Часовщики. Вдохновляющая история о том, как редкая профессия и оптимизм помогли трем братьям выжить в концлагере

Отцу не нравилось, что я вступил в ряды «генеральных сионистов», но он не слишком этому противился. Мы все чувствовали, что с появлением Гитлера антисемитизм расцвел и в Польше. Примерно в 1936 году польское правительство сделало его своей официальной политикой. Премьер-министр в своей речи сказал, что убивать евреев нехорошо, достаточно просто ничего не покупать у них. Это было официальное заявление в сейме. Его напечатали в газетах и все время передавали по радио. Люди обсуждали это на улицах^[27]. Я понял, что нам надо убираться из Польши. Это было самое главное. Мы надеялись, что нам удастся перебраться в Эрец-Йисроэл (Земля Израиля). К этому времени нам с Хамейрой было по восемнадцать лет, мы были вожаками в своей организации и обучали младших. Мои старшие братья и сестра также уже были в числе лидеров в другой сионистской молодежной группе, называвшейся «Бетар».

Мы знали, что нацисты делали с евреями в Германии, хотя, разумеется, даже представить себе не могли, как все ужасно на деле.

Мейлех и Айзек к этому времени уже переехали в Варшаву. На Пейсах 1938 года они приехали домой и рассказали, что там происходит.

Польские студенты из партии эндеков (националистической партии^[28]) собирались группами и нападали на евреев на улицах столицы. Эти правые польские националисты мечтали избавить страну от жидов, но они никак не были связаны с немецкими нацистами. После этих нападений полиция арестовывала евреев, пытавшихся оказать сопротивление, и отпускала антисемитов без всякого наказания.

Как‐то раз в Варшаве озверевшие эндеки ворвались в еврейский квартал. Айзек как раз был на улице. Один из поляков набросился на брата и попытался ударить его ножом в шею. Айзек схватился за лезвие рукой и с силой выкрутил кулак нападавшего. Оружие сильно поранило ладонь, но другой рукой брат схватил эндека за горло и ударил его головой о ворота так, что тот потерял сознание и упал. Айзек убежал. После этого в газете написали, что кто‐то чуть не убил студента университета и тот несколько недель пролежал в больнице с сотрясением мозга. Если бы Айзека поймали, его бы наверняка убили.

Но, несмотря на все это, седер на Пейсах у нас был прекрасный. Мы читали аггаду^[29], а отец рассказывал истории из мидраша (толкование притч) и давал нам всевозможные и всесторонние разъяснения. Мы задавали вопросы, завязывались нешуточные дискуссии. Каждый год это было как в первый раз. Я скучаю по нашим седерам…

К этому времени мои старшие братья почти не интересовались религией. В присутствии отца они делали вид, что все осталось как прежде. Если он предлагал им помолиться или сказать благословение (браху), они из уважения к нему соглашались. Но в их душе уже не было религиозного чувства.

Глава 3

Если не я за себя, то кто за меня?

Но если я [только] за себя – то чего я стою?

И если не теперь – то когда?

Мишна, Гилель. «Пиркей авот», 1:14

Я уехал из Кожница в девятнадцать. Я еще не стал искусным часовщиком, но пришло время становиться независимым и пытаться искать работу в Варшаве^[30]. Двое моих старших братьев уже жили там, так почему бы не попробовать?

Отцу не понравилась эта идея. Он сказал, что я еще недостаточно квалифицированный часовщик, чтобы наниматься на работу, и вернусь домой через несколько дней. То же самое он говорил и братьям перед их отъездом из дома. Он просто привык критиковать нас по любому поводу. Я это понимал.

Я побаивался оставлять отца одного в лавке, но Мойше уже подрастал и с радостью был готов помогать ему.

Когда настало время прощания, отец обнял меня. Я был несказанно удивлен. Он сказал со слезами: «Теряю еще одного сына». Папа никогда не обнимал нас и не выказывал своих чувств. Обычно мы просто пожимали друг другу руки. Мне было больно покидать его. Но решение было уже принято, и мне очень хотелось начать самостоятельную жизнь.

В те времена религиозные молодые люди женились в семнадцать или восемнадцать лет. Но никто из моих сверстников и не думал о женитьбе. Что‐то такое носилось в воздухе… С тех пор, как Гитлер пришел к власти, мы знали – что‐то происходит. В конце 1938 года, после праздника Суккот (за год до войны), я уехал из дома в длинном черном хасидском лапсердаке.

