Во время ночного патруля полиция задержала одного опасного преступника, и прямо посреди улицы он снова вырвался. Парень бежал, не обращая внимания на выстрелы за спиной.
На Одиннадцатой улице он вскочил в первый попавшийся дом и на мгновение исчез там. Свистки преследователей тем временем собрали вокруг дома целую толпу чиновников – дом перестраивался по всем мерам искусства. За три считаных минуты заблокированы были задний выход, подвал и чердак. У преступника не оставалось путей к отступлению.
После начался тщательный обыск всего дома, комната за комнатой. Не вдаваясь в подробности, искомого преступника Чарли Гурски, главу банды «Боулинг-Грин-Крэкерс», известного также как «Кошер Кид», найти так и не удалось. Однако в комнате профессора музыки Ларса Петерсена полиция застала маленькую девочку, одетую только в шелковую рубашку, которая явно принадлежала не ей. Полиция забрала обоих.
На следующее утро, не обнаружив Юстину дома, ее тетка в растерянности побежала в школу. Директриса обратилась к своему знакомому полицейскому. Он в свою очередь обзвонил все отделения, поэтому личность ребенка, которого забрали на Одиннадцатой улице, установили очень быстро.
Юстина отказывалась что-то говорить. Конечно, ее сразу же лишили опеки тетки, но благодаря слезным мольбам последней и вмешательству директрисы девочку не отправили в детское отделение тюрьмы, а дали на поруки матроне по делам несовершеннолетних. До начала судебного разбирательства она должна была оставаться под строгим присмотром дамы в ее квартире. Ее судьба была предрешена: при любом исходе дела ее должны были отправить в исправительное учреждение. Там ее юность будет загублена, подобно другим, а потом она вернется к обычной жизни, сломленная и душой, и телом, ведь там она будет окружена грубыми, демонстративно набожными воспитателями, чье единственное желание – выбить дьявола из своих подопечных, тем самым снискав в первую очередь благословение самим себе. Там Юстина будет поругана, пристыжена, подавлена, не раз и не два побита розгами, и компанию ей будут составлять умственно отсталые, унаследовавшие отклонения в психике и наполовину безмозглые субъекты, в ком склонность к греху сдерживалась лишь кнутом. Вот что должна была вынести Юстина ван Штраатен без какого-либо сострадания. Все это слишком хорошо понимали и отчаявшаяся тетушка, и директриса, и учителя, и матрона, и полицейские, и чиновники суда, которые имели какое-то отношение к этому делу. Они все это знали и все очень сожалели. В конце концов, нельзя было не сострадать этому чудесному ребенку. Но, к сожалению, уже ничего нельзя было изменить. Ведь, как говорил судья Мак Гуфф, тот, кто заварил кашу, должен ее расхлебывать.
Ужасающее будущее бедной девочки, столь красочно описанное судьей, конечно же, поразило присутствующих в самое сердце. С одной стороны, он убеждал, как превосходно подобные учреждения управляются государством, разъяснял, каким образом при помощи исключительной строгости в подопечных искореняются все преступные инстинкты и прививается религиозность и мораль, но отмечал, что, с другой стороны, есть и опасность для подопечных подхватить тлетворный вирус друг от друга. Так он превосходно справился со своей задачей – вызвать у слушателей и репортеров жалость по отношению к несчастной девочке и вместе тем глубокое отвращение к тому мерзавцу, из-за которого она оказалась втянута в эту трясину. Его успех был и в том, что профессор музыки начал всхлипывать, а на глазах его выступили слезы. Тогда судья повернулся к нему с вопросом, почему он не подумал о последствиях раньше, ведь теперь, к сожалению, уже слишком поздно.
В этот момент Мак Гуфф заметил, как в зал суда вплыла матрона, приставленная к девочке. Он подозвал ее к своему столу.
– Где Юстина? – спросил он.
– Сбежала! – пояснила матрона.
На этот раз судья не смог подавить свой гнев. Он злобно пыхтел и бранил ее, забыв о своем благочестии и угрожая «прижать по закону». Перед всеми присутствующими он назвал почтенную даму такими бранными словами, что изо всех уголков зала раздались подавленные смешки и хихиканье. Но матрона далеко не первый год занимала свой пост, потому ее не так-то просто было поставить в неловкое положение.
