить и время и покой, Когда прекрасные и сами Открыты мне своей душой; Тогда и я судьбе послушен, Не лью и я горячих слез, К чинам, к богатству равнодушен, Вкушаю радости Небес. 10-го Сентября. Симферополь. – Дума мешала мне спать; душею желаю быть в С. Петербурге; но обязан повиноваться своей участи: давши слово держись, говорят Русские, а не давши крепись; терпение все преодолевает, но – терпеть должно, на равнодушие упираясь, и говорить чаще себе самому: в мире все прилично, и ничего н