Мой брат Мейлех проложил нам дорогу. В девятнадцать лет он прибыл в Варшаву и открыл собственное дело. Он вырезал верхнюю часть обуви, сшивал ее и продавал сапожникам или фабрикам, производившим готовую обувь. Примерно через два года после своего отъезда он предложил нашему самому старшему брату Айзеку присоединиться к нему, и они стали партнерами: купили в кредит швейные машинки и даже наняли в помощь двух работников.

Теперь, спустя три года с тех пор, как Айзек уехал из Кожница, я отправился в Варшаву на пароходе вниз по реке Висла. Это было дешевле всего. Денег хватило только на билет, и я надеялся, что братья помогут мне материально, пока я не найду работу. Так оно и вышло. У них в ресторане был открытый счет, и в первое время они оплачивали мой ужин.

Каждое утро я отправлялся на поиски работы. Через неделю братья сказали, что у меня есть еще семь дней, чтобы найти место и начать зарабатывать, или придется вернуться домой. Я согласился. Еще через несколько дней они уже были готовы отправить меня в Кожниц, но я проявил упорство и нашел работу до конца второй недели.

Работать с братьями мне не хотелось: кажется, дела у них шли так себе. На жизнь хватало, заказы были, но клиенты не платили. Каждый месяц приходилось буквально выбивать хотя бы малую часть того, что братьям были должны. В Польше тогда были трудные времена: экономический спад продолжался.

Мейлех и Айзек жили в крохотной однокомнатной квартире. На кухне они работали на швейных машинках, а спали в комнате на раскладушках, которые утром собирали. Для меня места не было: его с трудом хватало на двоих.

Моя двоюродная сестра из Кожница, Хаяла, тоже жила в Варшаве и пустила меня к себе. Я сказал ей, что это всего на несколько дней, пока я ищу работу. Она была еще не замужем и жила с матерью и братом. Я спал с ним на одной раскладушке. Но вскоре ее мать решила вместе с сыном вернуться в Кожниц, и Хаяла попросила меня съехать: было неприлично, чтобы молодой человек жил вместе с незамужней женщиной. По объявлению в газете я нашел комнату за два злотых в неделю. Мне это казалось удачной мецийе (сделкой). Район был плохой, но кто об этом задумывается? Владельцем квартиры был еврей. Задав мне несколько вопросов, он заявил: «Слушай, я с тобой поговорил, я на тебя посмотрел. Тебе не надо здесь жить». Я поинтересовался почему, и он ответил: «Достаточно того, что я тебе уже сказал. Не оставайся здесь. Это мой дружеский совет». Я настаивал, и в конце концов хозяин согласился.

По наивности я не понимал, что он имеет в виду. Оказалось, что дом полон проституток – среди них были и дочери хозяина! Они стали подкатывать ко мне. Мне это не понравилось, и я сторонился их.

Хозяин и его жена имели ко мне рахмунес. Он сразу посоветовал мне держаться подальше от девиц. Я объяснил ему, что никогда не спал с женщиной и мне не хотелось бы наблюдать подобные картины. Мне просто надо найти работу и пропитание. В любом случае надолго я там не задержался.

Вскоре мне наконец удалось устроиться в ювелирный магазин. Меня взяли вместо другого человека, который поссорился с владельцем заведения. Хозяин не хотел, чтобы меня называли еврейским именем, и решил именовать меня обычным польским именем Ченек. Евреи в крупных городах часто называли себя по-польски, чтобы не выделяться на фоне местного населения. Итак, на работе я стал Ченеком, но в личной жизни оставался Хилем или Хиликом – это еврейское имя с некоторым «польским налетом».

У меня будто гора свалилась с плеч, когда я нашел работу. Но всего через неделю меня уволили. Работник, вместо которого меня взяли, трудился здесь много лет, ему надо было помогать бедной матери. Он пришел в слезах, попросился обратно, и владелец не смог ему отказать. Хозяин на прощание сказал мне несколько ободряющих слов: я, дескать, трудился хорошо, и он постарается, как может, помочь мне.

Первая работа придала мне уверенности в себе. Зарплата за неделю была небольшой, но мне впервые удалось ощутить себя независимым. Я окончательно решил остаться в Варшаве, невзирая ни на что. День за днем проходили в визитах в лавки часовщиков, но меня никто не брал. Наконец в газете я нашел объявление: в Шендлете, фешенебельном районе Варшавы, требовался ночной сторож в ювелирный магазин.

В большинстве подобного рода заведений был ночной сторож. Если что‐то случалось, он нажимал кнопку сигнализации, и приезжала полиция. Автоматической сигнализации тогда не было. Грабители имели это в виду и не вскрывали двери магазинов, если кто‐то был внутри. Либо владельцы сами спали здесь, либо нанимали кого‐то дежурить.