– Ваша Честь заблуждается, – спокойно продолжила она, когда судья наконец замолк. – Ваша Честь очень заблуждается, если действительно полагает, что в мои обязанности входит только следить за девочкой. Ваша Честь прекрасно знает, что в моем доме нет возможностей держать кого-то под замком, как и в доме Вашей Чести! Ваша Честь должен был это сделать, не я! Вы должны были отправить ее в тюрьму для несовершеннолетних, тогда бы ничего не случилось. Ваша Честь прекрасно знает, что лишь по исключительности данного случая я согласилась на короткое время оставить девочку в своем доме, поэтому я не несу никакой ответственности. И кроме того, Ваша Честь знает, что я согласилась на это только по большой просьбе Вашей Чести, а также по просьбе этих дам. – Она повернулась к свидетельницам. – Не так ли, сударыни?
Судья Мак Гуфф действительно очень хорошо знал, что дело обстояло именно так. Тогда он уступил совместным уговорам опекунши и учителей, ибо подобное милосердие должно было хорошо повлиять на ребенка, чья фотография оказалась во всех газетах. Теперь ему пришлось пожалеть об этом решении, но уже ничего нельзя было изменить.
– Кто-нибудь виделся с девочкой в это время? – спросил он.
– Ваша Честь разрешил опекунше навещать девочку раз в два дня и не больше чем на полчаса, – ответила матрона.
– Она разговаривала с девочкой наедине? – продолжал спрашивать судья.
– Нет, только в моем присутствии, и это были совершенно безобидные разговоры, – сказала матрона. – А вот позавчера, на основании письменного разрешения Вашей Чести, ее посетил адвокат Сэм Хиршбайн. Он также беседовал с ней в моем присутствии. Кроме них, никто не посещал девочку, и до сегодняшнего утра она даже не выходила из своей комнаты. Окно в комнате зарешечено.
– Вы ничего необычного не заметили во время этих разговоров? – уточнил судья.
Матрона кивнула:
– Господин Хиршбайн разговаривал с девочкой очень спокойно и совсем ничего у нее не спрашивал. Но было совершенно очевидно, что он завоевал ее доверие. Прежде чем уйти, он попросил ее по возможности записать что-то, что поможет подсудимому. Юстина обещала ему сделать это. Она взяла у меня бумагу, чернила и перо и написала на самом деле довольно большой отчет. Еще сегодня утром она трудилась над ним. Затем она попросила конверт, на котором написала адрес, сложила в него исписанные листы и закрыла. После она отдала этот конверт мне. Вот он! – Матрона вытащила из кармана конверт.
– Дайте сюда! – рявкнул судья.
– Прошу меня извинить, Ваша Честь, – матрона слегка отстранилась, – но это письмо адресовано господину адвокату, Сэму Хиршбайну.
Самообладание мигом вернулось к Мак Гуффу. Конечно, ему стоило прибегнуть к своему положению и конфисковать письмо. Однако он рассудил так, что может это сделать в любой момент, а на публику произведет куда более благоприятное впечатление, если все-таки передаст это письмо адвокату. Судья приосанился:
– Американский суд признает конфиденциальность переписки… – в этот же момент один из репортеров не смог сдержать смех, который он тут же замаскировал под кашель, – так что передайте письмо господину Хиршбайну. – Мак Гуфф повернулся к адвокату: – Господин защитник, намерены ли вы озвучить для суда содержание данной рукописи?
– Безусловно – ответил Сэм Хиршбайн. – Для этого она и была написана.
Судья Мак Гуфф стал ждать, но адвокат, похоже, вовсе не думал открывать конверт. Вместо этого он положил его под свои бумаги и снова повернулся к матроне.
– Когда и как сбежала девочка? – спросил он.
– Мы вышли из квартиры в четверть десятого, чтобы вовремя прибыть на заседание, – ответила матрона. – Мы ехали в подземке, и Юстина была рядом со мной, как всегда тихая и молчаливая. Мы вышли на Асторплейс, и она внезапно вырвалась и запрыгнула обратно в поезд. Не было никакой возможности удержать ее. Я сразу же отправилась в ближайший полицейский участок и связалась с главным управлением. На данный момент вся полиция Нью-Йорка выслеживает девочку. Ее фотография была во всех газетах – мне кажется, ей не удастся уйти далеко. Было объявлено, что каждый полицейский, который увидит ее, должен немедля привести ее к Вашей Чести.