Это не считалось хорошей должностью. В сторожа шли от безысходности. Но для меня это было неплохим вариантом. Днем я брал заказы по ремонту часов и чинил их по ночам, сидя в запертом магазине.

Когда я пришел туда, то сразу познакомился с хозяином, господином Ауэрбахом. Он поговорил с моим первым работодателем, и тот дал мне хорошие рекомендации. Ауэрбах предложил мне десять злотых в месяц. Я должен был приходить в магазин к семи часам вечера и оставаться там до открытия в девять утра. В течение всего этого времени я не имел права выходить на улицу и к утру должен был натереть пол мастикой.

Я был согласен на все и, между прочим, сообщил хозяину, что чиню часы, и спросил, можно ли мне пользоваться для этого его рабочим местом. Он сказал: «А, ты часовщик! Тогда я сделаю лучше. Я найму тебя как часовщика в помощь приказчику. Ежедневно ты будешь получать ужин. Приходи ко мне домой, туда, где я живу. О завтраке и обеде побеспокойся сам, а ужином тебя кормить буду я».

Мы заключили соглашение, и оно соблюдалось. Он платил мне немного, но Ауэрбахи были симпатичными людьми. Когда за ежедневным ужином его жена видела, что я голоден и ем с жадностью, она всегда давала мне добавку. Я был поражен ее щедростью.

Ауэрбах также был председателем варшавской организации часовщиков. Но я тогда не знал об этом. Если бы я только заикнулся, что работаю у него, люди охотно поручали бы мне разовую работу, давали бы часы в починку. Его все хорошо знали.

Но я был на седьмом небе от счастья. Все шло по моему плану в течение шести недель. А потом Ауэрбах продал свой магазин, и я потерял работу.

Еще один ювелирный магазин дал в газету объявление о найме ночного сторожа. Там мне удалось перекинуться парой слов с продавщицей, и она сказала: «Знаешь что, мне кажется, господину Вайсу ты понравишься». Затем вошел он сам, и девушка представила меня.

Его звали Хиль Вайс, я часто встречал его у Ауэрбаха. Он был секретарем профсоюза часовщиков, и я, увидев его, чуть не сгорел со стыда за то, что ищу место ночного сторожа. Вайс, наверное, знал обо мне все: кто я и что я. Он даже знал, как меня зовут. Он сказал: «Ченек, ты хочешь спать? Я тебе это устрою. Обычно ночного сторожа закрывают в магазине в семь вечера. Но ты можешь приходить позже, потому что я тебя знаю. У тебя будет свой комплект ключей, будь в магазине с одиннадцати вечера до открытия в восемь часов. По субботам я дам тебе дополнительно два свободных часа, чтобы ты мог прогуляться или куда‐нибудь сходить. Можешь не появляться здесь до часу ночи». А я‐то даже и не мечтал, чтобы ходить на какие‐нибудь развлечения. Новый хозяин разговаривал со мною так, будто мы знакомы много лет.

Он предложил мне десять злотых в месяц – столько же, сколько платил Ауэрбах, – а также разрешил пользоваться его рабочим местом и инструментами. Это была моя заветная мечта – иметь угол, где можно сесть и чинить часы. Меня уже немного знали как мастера, и другие ювелирные магазины давали мне работу по ремонту. Устроившись подобным образом, я стал на ноги в финансовом отношении. Это было не то чтобы хорошо, но вполне сносно.

На вывеске не упоминалась фамилия Вайса. На ней было написано просто: «Ювелирный магазин». Это было сделано для того, чтобы не отпугнуть гоев, что было немаловажно в этом районе. Я работал на улице Беднарской, в двух шагах от Краковской. Это был шикарный район, где располагались все посольства.

Вскоре я нашел дневную работу в оптовом магазине, продававшем запчасти всем часовщикам Варшавы. Это было большое, красивое заведение, где полки ломились от товара. Владелец, Левинсон, нашел меня через моих братьев. Он слышал обо мне от первого работодателя, выставившего меня спустя неделю. Я должен был продавать детали, а когда покупателей нет, чинить часы. Левинсон спросил, сколько я хочу получать в неделю. Раньше мне платили очень мало, и я запросил двадцать злотых. Сошлись на восемнадцати.

Это было вполне достаточно, учитывая, что я ночевал в магазине Вайса, но маловато, чтобы самому снимать жилье. Скромный обед стоил тогда один злотый. Плата за квартиру была куда выше.