Судья Мак Гуфф отпустил свидетельницу и вернулся к признаниям. Он отыскал их в своих документах и начал зачитывать вслух, не забывая вставлять комментарии там, где считал нужным. Профессор музыки на следующий же день после ареста дал подробные показания, сломленный ночью, проведенной в тюрьме со всеми неудобствами, и грубым обращением полицейских. Позднее при допросе он дополнил эти показания еще большими подробностями. Девочка же, напротив, продолжала следовать своей тактике и не сказала ни слова, даже когда судья озвучил ей признание профессора. Ее удалось заставить говорить только тогда, когда ей принесли письмо ее старого друга, в котором он освобождал ее от данного ею обещания никому ничего не рассказывать.
Но даже после этого ее показания были крайне скудными. Она только призналась, что не отдавала письма директрисы тете, а просто сжигала их. Она также призналась, что пропускала занятия в школе, чтобы навестить профессора, а позже стала оставаться у него на всю ночь. И это он давал ей деньги, на которые она покупала безделушки для учителей и одноклассников. Наконец она подтвердила, что все именно так, как написал профессор в своем признании, которое ей зачитали.
Судья Мак Гуфф постепенно устал от чтения, поэтому передал документы сидящему рядом писцу, и тот дочитал до конца своим тусклым, монотонным голосом, пропустив по приказу судьи несколько абзацев. После чего судья собрал все сказанное до этого воедино и подвел итог.
Для него все выглядело следующим образом. Профессор Ларс Петерсен постепенно завоевал полное доверие невинного ребенка. С тех пор как Юстина стала приходить к нему домой, она полностью оказалась под его влиянием. Старый развратник заваливал девочку подарками, которые, однако, не выносились из его квартиры. Из таких подарков особенно стоит отметить два платья, три шелковые рубашки и нижнее белье, а также разные кольца, ожерелья и браслеты. Денег подсудимый давал ей немного – как он уверял, так она сама желала, – лишь пару долларов, на которые она покупала безделушки в школу. Профессор обучал ее музыке, пению, иностранным языкам и, наконец, танцам. Но все это было лишь приманкой для невинного существа. Как показали результаты медицинского обследования и как подтвердили сами соучастники, между ними произошла интимная близость. Более того, она проявлялась в таких противоестественных вещах…
– Вы наверняка уловили, дамы и господа, – заметил судья Мак Гуфф, – что во время чтения этого признания я кое-что пропустил, потому что это настолько отвратительно, что строгость американских нравов не позволяет мне донести это до ваших ушей. Я не брюзга и ратую за абсолютную открытость. Но я не хочу оскорблять чувства порядочных людей, заставляя их рыться в этих нечистотах.
Один из репортеров поднялся со своего места, подошел к Его Чести и попросил передать эти документы прессе для беглого ознакомления. Мак Гуфф без промедлений передал документы, однако попросил репортеров не злоупотреблять данной информацией. Но он прекрасно знал, что репортеры моментально перепишут все и уже к концу судебного заседания всем слушателям будут известны детали содержимого этих документов – он не мог не доставить своей публике это маленькое удовольствие.
Слово передали представителю обвинения.
Этот господин, который прежде мало вмешивался в ход заседания и лишь время от времени задавал несущественные вопросы, вынул изо рта жвачку и по привычке прилепил ее к обратной стороне столешницы, чтобы потом снова пожевать. Потекла бесполезная, но очень долгая речь, во время которой репортеры яростно списывали признание профессора. Представитель обвинения призывал суд очистить город от распутников, охотящихся на детей. Нужно четко понимать, что отвратительный преступник, сидящий сейчас на скамье подсудимых, отнюдь не уникум. Родители, которые теперь боятся отпускать детей в школу одних, должны быть освобождены от этого морока и снова дышать спокойно. Под конец своей речи он призвал к наказанию – двадцати годам каторжных работ.
Он еще не закончил свою речь, когда в зале суда появился гражданский детектив. Последний дождался конца выступления и широкими шагами направился к судейскому столу. Он сообщил, что на его участок телеграфировали о том, что разыскиваемая Юстина ван Штраатен, двенадцати лет от роду, была найдена мертвой. Девчушка переправилась на пароме через Гудзон на Четырнадцатую улицу и на стороне Хобокена бросилась в реку. Паром тут же остановили, но поток успел унести ребенка. Тело было найдено через полчаса портовой полицией. Попытки вернуть ее к жизни не увенчались успехом. На самом теле ничего не найдено, кроме платья, чулок и обуви. Нет ни малейшего сомнения, что это и есть та самая школьница Юстина ван Штраатен.
Это известие сразу же вызвало волнение в зале. Обвиняемый подскочил в ужасе, ловя каждое слово. Опекунша девочки заголосила и разразилась истеричными рыданиями, в то время как слушатели, распаленные речами судьи и прокурора против обвиняемого, рассыпались в проклятьях. Одна из оперных див, пришедшая на заседание, прокричала:
– Ее смерть на его совести! Он убийца! Такого бы да на электрический стул!
То был, увы, отнюдь не бескорыстный порыв. Не только суду нужна реклама, театру – тоже. Пусть заголовки вечерних газет будут восклицать: «Лилианна Лоррейн из „Фолли“ требует смертной казни!»
Его Честь прервал заседание на пять минут и пригрозил разогнать всех из зала, если тишина не будет восстановлена. Он отпустил опекуншу, содрогавшуюся от рыданий – у той никак не выходило успокоиться.
Когда слушание возобновилось, судья Мак Гуфф дал слово защите. Сэм Хиршбайн поднялся и заявил, что в данных обстоятельствах защита согласна со всеми обвинениями в адрес подсудимого. Возможно, относительно каких-то моментов у него и были сомнения, возможно также, что где-то произошло недопонимание, но все это слишком несущественно, чтобы начинать спор: по большей части заявления прокурора соответствуют фактам. Но есть некоторые события, на которые можно взглянуть с другой стороны, и тем самым они предстают в совершенно другом свете. Хиршбайн решил прервать свой доклад, чтобы дать подсудимому возможность рассказать историю его преступления так, как тот сам ее видел.
Его Честь кивнул и дал слово профессору. Ему было приятно осознавать, что теперь обвиняемому придется защищаться самому. Это подстегнет интерес слушателей и прессы.
Профессор музыки бормотал так невнятно, что его едва ли могли понять даже сидящие рядом с ним судейские служащие. Сэм Хиршбайн наклонился к подсудимому и начал громко передавать то, что старик мямлил едва слышным шепотом. Однако и после этого судья и слушатели воспринимали лишь отдельные фрагменты того, что рассказывал обвиняемый.
Он рассказал о своей жизни, о жалком существовании бедного студента-музыканта, который жил только своими идеалами («Хороши идеалы!» – ворчал про себя судья). Ему пришлось эмигрировать, потому что в Европе было в достатке других, так же образованных, как он, но во многом даже талантливее. Он надеялся, что в Штатах ему проще будет найти место. Он усердно трудился всю свою жизнь. Всегда надеялся и всегда разочаровывался. Он женился на чудесной шведке, которая родила ему дочку. Он просто боготворил эту девочку. Когда ей было одиннадцать, произошло несчастье. Мать и дочь попали под поезд на западной стороне Десятой авеню – там, где железная дорога проходит прямо через улицу.
С тех пор Ларс Петерсен сделался больным. Он не мог больше работать. Денно и нощно он слонялся по улицам Нью-Йорка и всегда возвращался к тому роковому месту. Он не мог отделаться от навязчивой идеи самому броситься под колеса. Несколько раз люди спасали его в самый последний момент. Затем, по распоряжению музыкального профсоюза, его на несколько месяцев отправили в лечебницу для душевнобольных. Когда его наконец выписали, он действительно исцелился – за исключением одной маленькой детали. Еще когда он был под наблюдением, все его мысли вращались вокруг его утраты. И постепенно он пришел к заключению, что он никогда не любил свою жену. Он любил только дочку. Постепенно он забыл свою жену и едва ли мог вспомнить, как она выглядела, в то время как образ девочки становился все ярче в его сознании. Или правильнее будет сказать, что они обе сливались в некий единый образ – прелестное создание одиннадцати лет, белокурое и голубоглазое, совсем как Юстина. Воспоминания о счастливых часах, прожитых с женой, отныне посещали Ларса только вместе с образом маленькой девочки. Он возобновил свое ремесло, правда, теперь ограничился лишь частными уроками; замкнулся в себе и ни с кем не общался… покуда не встретил на улице девочку, которая была очень похожа на его дочь.
– Юстину? – уточнил судья.
Профессор помотал головой: нет, это была не она. Это было еще раньше. Это была школьница, которая ходила к нему на уроки музыки.
Его Честь насторожился:
– Так Юстина еще и не первая жертва! Были и другие маленькие девочки, похожие на вашу дочь, ведь так, профессор Петерсен?