Но размер жалованья не имел значения. Почему? Было всего три магазина, продававших запчасти, так что все часовщики Варшавы приходили к Левинсону. Встречаясь с ними там, я спрашивал, нет ли у них какой‐нибудь работы на ночь. Скоро меня знали все мастера. Так что я считал, что мне просто повезло. Я никогда и не мечтал работать у Левинсона. Он был таким гройсе артик (большим человеком).

На второй неделе моей работы случилась ужасная трагедия. Сын Левинсона в воскресенье пошел погулять со своей девушкой. Началась гроза, и на них упало дерево. Девушка получила травмы, а у молодого человека был задет мозг – небех (какой ужас)! Он несколько дней пролежал в больнице и умер. Жена Левинсона скончалась несколько лет назад, и, кроме сына, у него никого не было. Он был отличным парнем: окончил университет (большая редкость в те годы), помогал отцу вести дела. Я плакал. Они были такими добрыми людьми!

После смерти сына Левинсону еще больше понадобилась моя помощь. Он поднял мне жалованье до двадцати злотых в неделю и стал относиться ко мне почти как к своему собственному ребенку.

С братьями я общался мало: у меня на это не хватало времени. Иногда приходил к ним в воскресенье, не более. По вечерам они встречались с друзьями, но я был слишком молод, чтобы войти в этот круг. Мне было всего девятнадцать.

Однажды в воскресенье, примерно за три недели до начала войны, я решил пойти искупаться на Вислу, реку, протекающую через город, и сломал лодыжку. Со мной никого не было, телефонного автомата поблизости не оказалось, так что я поймал первую свободную дрошке (извозчичья пролетка). Кучер помог мне забраться в повозку, и тут я понял: боже, у меня нет дома, где бы можно было отлежаться. Днем я не мог находиться в магазине Вайса. И тут я вспомнил, что его жена и сын уехали отдыхать и он остался один в квартире на Беднарской улице, которую они снимали у другой семьи. И я велел извозчику отвезти меня туда.

Вайса дома не было. Адела, продавщица, предложившая Вайсу нанять меня ночным сторожем, открыла дверь и разрешила мне войти. Ее семья владела квартирой и сдавала ее часть Вайсам. Она провела меня в комнату хозяина и положила на его кровать. Было очень больно. Когда Вайс пришел домой, он был очень любезен и предложил мне пожить у него несколько недель, пока жена и сын не вернутся с отдыха.

Адела познакомила меня со своими родителями и младшей сестрой, Лолой, – они все жили в этой квартире. У них был телефон, так что я мог связаться с братьями, позвонив в соседнюю с их квартирой лавку. У братьев телефона не было – дома его могли себе позволить только богатые люди.

На следующее утро Мейлех приехал на дрошке и отвез меня в больницу. У меня была медицинская страховка с работы у Левинсона – по закону хозяева обязаны были страховать своих работников, – так что больница не стоила мне ничего. Там сделали рентген и диагностировали перелом. Медсестры наложили мне гипс и выдали костыли. После этого я вернулся к Вайсу и позвонил господину Левинсону.

Тот дал мне недельный отпуск, пока гипс не сняли. Я сказал ему, что буду ходить на работу, даже если придется брать дрошке. Он ответил: «Слушай, мне нравится эта идея. Приезжай на дрошке, я за нее буду платить».

В первый день я явился на работу в обеденное время. Левинсон позвал меня пообедать вместе с ним. Такого раньше не случалось. Он отвел меня в первоклассный ресторан и заказал мне то же самое, что и себе. Я никогда не ел такой вкусной еды. Это было некошерное место. Хозяин не был религиозным человеком, но в остальном он был евреем до мозга костей.

Так и повелось: Левинсон платил за мой проезд до работы и обратно и водил меня с собой обедать в ресторан. Другие остались бы в постели, а я ходил на работу. Я не мог стоять за прилавком и ждать покупателей, но мог сидеть на табуретке и вставлять в часы камни, чему научил меня сын хозяина, когда был еще жив^[31]. Магазин Левинсона был в Варшаве единственным местом, где имелось оборудование, позволявшее подобрать подходящий камень и вставить его в часы. Это была тонкая работа, требовавшая аккуратности: камень легко можно повредить. Так что даже со сломанной лодыжкой я был весьма полезен. Отец в Кожнице не доверял мне такую работу. Он всегда начинал нервничать, когда видел, что камень сломан. У него не было настоящих драгоценных камней, и ему приходилось экспериментировать с материалами, доступными ему. Вместо камня он брал маленький круглый кусочек латуни. В нем просверливалась дырочка, он ставился на место камня, и часы шли. Мой отец был искусным часовщиком. Конечно, латунь приходила в негодность быстрее, чем настоящий драгоценный камень.