Подсудимый кивнул: да, как-то он встретился с одной девочкой на улице и заговорил с ней. А немного позже в его же доме поселилась семья с другой девочкой.
– Итого уже три! – выпалил судья Мак Гуфф. – Три до Юстины! Покопайтесь-ка в памяти – может, их у вас было больше?
– Нет, – прошептал подсудимый. Было видно, как тяжело ему тягаться с настолько властным и громким голосом.
– Значит, вы признаетесь, что было еще три жертвы! – продолжал Его Честь. – И если всерьез взяться за расследование, уверен, найдутся и другие! Вы делали с этими бедными девочками то же, что и с Юстиной?
Подсудимый взглянул на судью совершенно беспомощно.
– Отвечайте! – рявкнул судья.
– Нет же, нет! – Профессор начал заикаться. – Все не так! Они были очень похожи на мою дочь, но все равно были чужими. И только Юстина…
Мак Гуфф перебил его:
– Так вы отрицаете? Я же предупреждал вас, профессор, что только чистосердечное признание может хоть как-то улучшить ваше положение! Как это было?
Обвиняемый сцепил руки.
– Поймите, – прошептал он, – все было совсем по-другому! Ни одна из них не была моей дочерью!
– Но в Юстине вы увидели именно своего ребенка? – В голосе Его Чести прямо-таки звенел триумф.
– Да, – ответил профессор.
– И потому, – голос судьи стал глубже от праведного негодования, – и потому вы для нее стали отцом? Благодарю вас, профессор!
Казалось, что старик не понял до конца неуклюжую иронию Мак Гуффа.
– Да, – тихо ответил он. – Да, Ваша Честь.
Затем Ларс Петерсен рассказал, как встретил Юстину. Было слышно, как перья репортеров скребли по бумаге – такая тишина царила в зале. Судья Мак Гуфф был доволен. Да, это стало настоящей сенсацией, несмотря на то, что главный свидетель отсутствовал.
Профессор встретил Юстину. И она была точь-в-точь как его девочка. Он понимал, что это не его ребенок. Что это Юстина ван Штраатен, живущая с теткой на Девятнадцатой улице. И все же это его девочка вернулась к нему спустя столько лет. Девочка из его снов, которая была одновременно и его женой.
– Я был так счастлив в это время, – сказал он.
– Что вы с ней сделали? – надавил на него судья.
Ларс уверял, что у него не было никаких иных помыслов, кроме как сделать девочку счастливой. Но он знал, что это счастье разобьется на куски, стоит хоть одной душе узнать об этом. Поэтому он постоянно просил ее никому ничего не рассказывать. Он собрал все свои сбережения и потратил их на нее, не колеблясь ни секунды. Ради нее он украшал свою комнату цветами. Он покупал ей все, что могло хоть как-то порадовать ее, и ничего, совсем ничего не ждал взамен. У него не было никаких дурных намерений. То, что произошло потом, случилось само по себе – даже и не объяснить как. Ларс понимал, что однажды все это закончится. Однажды им придется заплатить за эти моменты счаст ья. Сама маленькая Юстина уже заплатила, подыт ожил он. И он тоже готов заплатить, какой бы высокой ни была цена. Потому что пережитое счастье стоит любой, даже самой высокой цены.
Он сел на место.
Судья Мак Гуфф задумался, стоит ли ему что-то добавить. Но ничего подходящего сейчас не приходило ему в голову. Поэтому он опустился на стул, нервно повел плечами и уже с благосклонностью проговорил:
– Мы вас услышали, профессор. Я должен поблагодарить вас от имени слушателей, что вы уберегли их от подробностей! У вас есть что добавить, господин прокурор?
Добавить было нечего. Слово снова дали защите.
Сэм Хиршбайн поднялся. Он сказал:
– Я не думаю, что Его Честь в полной мере проникся душевными переживаниями подсудимого, которые только что были публично раскрыты…
Мак Гуфф сразу же оборвал его:
– Конечно, нет. Боже упаси! – Он расхохотался. – Я – американец, и я верю только в религию, мораль и знамя Соединенных Штатов! Свинья остается свиньей, и я не был бы хорошим судьей, если бы тратил время на душевные муки свиней!