В Варшаве нам не приходилось использовать латунь. У Левинсона были швейцарские детали, сделанные из стекла и стоившие значительно дешевле аналогов из рубина. За вставку стеклянного камня он брал полтора злотых.

Я сблизился и с Вайсом, и с Левинсоном и научился многому в часовом деле, и все благодаря сломанной лодыжке. Это была помощь свыше, настоящий мазл (удача).

В ту пятницу я был в магазине с господином Левинсоном. Мы услышали по радио, что немецкая армия пересекла польскую границу и наступает на Варшаву. Это было 1 сентября 1939 года.

Годом ранее Германия уже поглотила Австрию и Чехословакию, и мир ничего не предпринял^[32]. Если бы власти мировых держав тогда остановили Гитлера, войны вообще могло бы не быть. Из радиопередач стало ясно, что англичане и французы все еще пытались вести с Гитлером переговоры. Увидев в небе самолеты, мы решили, что это польская авиация. Мы заблуждались.

Первые немецкие бомбы упали на улице Пилсудского, где находился магазин Левинсона. Это был самый фешенебельный район Варшавы. Там жили высокопоставленные государственные чиновники и аристократы. Это был нееврейский район.

Около полудня немцы сбросили бомбы на начальную школу, погибло пятьдесят шесть маленьких детей. Мы понимали, что началась война. На крышах школ и больниц в Варшаве нарисовали красные кресты, чтобы враг знал, что эти объекты нельзя бомбить согласно Женевской конвенции. Но собака-Гитлер не признавал вообще никаких запретов.

Мы просидели в магазине Левинсона всю оставшуюся часть дня. Вечером я взял дрошке и вернулся к Вайсу. Его жена все еще была на отдыхе, но она вернулась через два дня, и я перебрался спать к ним на второй этаж. Там ночевал другой часовщик, еврей, но он получил военную подготовку и вскоре был мобилизован. Больше я его никогда не видел.

Тогда поляки отправлялись служить в армию в восемнадцать лет, если были физически годны. Меня не призывали, поскольку закон об этом был принят через два года после того, как мне исполнилось восемнадцать.

Следующие два дня немцы постоянно бомбили Варшаву. Выйти на улицу было невозможно. Все плакали и до смерти боялись того, что будет с евреями. Мы все уже слышали, сделали с ними в Австрии и Чехословакии.

Однажды ночью немецкая зажигательная бомба упала на дом, где жили Айзек и Мейлех. Братья выбежали на улицу посреди ночи и пришли ко мне в нижнем белье. На следующий день я отдал им деньги, скопленные из моего жалованья ночного сторожа, на покупку новой одежды. Все их имущество погибло – ничего не осталось.

Немцы вторглись в Польшу с танками и моторизованными армиями. Через неделю они захватили всю западную Польшу, кроме Варшавы. Польская армия не могла противостоять им, держалась только Варшава и ее окрестности, где была сосредоточена тяжелая артиллерия, позволявшая сдерживать врага. По радио мы слышали, что нацисты захватили пригороды столицы и фактически окружили ее.

Варшава была балейгерт (осаждена), но она продолжала сражаться^[33].

На третий день немцы разрушили водопроводную сеть, подававшую воду в дома. Они также бомбили электростанции и газораспределительную систему. Не было ни воды, ни электричества, ни газа. Не было ничего. Варшава пылала.

Люди не знали, куда бежать. Некоторые укрылись в подвалах, но это было большой ошибкой. Если в дом попадала бомба, он сверху обрушивался на них. Вытаскивать оставшихся под завалами было некому.

Я был единственным из работников Левинсона, кто продолжал приходить в магазин. На улицах рвались бомбы, разлетались осколки, а я шел на работу пешком! В эти дни невозможно было найти дрошке. Хозяин спросил меня: «Ченек, зачем ты это делаешь? Ты можешь погибнуть!» На что я ответил: «Вы так добры ко мне, что я не могу оставить вас одного». Кажется, ему понравился такой ответ.

Затем внезапно Россия вторглась в Польшу с восточной стороны. Тогда‐то мы и узнали о секретном пакте между Гитлером и Сталиным, которые договорились напасть на Польшу с двух сторон и разделить ее между Германией и Советским Союзом^[34]. Все были удивлены, что коммунисты и фашисты выступили как союзники. Осада Варшавы продолжалась четыре недели. В итоге 1 октября 1939 года поляки сдались, и немецкая армия вошла в город.

Германо-русское вторжение в Польшу

United States Holocaust Memorial Museum (USHMM)