– Думаю, так оно и есть, – продолжил адвокат. – Но я очень надеюсь, что, возможно, до кого-то из слушателей дошел глубокий смысл исповеди профессора. Я говорю о людях, которые понимают, что помимо ориентиров, которые являются главными для Вашей Чести, существуют и другие – не менее важные, быть может. Мне совсем нечего добавить к словам подсудимого. Они настолько просты, что будут понятны каждому, у кого есть слух. Я хотел бы подчеркнуть лишь одно. Обвинение выстраивалось только на показаниях профессора Петерсена, которые были нам зачитаны. Но в этой комнате нет ни одного свидетеля. А признание маленькой девочки есть не что иное, как подтверждение фактов, полученных от подсудимого. При этом обвинение принимает каждое слово профессора как абсолютную истину – в таком случае мы должны поверить и тем словам, которые подсудимый только что произнес. Душевное состояние профессора в течение долгих лет оставалось плачевным. Поэтому я ходатайствую о переносе слушанья и привлечении к данному делу экспертов по душевным расстройствам.
– Суд удаляется для рассмотрения ходатайства защиты, – провозгласил Мак Гуфф.
Он поднялся, отодвинул стул, сгреб все бумаги и направился к двери. Он уже закрыл за собой дверь, как вдруг снова ворвался в зал. Метнувшись к своему месту, судья озвучил вердикт:
– Ходатайство защиты отклонено. Суд считает, что положение вещей совершенно понятно, нет ни малейшего основания для переноса слушания. Я прошу защиту продолжить свою речь.
Адвокат Хиршбайн улыбнулся:
– Иного я и не ожидал. В этом вся суть американского суда.
Судья Мак Гуфф выпалил:
– Вот именно! И если вы с ним не согласны, то возвращайтесь туда, откуда пришли! Вам так будет лучше! Нам тоже!
Из зала послышались одобрительные возгласы.
– Давай назад, в Палестину! – выкрикнул один известный актер, который уже долгое время ждал возможности отметить свое имя в газетах, подобно коллеге Лилианне.
Сэм Хиршбайн спокойно выждал тишины. Затем он продолжил:
– Не думаю, что мое слово в пользу обвиняемого сможет возыметь какое-то действие, поэтому я дам возможность другому человеку сказать за него, а именно милой маленькой девочке, Юстине ван Штраатен, которая заменила ему и обожаемую дочь, и жену.
Он достал письмо, которое принесла матрона, и поднял его над головой.
– Ваша Честь мог видеть, я не распечатывал этот конверт до сих пор. Не имея ни малейшего представления о его содержимом, я просто слово в слово зачитаю его и приобщу к остальным материалам дела. Я убежден, Ваша Честь, ни один защитник мира не выступит лучше в пользу моего клиента…
Он разорвал конверт, разгладил листы и начал читать:
– «Я пишу это сейчас, потому что адвокат сказал, что это поможет. И мне тоже кажется, что это должно помочь. Я это точно знаю, когда остаюсь одна. Матрона говорит, что я должна отвечать только правду, когда мне будут задавать вопросы в суде. Но я не верю. Человек никогда не может говорить правду, если он отвечает в суде. Все всегда по-другому. Не так, как было на самом деле. Но если я напишу, мне уже ничего не придется говорить в суде, кто-нибудь просто прочитает за меня. И тогда мне вообще не нужно будет туда идти. Я хотела бы пойти, чтобы увидеть профессора еще раз, но они начнут меня спрашивать и все испортят. Поэтому я не хочу идти. Но я шлю профессору свой привет и огромную благодарность. Я не хочу идти в суд. И уж точно не хочу идти в дом, о котором рассказывает матрона. Этого я делать не хочу. Но я уже знаю, что я сделаю. Я только хочу поцеловать дорогого профессора. Пожалуйста, передайте ему, что никто не любил его так, как я. А еще передайте привет тетушке и учителям. Их я тоже очень любила, и мне очень жаль, что я доставила им столько хлопот. Они должны простить меня, пожалуйста. И еще раз передайте профессору мою благодарность. Матрона говорит, что я совершила нечто ужасное и должна сожалеть об этом. Но я не могу сожалеть, потому что не совершала ничего ужасного. В том доме, где меня хотят запереть, я должна буду сожалеть, сожалеть постоянно. И поэтому я не хочу отправляться туда. И я не хочу жить вдали от профессора. Я знаю только то, чему он научил меня. В школе я, конечно, тоже училась, но это было совсем не то. Там никто не знает, что такое настоящая красота. Учителя не знают. Тетушка не знает. А я знаю, потому что профессор показал мне ее. Все, что он делал, было красиво. Дорогой профессор всегда рассказывал мне сказки и разные истории, когда я сидела у него на коленях. И все они были красивые. Он знал все и даже больше. Он знал мир, в котором мы жили. Профессор говорил, что это только наш мир. Мир мечты. В нем мы жили. Он так много дарил мне, и всегда именно то, что я хотела. Но я его люблю не за это. Я бы любила его, даже если бы он ничего мне не дарил. Профессор играл на скрипке и на фортепиано. Он говорил, что красота живет в звуках. Но в школе об этом никто не знал. Даже пение красиво. И танцы – это красиво, очень красиво, когда ощущаешь музыку во всем. Я тоже красивая. Мои голубые глаза, мои светлые волосы, мои губы красивы. Мои ноги, мои руки, все мое тело. Мне так сказал профессор. В школе мне говорят совсем другое. И тетушка говорит другое. Они говорят, что я миленькая, с кукольным личиком. И что-то вроде того. Но это совсем другое. То, что они говорили мне, я не могла почувствовать. Но я чувствовала то, что говорил мне профессор. Это было как музыка. Как аромат цветов, как звук сказок. Все вокруг было наполнено красотой, частью которой была я сама. А профессор говорил, что красота – это счастье. Поэтому мы и были так счастливы. А еще профессор говорил, что все это прекратится, если хоть один человек узнает. И он был прав. Потому что люди, которые не знают, что такое красота и что такое счастье, всегда ненавидят тех, кто по-настоящему счастлив. И они все разрушают. И так оно и случилось. И теперь все, все так уродливо. Любовь профессора никому не причинила зла. Он был добрым и любил только прекрасное. И я тоже любила всех вокруг и хотела сделать для них что-то хорошее. Почему они не захотели оставить нас в покое? Наше счастье никому не причинило зла, поэтому о нем нельзя сожалеть. То, что сделали с нами эти люди, плохо. То, что профессор делал со мной, и то, что я делала с ним, было прекрасно. Я рада, что благодаря мне профессор был счастлив. И я так благодарна, так благодарна ему, что он сделал меня счастливой. И теперь я действительно знаю, что такое красота и что такое счастье. Это все чистая правда. А то, что люди пишут в суде, ложь. Они, повторю, не знают ни красоты, ни счастья, понимают это как-то по-другому и оттого пишут ложь. Но есть лишь одна правда. Профессор вам ее расскажет. И, пожалуйста, передайте ему мой привет и мою любовь еще раз. Я постоянно вспоминаю одну сказку, в которой маленькая душа летала где-то и искала другую душу, которую любила, а потом наконец нашла. Передайте ему, что и я буду летать и искать, пока не найду его. Юстина ван Штраатен».
Адвокат убрал письмо в сторону.
– Мне больше нечего добавить, – заявил он и вернулся на место. Письмо он передал обвиняемому.
И снова судья Мак Гуфф поднялся, и снова вышел, чтобы тут же вернуться обратно.
Его последующая речь длилась десять минут. Он перечислил основные моменты показаний, затем перешел к выступлению защиты и письму девочки. Преступник сам признался, что было еще как минимум три жертвы его похоти. То, что он дьявольски хорош в заманивании невинных детей, прекрасно видно из глупой писанины маленькой Юстины, в которой нет и искры здравого смысла. Он счастлив, что у него есть возможность очистить Нью-Йорк от этой чумы, и надеется, что это ужасное преступление должным образом всколыхнет общественность. Каждый уважающий себя американец, который прочтет об этом деле, должен срочно написать сенатору или депутату своего округа просьбу о введении законопроекта по запрету иммиграции.
Наконец прозвучал приговор: сорок лет каторжных работ.
Но профессор Петерсен этого не слышал. Он не отрывал глаз от письма маленькой Юстины, которое ему передали по распоряжению судьи.
Судья Мак Гуфф завершил заседание. Обвиняемого увели, слушатели повалили к судейскому столу, чтобы пожать руку Его Чести. Его поздравляли проповедники, политики, господа и дамы из высшего общества. Да, это был настоящий триумф!
И только маленькая шустрая Айви Джефферсон с насмешкой прощебетала:
– Какой же вы болван, Ваша Честь!
Но судья не обратил на нее внимания. Это был великий день для судьи Генри Тафта Мак Гуффа.